Ольге
Заря
Стряхнув, как ризу, сон ночной
И тьму, как полог, раздвигая,
Она белеет предо мной,
Чуть зримая, почти нагая.
Бледней, чем смертный грех, лицо,
Светлы, но не сверкают очи;
Лежит вкруг бедер пояс ночи,
Как серебристое кольцо.
Но кто-то радостный и грубый —
Не знаю: бог иль человек? —
Живую плоть мечом рассек
И жадно окровавил губы.
Еще немотствуют уста
О том, что будет слишком рано.
И рдеет алая черта
Незаживающею раной.
Ночь
Пришли и стали тени ночи…
Я. Полонский
Пришла и стала за окном
Стыдливой, тихою черницей,
Блистая лунным ночником,
Мерцая звездной плащаницей;
Прильнула к звонкому стеклу
С глухой и жадною мольбою,
И мягким ложем стелет мглу
Вокруг себя и под собою.
Не разглядеть ее лица,
Не слышно тающего зова,
Но синий блеск ее венца
Как звон несказанного слова.
И тщетно все, что день воздвиг
Самоотверженно и строго:
Унылый подвиг, мудрость книг,
Любовь, и долг, и вера в Бога;
Но там, где ходит за окном,
Мерцая звездной плащаницей,
Притоном будет каждый дом
И каждая жена — блудницей.
«Быть тяжелей соленейшей воды…»
Быть тяжелей соленейшей воды
И погрузиться в глубь морскую,
Где неподвижны пышные сады
И ни о чем вовек не затоскую;
Тяжелым стать, как налитый кувшин,
Глухим и тусклым в тишине бесцветной,
И на далекий гул земных годин
Не отзываться радостно и тщетно.
К чему глядеть на зыбкую волну
Иль челноку свое доверить тело?
Вчера тошнило, завтра утону,
Сегодня мне все это надоело.
И зыбь, и рябь — унылая игра,
Пустое щекотанье эпидермы;
И каждому когда-нибудь пора
Найти приют устойчивый и верный.
«На желтоватом лоскутке, по ленте…»
На желтоватом лоскутке, по ленте,
Из букв печатных набраны слова;
Пятнадцатое — имя: Иннокентий;
А первое, меж цифрами: Москва.
Вчера писалось это на Арбате,
И сколько сотен длинных верст прошло.
Я только что лениво сполз с кровати,
И небо мутно, как в окне стекло.
И вдруг — Москва и друг мой, Иннокентий,
И срок так краток, что, наверно, есть
Живой и теплый след на узкой ленте
И не застывшая в словах застывших весть.
Так краток срок, как будто время тает,
Недвижное пространство растеклось,
И вечность — в пролетевшей птичьей стае —
Меня крылом задела сквозь стекло.
«Люби — приказанье; а вот: полюби…»
Люби — приказанье; а вот: полюби —
И просьба и вызов. В мохнатой папахе
Хорей, словно воин, шагая, трубит,
И плавной стопою скользит амфибрахий;
В объятья свои замыкает миры;
Меж тем как напыщенный шествует дактиль
И гордо подъемлет для шумной игры
То меч деревянный, то факел из пакли.
А следом за ними, спеша и кружась,
Как быстрые фоксы за гунтером строгим,
Стихи без размера плетут свою вязь,
Вразброд убегают с проезжей дороги.
Какой разношерстный и дикий народ.
Но странный порядок в его суматохе.
Не так ли ходили в крестовый поход
И странствуют пестрой толпой скоморохи?
«Во всех делах есть смысл и цель…»
Во всех делах есть смысл и цель,
И все творимое полезно.
Но тростниковая свирель
Какой блюдет закон железный?
Где семя пало, зреет плод,
На камне вырос дом высокий.
Но что творят из года в год
Стихов размеренные строки?
За звуком звук низать на нить
Неосязаемого лада,
Слова созвучные ловить
И, сочетая, ставить рядом,
И бросить в мир, как в решето,
Где звук и речь бесследно тают, —
Глупей занятия, чем то,
Игры бессмысленней не знаю.
И разве не похож на нас,
Бездельников нагих и гордых,
Нагой и тощий папуас,
Продевший медный обруч в ноздри?
«Безветренные солнечные дни…»
Безветренные солнечные дни
На рубеже меж осенью и летом.
Но стало чуть прохладнее в тени,
И медлит ночь, свежея пред рассветом.
В тяжелых гроздьях сочный виноград
Янтарный блеск струит по горным скатам,
И золотом отягощенный сад
Костром недвижным рдеет в час заката.
Все знает ласковая тишина,
И нежная не ропщет примиренность.
Природа, как родившая жена,
Влюбленную забыла напряженность.
Как непонятно в этот тихий час
Покорного и ровного цветенья
Бессмысленно тревожащее нас,
Безудержно растущее смятенье.
Иль в самом деле по родной земле,
Такой знакомой и такой смиренной,
Прошел с повязкой красной на челе
Двойник Христов, мертвящий и растленный.
За миг сомненья, Господи, прости.
Огонь слепит и оглушают громы.
Но как земле и в бурях не цвести
Такой смиренной и такой знакомой.
«Покорны мы тяжелому наследью…»
Покорны мы тяжелому наследью
Неистовых и сумрачных веков,
И кровь струит расплавленною медью
По нашим жилам волю мертвецов.
Давно ли мы отстроили хоромы,
Сокровища собрали в города?
И вот опять, забытый, но знакомый
Позыв влечет неведомо куда.
И вот опять воинственные клики
Пленительнее песен и побед;
И где пройдем, за нами стон великий
Ползет унылым вестником побед.
Из темной глубины средневековья
Мы двинулись, и Запад узнает
Кочевников мгновенные становья,
Костры, обозы, падаль и помет.
И оттого поля повсюду голы
И толпы треплют рубище владык,
Что в нас проснулись темные монголы
И рты оскалил их гортанный зык.
«Разрыхленную землю попирая…»
Разрыхленную землю попирая,
Не говорим усопшему: восстань!
Но божеству неведомого рая
Века былые обрекаем в дань.
Песок просеем серый и сыпучий,
Чтоб золото осело в решете,
И вытряхнем на медленные тучи
Бесцветный пепел наших бледных тел.
А в полыме, по всей земле широкой,
Живые души плавя как руду,
Мы выкуем и прихоти и року
Единую железную узду.
Гордись, Россия, тягостным почином,
Явись народам, кровью залита,
И собирай по кручам и равнинам
Вселенную, как новый Калита.
«В земле не корни — провода…»
В земле не корни — провода,
Не крылья в небе — гул моторов;
А город хрюкает как боров
И не уходит никуда.
Везде шипы, винты, зубчатки,
Слепящий вихрь маховика,
И напряженная рука
На неподвижной рукоятке.
А в темном логове домов
Сутулятся худые плечи
И мир с покорностью овечьей
Простерт в ряды немых значков.
Не притчи заклинанья эти,
Не гимны эти письмена.
Но где блаженная страна,
Чье солнце ярче солнца светит?
Не улетишь, не уплывешь
И в глубь земли не вроешь корни,
И только ползаешь проворней,
О человеческая вошь.
Да, все твое, и блеск, и грохот,
И даль, и глубь, и синева.
Но чей, но чей во всех словах
Все явственней злорадный хохот?
«Золотые горят купола…»
Золотые горят купола
За полями, рекою и рощей.
Там когда-то я жил, и была
Эта жизнь и свободней и проще.
В белых стенах уют и покой,
И работа и сон безмятежны.
Все осталось за тихой рекой,
Точно в дальней стране, зарубежной.
Как просторно и вольно кругом,
Бездорожные шири открыты.
Не хочу я молиться о том,
Что казалось давно позабытым.
Сердце громко стучит и беду
По привычке тяжелой пророчит.
В тесной келье теперь я найду
Злые дни и бессонные ночи.
«За все, чему я жадно верил…»
За все, чему я жадно верил,
На что с собой тебя обрек,
За невозвратные потери,
За долгих дней недолгий срок,
За страсть блаженную и злую,
За горький хмель твоих измен,
За ту, чьи губы я целую,
Касаясь ласковых колен,
За то, что скорбные морщины
Остались от забытых слез
И неповторен запах тминный
Твоих каштановых волос, —
Неутолимая, земная,
Непокаянная, — за все
Прости, забвенно поминая,
Мое забвенное житье.
«В сорок третий раз весна…»
В сорок третий раз весна
Предо мной зазеленеет.
Чем я старше, тем она
Бестревожней и нежнее.
Воздух синий потеплел,
Ярче свет и мягче тени,
И опять, как прежде, бел
Первый звон и цвет весенний.
О минувшем не тоскуй:
Жизнь бессмертна только в песне;
Прошлогодний поцелуй
На устах иных воскреснет;
И чем ближе подойдешь,
Чтоб прочесть немые знаки,
Тем желтее будет рожь,
Тем краснее будут маки.
И грядущая весна
Оттого былых нежнее,
Что в цветущих письменах
Быль моя зазеленеет.
«Хранить, забыв о мире близком…»
Хранить, забыв о мире близком,
Огонь зажженный не тобой,
Пред алтарем склоняться низко
С привычной, строгою мольбой;
Не ждать ни радости мятежной,
Ни сладко вяжущей тоски,
Не отвечать улыбкой нежной
На нежный зов чужой руки;
Но день за днем, за годом годы,
В благоговейном забытьи,
Сердцам, возжаждавшим свободы,
Смиренно освещать пути,
И в час блаженного успенья
Окончить жизнь как тяжкий труд,
Не зная, что твое служенье
Любовным подвигом зовут.
«Если я на грозный суд восстану…»
Если я на грозный суд восстану,
Будет скорбь заступницей за грех;
Всю в слезах увижу донью Анну
И услышу Дульсинеи смех.
Этих слез не смыть с лица земного,
Смеха грубого не заглушить.
Скажет Бог: сойди на землю снова
И не бойся снова согрешить.
И в тумане тающем и свежем
Из-за леса мне блеснет восход.
Все, как прежде, да и вы все те же,
Дон-Жуан и рядом Дон-Кихот.
Не изведать вечного блаженства
Всем дерзнувшим на земле любить,
Тем, кто в мире ищет совершенства,
Тем, кто жаждал мир преобразить.
«Как муравейник мир кишит…»
Как муравейник мир кишит,
Как сыч в дупле от жизни прячусь,
И в ночь гляжу, и от души
Не засмеюсь и не заплачу.
И знаю, люди говорят:
Он равнодушен и разумен,
И в меру сыт, и в меру свят,
Полукупец, полуигумен.
И люди правы. С детских лет
Для их труда, для их забавы
Во мне ни слез, ни смех нет,
И если нет, то люди правы.
Но ты, чья бурная весна
Насыщенней любого лета,
Чья плоть, как сумерки, темна,
А взгляд, как нежный луч рассвета,
Ведь ты не скажешь никому,
Что безрассуден друг далекий,
Что жадно он глядит во тьму,
Где тает призрак светлоокий,
Что грех и подвиг — лишь слова
Без оправданья и значенья,
Что одиноко лечь в кровать,
Быть может, злейшее мученье.
А если скажешь, промолчи
О том, что это наша доля,
Что мы одни, как сыч в ночи,
Как ветер средь пустого поля.
«Святой Никола ищущим поможет…»
Святой Никола ищущим поможет,
Пантелеймон болящих исцелит.
Но я молюсь все истовей и строже,
Чтоб замолить блаженный грех любви.
Когда душа проклятой муке рада
И плоть моя как лук напряжена,
Мне помощи угодников не надо,
Чтоб злую чашу осушить до дна.
И вот стою, обретший, утоленный,
Безрадостно свободный от оков,
И в тишине души опустошенной
Немое бремя двух земных грехов.
Еще звенят распавшиеся звенья,
Но мертвый звон сердца не оживит.
Не искуплю я светлый грех забвенья,
Не замолю я темный грех любви.