Обошлось…
Долго наслаждались мы разглядыванием пистолета из вороненой стали, патронов с тяжелыми тупыми головками. Потом не удержались и по разу выстрелили в принесенный чурбан.
Заснул я с «Вальтером» под подушкой. А утром, сунув его в задний карман брюк, отправился в школу.
В средних классах у нас ходила привычка внезапно щелкать друг друга ребром расслабленной ладошки по заду — давать «леща». Известный в школе шалопай Феля на перемене незаметно подкрался ко мне, но я даже не почувствовал «леща» — Феля взвыл от боли, со всего размаху трахнув по рукоятке пистолета. И хотя вельветовая курточка почти полностью прикрывала задний карман, для внимательного взгляда не представляло большой трудности распознать находившийся там предмет.
— У него в кармане пистолет! — разнес по школе пострадавший Феля.
На большой перемене я сбегал домой и подменил «Вальтер» пугачом.
В конце уроков ребята-старшеклассники, прижав меня к стенке уборной, потребовали показать, что у меня есть. Для приличия я слабо посопротивлялся, а потом вынул пистолет и с криком «хенде хох!» ткнул им в грудь Фели. Тот ойкнул и растерянно приподнял руки. Все засмеялись.
Бабушка узнала про мой секрет, донесла отцу. И вот в обед, скорее заинтересованно, чем возмущенно, он спросил, как мне удалось обнаружить тайник.
— Надо же! — искренне удивился он. — А я думал, что там сверху, над щелью, сплошные потолочные доски.
После некоторого раздумья он сдвинул брови.
— Я его, пожалуй, выкину. За эту штуку в тюрьму можно попасть. Понял? Молчи!
— Понял, чего не понять. Могила! — провел я ребром ладони по горлу.
Но вечером, когда улеглась бабушка, мы пошли на кухню и стали чистить трофейный немецкий пистолет. Окно было закрыто ставнями. От печи исходило хлебное тепло, заговорщицки помигивала наша старинная «семилинейка». Да и мы сами походили на самых настоящих заговорщиков. Пахло металлом и оружейным маслом.
Отец с предовольнейшим видом показывал мне устройство «Вальтера».
— Да-а, а стволик-то того, в нагарце, — неопределенно заметил отец. — Чистить придется. Не знаешь, отчего это?
Я пожал плечами.
— Ну ладно, скрытник! Стреляет-то он хоть как? Я ведь ни разу и не попробовал…
— Стреляет что надо, — важно, со знанием дела ответил я.
— Гляди ты, сколько лет, а не отсырел!
Я уловил в словах отца нотки сожаления о том, что ему не пришлось стрелять из настоящего боевого пистолета. Поэтому уговаривать долго не пришлось.
В завозне при свече мы выбрали пару коротких и очень толстых досок, одну за другой прислонили их к кухонной двери. Отец взглянул на печь, и я услыхал: «Мама, мы сейчас тут пальнем по разу, ты не пугайся». — «Да ты что, сдурел совсем, что ли! В доме разве можно палить?»
Она еще долго ворчала.
Мы выстрелили из дальней комнаты по два раза. Звенело в ушах. Ударило в нос пороховым дымком. Слегка оглохшие и возбужденные, мы принялись исследовать пулевые отверстия.
— Ты видишь?! — вдохновенно повторял отец. — Ты видишь? — Он любовно трогал дырочки вначале на первой доске, потом на второй. — Боюсь, и дверь пробило, — сказал отец, обнаружив с некоторым удивлением четыре отверстия в самой двери.
Мы вышли в сени. Чем-то сильно пахло. Зажгли спички. И на полу увидели щепки и поблескивающие осколки посудной глины. Установили: пробив навылет дверь, одна из пуль попала в нижнюю перекладину табуретки и разнесла ее. А за перекладиной стоял глиняный ночной горшок…
На следующий день мы с отцом вырезали четыре палочки и заткнули пулевые отверстия в двери. Много лет спустя я зашел в наш дом — там жили чужие люди — и первым делом украдкой посмотрел: на месте ли заплаточки? Сохранились…
Отец убрал пистолет и велел мне забыть о его существовании. «Завтра брошу с моста в реку».
Пистолет я нашел к вечеру следующего дня. Отец хитро пристроил его к задней стенке гардероба. Он всегда недооценивал мои способности: не было такого угла в доме, где бы не побывал мой нос. Оставаясь в доме один, я начинал лазить по ящикам, сундукам, тумбочкам, буфету, гардеробу, кладовке… Определенной цели не было — просто, по словам бабушки, «шарился». Заглядывая в бесчисленные отцовские коробочки и пеналы, папки с бумагами и фотографиями, открывая даже вышедшие из употребления сахарницы и заварные чайники, я с замиранием сердца заглядывал внутрь — будто надеялся найти там нечто невиданное, какую-то драгоценность.
А какой жгучий интерес вызывали у меня отцовские бумаги! Когда еще не умел читать, я помню, нюхал эти листки и разглядывал насекомоподобные буковки сквозь увеличительное стекло… Что за тайны хранили эти строки?
И потом, когда меня научили читать, все равно любил копаться в отцовских папках. Он хранил все: санаторно-курортные книжки, копии фотографий и личных листков по учету кадров всей нашей родни, выписки из приказов, протоколы профсоюзных собраний, конспекты лекций в университете марксизма-ленинизма, облигации, газетные вырезки о воспитании детей, брошюру профессора о взаимоотношении полов и многое другое.
Пропажу пистолета отец обнаружил в тот же день, заглянув мимоходом за гардероб. На этот раз он крепко отругал меня, пообещал немедленно ликвидировать «пушку» и… тайно закопал в подполье. Я нашел его и там. Дальнейшие поиски успеха не приносили — я подумал, что «пушка» действительно ликвидирована, и успокоился.
Одно время я болел дурной привычкой — привирать, так, без всякого смысла. Например, если меня спрашивали о только что просмотренном фильме, я мог, не моргнув глазом, сказать, что в кинотеатре произошел пожар и одна девочка сильно пострадала. Возвратясь от дяди Пети, я однажды бухнул, сам себе удивляясь, что к нему приехал друг-фронтовик, дважды Герой Советского Союза, и сейчас они собираются к нам в гости, чем вызвал целый переполох в доме. Или вдруг сообщал, что директор школы Яков Васильевич утром попал под машину, а к обеду ему отрезали ногу.
Отец выбивал из меня эту дурь в буквальном и переносном смысле слова. Но один раз он ошибся. Зато я с тех пор старался не врать.
На столе как-то появился новый перекидной настольный календарь. «Как пачка листовок», — смекнул я. В тот вечер отец пришел с работы уставшим и раздражительным. И сразу обнаружил пропажу календаря.
— Где? — грозно спросил он. — Я спрашиваю, где мой новый календарь?
Я помялся, но открыл ему, что наделал из него «листовок» и раскидал по соседским дворам, засунул под двери и ставни.
Как мне показалось, он был даже ошарашен таким изощренным враньем.
— Одевайся! — почти радостно приказал он. — Не найдешь — убью!
Он толкнул меня в сени. Мы молча зашагали по темной улице.
— Вот здесь! — Я подвел его к закрытым ставням полуподвального этажа маленького двухэтажного домика.
Отец зажег спичку и наклонился к самой земле.
— Здесь ничего нет, — с некоторой торжественностью произнес он.
— Да не здесь, а там, — показал я на широкую щель в ставнях. Немного подумав, отец забарабанил в окно. Где-то в глубине строений забрехал пес. Ждать пришлось долго. Наконец громыхнула цепь, и ворота открылись ровно настолько, чтобы в образовавшуюся щель могла пройти борода хозяина. Он имел ишака, и потому ребята с нашей улицы называли его басмачом, а иные утверждали, будто он служил у немцев полицаем. Борода никак не мог понять, что от него требуется. И я думаю, только авторитет моего отца заставил его среди ночи открыть ставни. На землю упали белые листовки. Красным карандашом я написал на них: «Смерть нимецким оккупантам!» На мое счастье, сосед был неграмотен.
— «Нимецким», — процедил отец. — Грамотей.
Он смял в кулак листки и призадумался, не зная, видимо, как поступить в сложившейся ситуации. Потом обнял меня за плечи.
— Этот человек, сынок, воевал вместе с Чапаевым.
Больше он ничего не сказал…
— …Потерпи, сынок. Вот выйду на пенсию, продадим наш дом и поедем с тобой путешествовать. Поживем в Москве. Потом на Брянщину махнем, в партизанские леса. В Европе побываем, посмотрим, что там и как. Приоденемся. Я куплю себе костюм, шляпу…
И вдруг спросил бабушку:
— Мам, а ты поедешь с нами в Европу?
— Чего я там не видела, в твоей Европе-то?
— Ну как чего? Посмотреть, где там Петька и мамка, — он имел в виду мою мать, — били немцев… Наймем тебе служанку, как барыня будешь…
— Наймешь, наймешь, — вздыхала бабушка. — Мне уже помирать давно пора, а ты — Европа, служанка…
Когда до пенсии отцу оставался год с небольшим, я уже начал работать в газете. Ему почему-то всю жизнь казалось, что всех честных людей в день выхода на пенсию должны награждать. Не орденом, так медалью уж точно. И все ждал этого. «Как-никак, 45 лет верой и правдой… — говорил он. — С деньгами, брат, дело имел, а это не шутка. Я для бухгалтера, скажем, значок специальный бы ввел, как в гражданской авиации. У них — за налетанные часы, а у нас — за количество безукоризненных ревизорских проверок. Сколько их было на моем веку! И ни-ни — копейка в копейку!»
Провожали его на пенсию тепло, сердечно. Отец, конечно, разволновался — пенсионные торжества ведь чем-то сродни панихидам. И ответная речь у него не получилась — забыл все слова, хотя перед этим он целую неделю репетировал текст перед бабушкой и даже перед зеркалом.
Орденом или медалью его не наградили, зато вручили роскошную Почетную грамоту Президиума ВЦСПС. Отец ею очень дорожил и при случае показывал всем, объясняя, что вот здесь, ниже текста, не факсимиле, а подпись, сделанная лично рукой самого председателя.
У отца давненько побаливал желудок. Но обследоваться всегда не хватало времени. Поэтому на пенсии он сразу вплотную занялся этим вопросом. А спустя полгода меня в далекой командировке разыскала телеграмма: «Через два дня операция. Срочно приезжай…»
Я не успел — приехал ночью, а операцию сделали днем. С порога больничной палаты меня встретили его горящие печалью и болью глаза.
— Ну как? — коснулся я губами его впалой щеки.