ом на обязанность что-то там расчехлять, но сегодня пришел час, когда надо взглянуть в глаза правде. Или чему-то еще? По мнению Кая, там живет что-то больше и значительнее, чем правда…
Сдернув гардину, таращусь в мерцающую глубину. Свет не включаю, поэтому виден лишь темный силуэт, который вскоре начинает двоиться, и вовсе не из-за воздействия алкоголя. Почему я боюсь и ненавижу тех, кто отражается в поблескивающем стекле? Темные абрисы без глаз, без черт лица – по сути, ничтожные тени, а страсти пробуждают нешуточные! Более того, у меня чувство, будто я сам – тень. И из меня, безвольного и беспомощного, зазеркальные существа высасывают жизненную субстанцию. Полупрозрачная, едва заметная прана исходит из меня, как некий пар, и перемещается на ту сторону стекла. Я слабею, будто лишился души, они же, напротив, разрастаются, множатся, их уже не два, а пять, десять, и каждый норовит высунуть рожу из зеркала.
– Ты ничтожество! – кричит одна рожа. – Лузер!
– Да он просто отбраковка! – орет другая рожа. – Он сослан сюда, как каторжник в Австралию, его вечная обязанность – присматривать за снежным человеком!
– А после смерти мы сошлем его еще дальше! – вопит третья. – Его место – в медвежьем углу галактики!
Я хочу возразить, мол, кого вы собираетесь ссылать в медвежий угол?! То есть – что ссылать?! Душу из меня высосали, вы ее хозяева, делайте что хотите! Но возражения замерзают на губах. Силы покинули меня, я даже не могу замахнуться зажатой в руке бутылкой и размозжить зеркало, прекратив издевательскую вакханалию. Пользуясь моей беспомощностью, зазеркальные с легкостью перешагивают границу миров и кружатся вокруг меня, крича и хохоча, в дьявольском хороводе…
2. Майя
Рисовать на обоях – это совсем другое, чем на листе бумаги. Или, допустим, на холсте. В художественной школе нас учили рисовать на крупноформатных листах, чьи края всегда внезапно обрывались. Выстроенная в воображении картина оказывалась шире листа, больше листа (и значительно!), но обозначенная граница уничтожала твою фантазию, обрезала ее будто бритвой. И граница холста точно так же отсекала выдуманные образы, что меня всегда бесило. Или не меня? Не могу точно сказать, я ли училась в художественной школе или кто-то другой. Очень может быть, что другой, передавший мне опыт раздражения на преподавателей, норовивших запихнуть выдуманный тобой мир в рамки листа или холста. Потому я раскрашиваю обои, благо на просторах стены любой замысел оказывается реализован.
Сегодня я рисую ледяную принцессу. Она в лилово-голубом платье, с крошечной короной на голове, идет по зимнему лесу. Лес мрачный, голый, а силуэты деревьев черные, извивающиеся, мертвые. Но она идет. Между мертвыми деревьями ползают змеи, бегают странные зубастые существа, и каждый готов проглотить незваную гостью, разодрать на части – и сожрать. А она идет! Ей жутко, страшно, а главное, безумно одиноко: ни одного человеческого существа, одни монстры кругом, и защитить принцессу некому! А главное, впереди ждет огнедышащий дракон, он расплавит ледяную одиночку горячим выдохом, даже сжирать не потребуется!
Увы, на дракона места не хватает. Принцесса нарисована над диваном, за ее спиной, до самого окна – черные деревья, впереди – монстры. А там, где будет расположен дракон, находится платяной шкаф. Обои еще не кончились, а вот место для изображения – кончилось, отчего на глазах наворачиваются слезы. Мне жалко принцессу, честное слово, но почему-то без дракона никак нельзя, и я, хлюпнув пару раз, начинаю сдвигать шкаф. Наваливаюсь на него грудью, затем упираюсь спиной, чтобы оттолкнуться ногами от дивана. Гад такой, не хочет сдвигаться! Облегчая задачу, выкидываю из шкафа куртки, плащи, ящики с бельем, и после очередного усилия – ура! – он сдвигается!
Отвоевав примерно с полметра стены, перевожу дух и начинаю выбор карандашей. Сам дракон будет зеленый, такой карандаш у меня имеется. А вот огонь из пасти должен быть золотистым. Именно золотистым, что-то среднее между красным и желтым, тут одним карандашом вряд ли обойдешься…
Внезапно начинают стучать в дверь. Громко, настойчиво, и оттуда доносится:
– Ты чего там двигаешь?! И почему опять закрылась?! Немедленно открой!!
Карандаши вываливаются из рук и катятся по паркету. Быстренько собрать, зажать в кулаке и – не отвечать! Это Магдалена, она все время мешает закончить картину, кричит на меня и грозится отправить в психушку. В прошлый раз я нарисовала на обоях (только на другой стене) большую лиловую крысу, так она, Магдалена, заставила меня взять ластик и стереть мой рисунок. А попробуй-ка сотри цветной карандаш! Если присмотреться к той стене, на обоях обнаружится большой лиловое пятно неправильной формы – все, что осталось от моей крысы…
– Открой, тебе говорят! Я сломаю замок, если будешь запираться!
Нет, не отстанет. Быстренько прячу в недра дивана карандаши (иначе Магдалена их сломает или выбросит) и бреду открывать дверь. Несколько метров преодолеваются медленно, кажется, проходит вечность до момента, пока из-за двери показывается пунцовое лицо. Магдалена буквально врывается в комнату, цокая шпильками (она в туфлях и платье, видно, только что пришла). Встав в центре комнаты, озирает стену.
– Господи, опять! – вскидывает руки. – Сколько можно, Майя?! Я же запретила прикасаться к стенам!
Теперь она будет долго причитать, вспоминая испорченные обои, что уже были однажды переклеены, да, видно, напрасно. Не надо, скажет, никаких обоев, следует просто оставить штукатурку под краску, и если что – перекрашивать будешь ты! Тут Магдалена обязательно ткнет в меня пальцем и повторит: «Ты будешь, ты! Я устала как собака, не могу больше тащить этот воз, скоро просто скопычусь и загнусь!» Далее последует перечисление ее обязанностей: готовка, стирка, уборка, походы по магазинам, по аптекам; а ты, мол, мало того, что ни черта не делаешь, так еще фокусы выкидываешь, всякую дрянь на стенах изображаешь!
Но вместо этого Магдалена приближается к шкафу и заявляет:
– Так, быстро вернула на место. Слышишь?!
Я молчу.
– У меня сил на это нет, ты понимаешь?! И мазню свою сотри! Мое терпение лопнуло, если не сделаешь – в психушку! Мое терпение лопнуло!
При слове «психушка» накатывает ужас. Я там однажды была, ездила вместе с Магдаленой, кажется, желавшей меня напугать. И ей это удалось. Там было мрачно и жутко, как в том лесу, который я изобразила на обоях. По гулким коридорам, где стены выкрашены отвратительной синей краской, перемещались существа в не менее отвратительной серой униформе. Казалось, это чудовища, желающие сожрать меня с потрохами; и дядечка в белом халате, что беседовал со мной и Магдаленой, несмотря на свой ласковый вид, был чудовищем, даже сам этого не отрицал.
– Вижу, девушке не по себе… – засмеялся под конец встречи. – Смотрит так, будто я ее проглотить собрался!
Я едва не кивнула, мол, да, именно так и думаю! Проглотите и запьете чайком, что у вас на столе в мельхиоровом подстаканнике! Дядечка порекомендовал нам не торопиться, поскольку серьезного обострения не видит, но напугал всерьез, поэтому я шепчу пересохшими губами:
– Не надо психушки, Магдалена…
На меня устремляют недовольный взгляд.
– Ну вот, опять за свое! Какая Магдалена?! Откуда ты взяла это дурацкое имя?! Меня зовут по-другому, ты прекрасно знаешь!
– Тебя зовут Магдалена… – продолжаю шептать.
– Перестань прикидываться! Надо же: забыла, как родную мать зовут!
Слово «мать» я слышу регулярно, его втемяшивают в мою голову, будто вбивая гвоздь. А гвоздь не лезет! Молоток звякает о шляпку, но мой череп крепок, как скала, он не желает пропускать внутрь чужеродный предмет. Мать?! Я помню маму: ласковую, любящую, заботливую… Помню, как меня водили в детский сад, что на соседней улице, как мы ездили на дачу, расположенную на берегу озера – какого? Забыла. Я мало что помню, если честно, прошлое живет во мне кусками – здесь густо, там пусто. Но маму разве забудешь?! У меня даже фотография в письменном столе спрятана, черно-белая, старенькая, где мама в платье в горошек, с белым зонтиком от солнца. Вокруг цветы, пышная растительность, наверное, это дача на берегу неизвестного озера. Так вот та мама – настоящая, в отличие от нервной истеричной Магдалены, которая кормит меня, убирается, однако отличается от той, что на фото, как небо от земли.
Молчание истолковывают как упрямство.
– Ты, вижу, совсем с катушек съехала… Понимаешь, что это серьезный симптом?! Если родную мать не узнае́шь – знаешь, где твое место?!
Меня опять обдает холодом.
– Я узнаю…
– Кого?!
– Ну, мать. Не надо меня туда… В то место.
Пауза, затем она машет рукой.
– А-а, думай что хочешь! Только комнату в свинарник не превращай! Сотри эту гадость немедленно! И шкаф верни обратно!
Вскоре в моих руках брошенная посреди комнаты тряпка. Я не хочу убивать ледяную принцессу, это вроде как уничтожить саму себя. Но я убью, как в свое время убила лиловую крысу. Главное, остались карандаши – без них просто никуда. Может, в следующий раз отодвинуть шкаф, разрисовать стену за ним, а затем придвинуть обратно? Ура, выход найден! Я поселю мою принцессу за шкафом, куда Магдалена ни за что не догадается сунуть свой нос!
При таком раскладе убийство происходит безболезненно, почти весело. Не грусти, принцесса, твоя смерть – временное явление, ты обязательно оживешь и будешь жить в своем уютном зашкафном мире. То есть ты будешь все время погибать, потому что куда ж я дену дракона? Его тоже придется упрятать за шкаф, и он будет разевать огнедышащую пасть, чтобы тебя заглотить. Но в каком-то смысле ты будешь жить вечно, пусть в страхе, даже в ужасе, но – вечно…
Закончив работу и передвинув шкаф на прежнее место (еле справилась!), открываю правую створку. После чего долго смотрю в зеркало, что приделано с внутренней стороны. Зеркало большое, ростовое, в нем я помещаюсь полностью, можно рассмотреть и ноги, и руки, и одежду, и физиономию. Мешковатые джинсы скрывают худобу моих ног, но я-то знаю, что эти ножки – что у козы рожки. Руки под растянутым свитером тоже как плети, и слава богу, что на мне одежда, скрывающая уродства фигуры. Магдалена говорит: «Ты выглядишь, как бомжиха», не догадываясь о том, что я специально надеваю свитер-хламиду и просторные штаны, не желая терпеть этот «Освенцим». Кто меня так назвал? Кажется, некий родственник Магдалены, заходивший к нам летом, когда из свитера и джинсов из-за жары пришлось вылезти. Родственник вытаращился на меня как баран на новые ворота и произнес то самое слово. Я не сразу поняла, потребовались разъяснения, приведшие меня в полное отчаяние. Я – Освенцим, бомжиха, и это касается лишь тела, лицо в расчет не берем. Лицо! Вообще-то трудно назвать лицом бесформенный блин, который отражается в зеркале. Рожа, где все несообразно: нос вздернут, губы тонкие, брови слишком густые, нижняя челюсть массивная…