— Ну почему же я? — скорбно спросил Даня на семейном совете в отсутствие Розы.
— Папа, — сказала Этель, качая на руках младенца, — кто, если не ты? — И она ласково засмеялась.
Как скоро узнал Даня, даже починка старых туфель стоила на рынке килограмм пшена.
А что же стоили новые туфли?
— Ну, новых, предположим, вы и не найдете… — солидно сказал сапожник на Сенной. — Подержанные вам продадут за новые. Сколько будет стоить — это зависит от разных вещей. От вашего выражения лица, например.
— От лица? — удивился Даня.
Вообще этот сапожник был какой-то удивительный, благородного вида, с красивой сединой, опрятно одетый, но главное — поражала его правильная речь, из которой старательно были вычищены осколки старорежимности, но все равно она оставалась правильной и округлой.
— Ну да, всегда же видно, сколько человек готов заплатить. А что за надобность у вас, молодой человек, кстати говоря?
Даня растерялся.
Какая надобность покупать лакированные женские туфли сейчас? Дочь на выданье? Вроде не на выданье. Юбилей свадьбы? Вроде не юбилей.
— Понимаете, — робко сказал он. — Меня попросила дочь. Ей восемнадцать лет. Ей нужно на танцы ходить…
— Понимаю, — важно сказал сапожник. — Приходите завтра.
Но и завтра, и послезавтра никаких туфель, увы, не случилось. Сапожник с благородной сединой и округлой профессорской речью делал умное строгое лицо и просил еще немножко подождать.
— Я жду, жду, — уныло говорил Даня. — А что еще мне остается?
Странная была эта весна: она и не думала радовать москвичей теплом, хотя солнца хоть отбавляй, — мокрый снег пополам с дождем ранним утром превращался в цельные куски льда, цеплявшегося за ветки кустов, ярко блестевшего под ветром, и от этого блеска слепило глаза, ярко-синее небо распахивалось, как обещание, и Даня смотрел на людей, которые держались друг за друга, и тоже скользил вниз, к пересечению Садового и Цветного, скользил, еле-еле перебирая ногами, как неумелый конькобежец.
Лед висел на деревьях такими волшебными сосульками, что хотелось остановиться и долго-долго рассматривать их, в сквере вдруг появились белки. Они застывали в неподвижности на долгие минуты, а потом с молниеносной скоростью скакали по этим ледяным веткам, все блестело и переливалось, красота была немыслимая, и пар шел изо рта, и думалось странное: неужели вот война кончится? и потом что же будет за ней? Наверное, белок неосторожно прикормил подгулявший офицер, кинул им кусок старого сала или горсть хлебных крошек, и теперь они в каждом проходящем видели бездумного богача, который готов их одарить, да и откуда они вообще тут взялись, в этом голодном городе, после всех бомбежек?.. А иной раз солнце исчезало, небо становилось ватно-серым, близким, похожим на дым от пожара, но все же сквозь этот дым просвечивал какой-то странный сиреневый оттенок, и появлялись проблески, белки прыгали по грязному насту, влажный плотный воздух облеплял лицо, дул сырой ветер. Даня спешил на Сенной рынок за туфлями…
Ну вот, смотрите, сказал сапожник, воровато оглянулся, вынул жестом фокусника нечто, что сверкнуло на солнце, тотчас же аккуратно накрыл это «что-то» старой газетой и уже затем протянул Дане — получился кулек неаппетитного вида, который еще нужно было развернуть, газета дурно пахла, как будто бы рыбой. Даня подавил неприятное чувство и осторожно отвернул край, чтобы понять, что же так ярко сверкнуло там, внутри, — да, это были черные лакированные туфли с серебряными пряжками, на среднем каблуке, очевидного тридцать восьмого размера, как и было запрошено, чудной формы. Туфли, в отличие от газеты, пахли именно как туфли, и этот запах было ничем не перебить, он поднес их ближе к глазам и улыбнулся, боже мой, сказал Даня, это какая-то неправда, какая же, позвольте спросить, возмутился сапожник, нет, я в том смысле, замешкался Даня… ну, вы меня понимаете, сапожник понял и расплылся в улыбке. Да уж, величественно сказал он, сейчас подобные вещи похожи на чудо, но, тем не менее, они настоящие, уверяю вас, и для вас, молодой человек, учитывая ваши обстоятельства, танцы и все прочее, восемнадцать лет и весна, мы сделаем божескую цену, учитывая, что вещь я лишь восстановил, учитывая мою к вам симпатию, он приблизил свое лицо, даже привстал со своего низкого стула и прошептал на ухо цену, Даня не изменился в лице, но медленно покраснел, затем лицо отодвинулось, и сапожник, уже немного холодно взглянув на Даню, спросил:
— Берете?
Эти туфли пришлось потом еще растягивать на полразмера, и выяснилось, что Даня вообще не знал, как это делают. Целый месяц туфли аккуратно смачивали странно пахнущей жидкостью, ставили растяжные колодки, что-то еще творили с ними, словом, это была целая эпопея в двух томах. В процессе обнаружились дефекты, аккуратно скрытая царапина, но по-прежнему сам невероятный вид этих туфель вызывал у Дани восхищение. Пусть и не такое острое, как в первый момент, но очень большое, и ничто не могло его, это восхищение, сдержать или умалить — даже эта цифра, от которой Даня тогда покраснел (и покраснение еще долго держалось на его щеках, переходя даже в легкую аллергию на весеннем морозце), но, слава богу, слава богу, все как-то утряслось, хотя могло бы и не утрястись. Ценные вещи в семье давно были проданы, отдать две зарплаты — а жить на что?.. И Даня пошел к подпольному ростовщику.
Жил ростовщик у черта на куличках, на Школьной улице, за Рогожской заставой, в бараке с коридорной системой, где снимал даже не комнату, а угол у какой-то старухи.
Подпольный ростовщик оказался очень больным человеком, одышка, нехорошая одутловатость лица, у него довольно слышно скрипели колени, и шел неприятный запах изо рта, создавалось ощущение, что этот мужчина вряд ли протянет больше двух месяцев, но вместе с тем по цепкому взгляду и очень точным репликам было понятно, что, нет, все же протянет, и даже не один год, и что есть у него цель, большая и высокая, может, хотел оставить наследство внукам, а может, скопить на будущую загробную жизнь, кто их там разберет, этих ростовщиков. Процент вполне божеский, рекомендации, полученные от соседки, Светланы Ивановны Зайтаг, подействовали, ростовщик предложил чаю и выдал сумму, которую нужно было возвращать частями в течение полугода. Но только не задерживайте, пожалуйста, жалобно проговорил он, если можно, по двадцатым числам, а то у меня, сами понимаете, небольшой, но все-таки оборот.
Даня кивнул, пересчитал деньги, тепло попрощался с этим персонажем, олицетворявшим собой то ли почечную недостаточность, то ли все человеческие пороки разом, и сам себе не поверил — за что же ему такие нелепые приключения?
Однако туфли были куплены, и по их поводу даже выпили вина в узком семейном кругу, а потом их месяц растягивали, а потом состоялась премьера туфель, уже не в узком, и уже не в семейном.
Танцы в ДК МИИТ происходили по пятницам, с шести вечера переулок оживал, приезжали даже на машинах, целые толпы валили со стороны Сущёвского вала.
Роза была красивой девушкой, худенькой, рыжей, веснушчатой, с веселыми зелеными глазами, очень похожей на отца, с дерзким взглядом и обворожительной улыбкой, мужчины «сходили от нее с ума», как любила говорить мама Надя, но говорила она это без одобрения; жизнь, которой жила младшая дочь, ей не нравилась. После возвращения из Барнаула Роза почти не появлялась дома, наверстывала упущенное, поскольку целых два года она была лишена нормальной жизни, и вот теперь…
— Ну что ты там делаешь? — гневно спрашивала мать за завтраком, пока Роза сонно пила чай, сонно разогревала вчерашнюю кашу или вчерашние оладьи и вяло отвечала на вопросы о своем самочувствии. — Что ты там делаешь целыми днями, вечерами, ночами?
Роза смеялась.
— Ну послушай, мамочка… — тянула она.
Лицо мамы Нади постепенно наливалось краской.
— Нет, послушай ты меня… — И тут Роза умолкала. — У меня одна дочь уже родила ребенка без мужа.
Тут же выскакивала Этель из другой комнаты.
— Мама, я тебя прошу!
— Мама, я вас всех очень люблю, ты же знаешь! — говорила Роза, пытаясь утихомирить нараставший ни с того ни с сего скандал.
— Если любишь, сиди дома!
Всегда все заканчивалось вспышкой ярости уже с другой стороны, Роза, не доев, вскакивала, быстро одевалась и хлопала дверью.
Мама Надя начинала мыть посуду и плакать.
— Это просто невозможно, — повторяла она под грохот тарелок. — Просто невозможно.
Потом она успокаивалась, надевала свое верное драповое пальто, шляпку с вуалькой и шла на рынок.
Розу возмущало это непонимание сути вещей. Она бежала к своему институту по Новосущёвской улице и тоже почти плакала.
— Ну, мама, мама…
Как можно было не понимать?
Что ей делать в этих душных, заставленных вещами комнатах, когда она хочет учиться, разговаривать с разными людьми, любить, прыгать с парашютом (записалась на курсы), стрелять (ходила в секцию), рисовать (делала зарисовки в блокнот в парке Сокольники), петь (они с девочками хотели организовать в институте женский джаз-бэнд), помогать фронту (шефские концерты в госпиталях), ну и так далее, и так далее…
И главное — как вообще можно было заставлять ее сидеть дома, когда всё ее существо, все ее живые клеточки рвались наружу?
Вот даже сейчас, когда еще шли страшные бои, когда еще были возможны даже бомбежки, когда голод неохотно отступал и люди падали в обморок от усталости и истощения прямо на улицах, — люди все-таки старались жить, как всегда. Театр? — да, театр! — оставшиеся в Москве артисты ставили спектакли на сцене бывшей оперы Зимина на Большой Дмитровке, репетировали в нетопленных помещениях, давали спектакли, зрители отказывались спускаться в метро, несмотря на воздушную тревогу, спектакли продолжались. Футбол? — да, футбол! — хотя чемпионаты, конечно, не проводились, футболисты многие воевали, но московские команды все равно играли, люди заполняли стадионы, чтобы просто увидеть фигурки с мячом, бегающие по размокшему полю, чтобы почувствовать вкус нормальной жизни. Концерты, книги, танцы, да, танцы! — это тоже было важно, ну как мама не понимает, вот сразу видно, что они с папой выросли и сформировались до революции, в иную историческую эпоху. Это другие люди, с другим мышлением, но когда папа принес ей эти туфли, она задохнулась от счастья, в первую ночь она поставила их рядом с кроватью, боже мой, невероятно, папа, папа, как он смог, теперь она будет летать, теперь жизнь станет совсем новой…