Ждать столько, сколько нужно.
Темноту освещал слабый снежок.
Сима совсем замерз. К тому же в Москве еще действовал комендантский час — после девяти появляться на улицах без особых документов было нельзя. А какие у него особые документы?
Мимо тихо проехала машина. Водитель цепко поглядел на Симу.
Ему срочно захотелось побежать домой. Но он ждал и ждал.
Темнота становилась все гуще. Теперь Сима даже не знал, который час. От холода он перестал соображать, ноги превратились в каменные чушки, руки окоченели и не согревались даже в карманах, он привалился к фонарному столбу и тупо ждал своей неминуемой смерти.
В это время за его спиной скрипнул снег и знакомый голос произнес:
— Ты чего тут?
Он резко обернулся.
Мишка Соловьёв, живой и невредимый, стоял рядом с ним.
Глаза Мишки были спрятаны в тени. Но даже сквозь эту тень он увидел, что это не совсем его глаза.
— Мишка, ты куда исчез? — осторожно спросил Сима.
— А тебе какое дело? Двигай давай отсюда… — скривился Соловьёв, но Сима никуда не пошел.
— Я тебя ищу, ищу… — сказал Сима. — Мы все тебя ищем.
Мишка вдруг навалился на него, и они упали в сугроб. Мишка бил его по лицу, не сильно, однако у Симы пошла кровь.
— Что ты здесь делаешь, идиот?
— Я за тобой пришел!
Соловьёв отвернулся, тяжело вздохнул и слез с Симы. И наконец они оба вошли в дом.
Мама Мишки уже почти спала, она заохала, запричитала, подхватилась с постели, ей утром на работу к шести, ехать куда-то далеко, на Шаболовку, и они пошли в коридор, разговаривать.
Точнее, говорил один Мишка, его как прорвало.
Был такой парень, Сашка Заливной, блатной, ну, как блатной, может, и не блатной, а черт его знает. Жил по соседству в пятом проезде, в многоквартирном доме с коридорной системой, занимал угловую комнату вместе с матерью, мать у него уборщица. У блатных была привычка — соседей не трогать, соседи — они как родственники. Заливной с Мишкой Соловьёвым здоровался, интересовался даже, как там футбол, как что. Все вокруг знали, что Мишка страстный болельщик. И Мишка его не то что не боялся, ему даже в голову не приходило, наоборот, он немного гордился, что такой серьезный человек как Сашка Заливной с ним здоровается. Под блатных работали многие, да и сам Мишка не прочь был надеть ватник вместо пальто, укороченные сапоги и купить кепку, но отец ему не разрешал, отец — серьезный человек, инженер. Однако в целом было понятно, что Заливной никакой не бандит, обычный парень, как все, а впрочем, ну кто его знает, чужая душа потемки, сосед и сосед. У Мишки все были друзья, соседи, родственники, полгорода, как говорил отец Симы, были его друзьями, соседями, родственниками, такая у него с детства система — знакомиться, но глубоко не встревать, мало ли там что, у каждого своя линия, есть ведь правила приличия, и по этим правилам Сашка Заливной просто сосед, хотя и известная такая личность. Ну а почему он известная личность, тоже вопрос, вид у него был фасонный, и взгляд хитрый, и курил он хорошие папиросы, и в парк ходил ЦДКА со своей компанией, к которой лучше не подходить, так и повелось — Заливной, а… это который, ну да.
И вот однажды, в полной темноте, светомаскировку еще не отменили, подходят к Мишке Соловьёву люди, он даже не разглядел сколько, и говорят ему — а ну, иди сюда, он испугаться не успел, и ноги сами понесли, и вот оказались они в самом темном углу Марьиной Рощи, наверное, там, где раньше был забор и лавочки, а теперь только колышки какие-то из земли торчат, и лиц даже не видно. Что же, думает Мишка Соловьёв, случилось, а они ему так мирно говорят — а ты Сашку Заливного знаешь? — А что? — А ты скажи просто, знаешь или нет. — Ну, знаю. — А где он живет, у нас к нему дело, — и вот тут нехорошо заныло у Мишки внизу живота, но он справился и спросил, а что за дело и почему он должен отвечать. Да ты не ссы, — говорят ему эти ребята, непонятным числом, потому что темно, — мы люди мирные, у нас к нему дело, мы его по делу ищем, не бойсь, не дрожи, он нам шубу продать хотел и часы трофейные. Тут у Мишки сразу отлегло, дело-то понятное, и он показал им дом.
А через день Сашку убили.
Его зарезали ножом, когда он выходил из кинотеатра «Электрон».
— А причем тут ты?
— Дурак ты, Сима.
Соловьёв сидит тихо в темноте коридора (свет они зажигать не хотят) и смотрит прямо перед собой.
— Так, может, ты ни при чем?
— Может, и ни при чем…
Мишка долго старался не появляться в людных местах. Особенно страшила его темнота. Ранней весной она наступает рано, порой в пять или в шесть вечера. Да и фонарей еще мало. Этот зыбкий час перехода из одного времени суток в другое, когда свет меркнет и дрожит, пугал его — как будто тень убитого сливалась с тенью уходящего дня. Мишка не бывал теперь на рынках, не бывал в пивных, в рюмочных, не бывал на толкучке у Сухаревки, не ходил по центру города и по Самотёке, не шлялся по первой Мещанской и улице Горького, он не казал носа на бульвары и затаился.
Он слился с толпой, обитавшей на дальних улицах, на окраинах. В незнакомых ему местах.
Сима встретил Мишку неподалеку от сада ЦДКА.
Летом.
Вечером.
На улицах был еще неясный тихий свет, а в саду было уже темно. Толпа одинаково одетых людей в кепках стояла и разговаривала, глядя на проходящих мимо офицеров и дам с кавалерами. Вместе с ними стоял Мишка Соловьёв.
Они встретились глазами, и Мишка отвернулся.
— Он пропадет, — сказал однажды после киносеанса Сима Каневский Яше Либерману. Смотрели они какое-то военное кино, неинтересное.
Яша был самый старший из них, на два года старше.
— Кто?
И Сима все рассказал.
Тогда Яша Либерман обратился к своему дяде. Дядя был очень старый, но крепкий человек.
Тот выслушал его молча и ничего не обещал.
Через пару недель к маме Мишки Соловьёва пришли люди и забрали Мишку в Тулу, к родственникам Яши Либермана.
В Туле он прожил год и работал в зубном кабинете, у одного из этих Яшиных родственников.
Он смешивал цемент, выносил и мыл грязные лотки, иногда даже сидел на коленях у разбушевавшегося клиента, чтобы тот не убил ударом ноги доктора, — никаких обезболивающих еще не было. Работал бесплатно, за еду. Отец Мишки, хоть и был инженером, с этим согласился.
Словом, еще через год он вернулся в Москву и в шестнадцать лет поступил в зубоврачебный техникум.
Мишка стал другим, наверное. Но все же он оставался прежним Мишкой.
Он заработал в Туле какие-то деньги, пошел на Центральный рынок и купил хорошие трофейные часы.
Потом он пришел в гости к Яше и хотел их подарить.
Но его вытолкали взашей.
Куркотин
Куркотин проснулся рано, от холода.
В доме не топили уже четыре месяца, вернее, топили — но иногда. То, что дали газ, узнавали по характерному легкому шуму в трубе: это было нечто среднее между тихим гудом и легким шелестом, и тогда в доме все начинали стучать по газовым трубам — молотками, туфлями, дети стучали ложками. Считалось, что от этого газ пойдет быстрее, колонки заработают — хотя бы ненадолго, на час, на два. На день. Стены за это короткое время могли прогреться и держать тепло. Но теперь газа не было уже долго, и дом постепенно вымерз.
Конечно, спасала печка — железная круглая буржуйка, которую Куркотину за деньги поставил дворник. Тепла хватало до раннего утра.
Куркотин немного полежал с закрытыми глазами, стараясь поймать ушедшее тепло и капельку подремать. Он лежал под двумя одеялами, старым пальто, еще одним детским старым пальто и под пуховым платком, который оставила дома жена. Почему-то казалось, что этот легкий, почти невесомый платок лучше всего держит тепло в ночи. Он всегда клал его сверху. Поверх всего.
Было еще совсем темно. Электричество в доме тоже давали на два-три часа в день (иногда не давали по неделям).
Он встал, зажег коптилку, накинул на пижаму то старое пальто, которое лежало внизу под детским, и подошел к окну.
С этого всегда начинался его день.
Смотрел в окно на Москву, то есть на Площадь Борьбы и дальше, через сад Туберкулёзного института, на Самотёку и в сторону Мещанских улиц. Воздух был уже влажно-серый, как бы молочный, через облака слабо просачивался новый день. Улица была абсолютно пуста. Потом из-за угла вывернула кошка. Господи, подумал он, кто же их еще кормит? В больнице попрошайничают?
Он зажег керосинку и поставил чайник. Дворник натаскал ему ведер десять воды и сли в бидон. Этот старый колхозный бидон, казалось, еще немножко припахивал парным молоком, коровьим навозом, и Куркотин любил этот запах. Масло для коптилки, керосин, воду — все теперь приходилось добывать с трудом.
Умывшись, Куркотин собрался завтракать.
Он с треском открыл внутреннюю раму окна и достал сверток, который вечером принес из буфета клуба писателей. Там был настоящий творог, конечно, слегка уже подкисший, но творог. Гениальный человек занимался подвозом продовольствия в писательский буфет. Памятник бы ему поставить при жизни.
Бережно, большой старой ложкой ел Куркотин этот творог и пил из кружки разведенный кипятком цикорий. Ел хлеб. Тоже аккуратно, кусочек за кусочком.
На подоконнике белел конверт, полученный из Чистополя.
Письма Рины он всегда перечитывал по многу раз, пять-шесть или даже больше, если там было что-то приятное — скажем, трогательные Любины приписки, стараясь за внешним слоем разглядеть все скрытые смыслы, намеки и страхи.
Да, конечно, каждые две недели он переводит им деньги, и Рина может что-то купить у хозяйки, на рынке или в столовой, но это крохи, а главное — там жутко дорого! Москвичи, приехав в эвакуацию с деньгами, которых бедные чистопольцы в глаза никогда не видели, за первые же недели взвинтили цены в разы, рынок оскудел и подорожал, смели буквально все подчистую.
Теперь, в сорок втором, ситуация с деньгами была немного иной, но в корне это ничего не меняло.