Много было всего.
И всегда была рядом Зоя — и на Иркутской, и на всех других «гэсах», и тогда, когда ему бывало трудно, и тогда, когда все наладилось и ему стали давать на праздники часы, а потом и ордена.
Много им выпало переездов, неустроенности, много было обжито и оставлено жалких комнатушек и вполне приличных квартир, много сменилось хороших и средних начальников, много прошло перед глазами подчиненных, тоже самых разных. Ну а больше всего было, конечно, работы, работы, работы. Бетон, арматура, опалубка. Кубы, тонны, квадратные метры. И оставались позади, как этапы жизни, плотины и «гэсы», и к каждому названию их он мог теперь прибавлять — «моя». Моя Иркутская, моя Красноярская…
Сегодня у него продолжается то же самое: кубы и тонны… план и график… бригады и звенья… проценты… В сущности, на это и ушла (считай — без остатка) вся послевоенная, судьбой подаренная солдату жизнь. Всему этому отдавались силы, нервы, душа. Без расчета, без экономии, без сожалений.
Рядом же все время жила-была женщина. Шла все равно как в одной упряжке. А много ли души отдавалось ей?
— Ты меня прости, Зоя, — вдруг проговорил Николай Васильевич.
Она даже растерялась и немного насторожилась.
— За что? — спросила.
— За твою нелегкую жизнь.
— Легкой-то и у тебя не было.
— Я — мужик.
— Не сильно здоровый.
— Был не сильно. А сейчас я снова как бык. Даже неловко как-то: скоро могут на пенсию вытурить, а у меня никакой солидной хворобы.
— Не каркай… товарищ бык!
Зоя Сергеевна улыбнулась и направилась к себе на кухню — к своим несчитанным тоннам. Николай Васильевич тоже пошел было за нею, но на середине этой короткой дороги остановился. Слишком мала там территория.
Он вернулся в большую комнату и стал ходить из угла в угол. Задерживался у широкого балконного окна, стоял недолгое время перед ним, жмурясь от снежной заоконной яркости, что-то ему напоминавшей, чем-то тревожившей, и снова отступал в глубь комнаты — от яркости и напоминаний. В конце концов оказался перед тумбочкой, на которой стоял телефон, и набрал номер своего участка.
— Сапожников слушает, — ответил ему старший прораб.
— Юры там нет? — спросил Николай Васильевич, не зная, о чем бы еще мог он спросить Сапожникова.
— Ушел на блоки.
— Значит, бетон идет?
— Порядок в войсках, Николай Васильевич! Вахту держим.
Николай Васильевич еще немного подержал трубку возле уха и положил ее, ничего не добавив. Когда идет бетон, не о чем говорить и вроде бы не о чем беспокоиться.
Юра Густов, старший сын Николая Васильевича и старший прораб второго строительного участка (в здешних деловых бумагах — СУ-2), каждый новый день встречал в добром и бодром настроении. Быстро поднимался, быстро, не очень замечая, что ему подано, завтракал, говорил матери спасибо и выбегал на улицу, а там — прямой дорогой к автобусу. Здоровался по пути со знакомыми ребятами, и если они шли в хорошем темпе — присоединялся к ним, если же «ползли» — обгонял. Он как будто постоянно спешил или куда-то опаздывал, хотя на самом деле время у него бывало рассчитано точно, и он почти никогда никуда не опаздывал. Просто исповедовал современный стиль жизни, в котором на первое место ставил энергичность и точность.
В этот день Юра и встал, и позавтракал, и выбежал из дому в своем привычном темпе, в свой обычный час. На улице он не удивился весенней метели (уже видел ее из окна) и не испугался ветра. Ему даже нравилось ходить против ветра, ощущая на лице упругий шлифующий напор его. И в метель он не прятался под крышу, ко всякой погоде относился спокойно и терпимо: наверно, и такая нужна! Кроме того, он считал, что сибиряку не пристало на что-нибудь жаловаться, а уж на погоду — тем более. Этот принцип хорошо помогал ему и в армии, и во всей жизни, и на нынешней работе, проходившей в основном на открытом воздухе.
Он, собственно, сам и выбрал ее, такую.
Начинал он свою «карьеру» в отделе технической инспекции при штабе стройки и в общем-то тоже не жаловался, но со временем как-то заскучал. Все-таки проверять и принимать чужую работу — это не то, что делать ее самому. Однажды сказал об этом отцу. Тот засмеялся: «А у меня на участке один сменный прораб спит и видит себя на штабной службе». Юра пошел к этому парню и предложил полюбовный обмен должностями. Тот не поверил: «Ты не разыгрывать меня пришел?» И честно предупредил: «Учти: работа на плотине — не сахар». — «А я не сладкоежка», — сказал Юра. И начал действовать.
Ему пришлось дойти аж до начальника стройки, потому что главный кадровик — заместитель начальника по кадрам, давний друг старшего Густова, Михаил Михайлович Локотко, сокращенно Мих-Мих, — не давал согласия на перевод, опасаясь нежелательных разговоров. Дескать, сынок решил делать карьеру под отцовским крылышком, а зам по кадрам дружески посодействовал этому проявлению семейственности. И хотя сынок шел из конторы на производство, а не наоборот, Мих-Мих никак не решался, пробовал даже отговаривать, и вот тогда-то Юра направился к начальнику всея стройки. Был принят и понят, можно сказать, с полуслова.
Правда, в первый же день работы на участке он и сам почувствовал, что состоять под началом отца не совсем удобно. Прибежал он тогда как сменный прораб в конторку с тревожней вестью — бетона не будет до обеда! — и не знал, как обратиться к отцу. Сказать «папа» — очень уж по-детски получится, назвать по имени-отчеству непривычно да и нелогично: ведь всем известно, что отец он тебе! Хорошо, подвернулось тут универсальное современное словечко — «шеф». Так он и стал называть отца на работе. А потом и дома.
Второе неудобство для обоих Густовых возникло, когда на участке освободилась должность старшего прораба. Юра считался к тому времени одним из лучших сменных прорабов, и ему, казалось бы, сам бог велел стать теперь старшим прорабом. Но опять: не стали бы говорить! На сей раз больше всех сомневался уже отец, а Мих-Мих, по-прежнему не осмеливаясь решать вопрос самостоятельно, отправился к начальнику стройки. Тот выслушал и повелел: «Кому охота говорить — пусть говорят, а Густовы умеют работать — и пусть работают».
Когда Юра приехал автобусом в котлован, над плотиной еще светили с ночи прожекторы и в пронизанной ими смежной мгле неторопливо, будто на ощупь, поворачивались длинные клювы башенных кранов с подцепленными к ним бадьями. Завывали сирены, предупреждая бетонщиков о нависшем над их головами многотонном грузе. Кому-то о чем-то сигналили короткие вспышки электросварки. А к плотине по разбитой, раскисшей от снега дороге спешили все новые и новые «белазы», ревя своими мощными моторами. Они шли с зажженными фарами, как если бы везли особо опасный или особо важный груз, и люди сторонились от них на обочины.
Стройка жила своей привычной, размеренно-напряженной жизнью, несмотря ни на что. Как началась тут много лет назад безостановочная работа, так и продолжается теперь днем и ночью, в дождь и в бурю, в будни и в праздники. Круглые сутки и круглый год шевелится, двигается, гудит и урчит огромный деятельный организм, потребляя невероятные количества бетона и металла, машинного и человеческого труда. Потом здесь останется ГЭС и будет многие десятки лет перемалывать в своих турбинах накопленную за плотиной воду — перемалывать в электроэнергию. И тоже безостановочно… Невозможно даже вообразить, сколько всего произойдет в мире, какие совершатся открытия на Земле и в космосе, какие возникнут новые виды энергии, сколько сменится поколений за те годы и столетия, что отведены для жизни этой ГЭС. Невозможно предсказать и длительность ее жизни. Может, со временем заменят на новые, более совершенные, энергоблоки — и дальше работай, Река! Может быть, нынешним «гэсам» предназначена столь же долгая и славная жизнь, как античным памятникам.
Впрочем, эти вопросы и эти заботы — уже не наши. Человек не всегда способен распознать в момент работы — творит ли он вечное или очередную однодневку? Все вечное он создавал не для будущего, а для своего настоящего прежде всего. Только само Время, производя неторопливый тщательный отбор, оставляло на века самое достойное и прочное. У человека же вечной должна быть привычка все делать достойно…
Юра шел с автобусного «пятачка», в котлован с обычным для него видом спешащего человека, обгоняя знакомых и незнакомых. Ему и в самом деле хотелось поскорее прийти на участок, чтобы овладеть ходом событий и управлять ими, тем более — в отсутствие отца. По утрам ему вообще редко требовалось общество, разговоры, шуточки… И все же, когда увидел впереди стайку девушек и молодых женщин из бывшей своей техинспекции, просто так обогнать их не смог. Сперва окликнул их и обстрелял снежками, потом нагнал, вклинился в стайку и потребовал:
— Ну, докладывайте, кто влюбился, кто развелся, кто замуж собирается.
— Мы все ждем, когда ты сватов зашлешь, — подзадорила его Саша Кичеева, веселая простодушная бурятка.
— Ты, Саша, уже давно засватана и окольцована.
— А у нас вот еще какая девочка есть! — Саша подхватила под руку не знакомую Юре русоволосую девушку в синей куртке и джинсах, в белой вязаной шапочке. — Ты еще не видал такой.
«Школьница, промокашка», — подумал почему-то Юра. Но все же заглянул в лицо девушки. И невольно задержался.
— А что? Ничего-о! — протянул он.
— Послушайте! — возмутилась незнакомка.
— Да нет, я серьезно.
— Наташенька, Юра — свой, — поспешила на выручку Саша. — Ты не смотри, что он так, он — хороший.
— Свои нахалы не лучше чужих, — отвечала на это девушка.
— Тоже неплохо сказано, — одобрил Юра.
Но тут все они подошли к развилке, и «техдевчата» свернули на свою дорожку, что вела в гору, к штабу стройки. Немного отойдя, они прокричали что-то на ветер, сами для себя посмеялись и помахали, оглянувшись, Юре. Он понял, что говорили о нем, и погрозил кулаком. Но на него уже не смотрели. Ежась под ветром, который был там, на юру, еще сильнее, девчата взбежали одна за другой на крылечко штаба, нырнули в открытую дверь.