т они, дети нищеты — отстраненные, с водянистыми глазами, — играют в вековой тени потрескавшихся стен, сами точно тени, бесприютные, с коварными кошачьими движениями. Видите там, наверху, сквозь заросли кипарисов, четыре балкона? Это бар «Эль Мундо». Дверь — в этой пирамиде, увенчанной золотым кубком. Входите, приятели. Таверна открыта сутки напролет, в ней четыре помещения. Первое — для богатых сынков, пожизненных эксплуататоров, которые приходят сюда окунаться в народную гущу, вдыхать острый запах пота, свойственный низшим, подсмеиваться над публикой — и в то же время, повинуясь зову плоти, уединяться в номерах с «черными серафимами», которых на трезвую голову зовут «гордецами с гор». Второй зал — для людей со средствами, выскочек без громкого имени, толстопузых чиновников, торговцев с часами на цепочках, одетых в штатское военных, поедающих жареный картофель с майонезом среди псевдомавританского декора. В третьем, где темно, кишат рабочие, круглоглазые служанки, в общем, бедный люд. Именно здесь можно видеть желание, мускулы, члены, соски, зады, мир простых страстей, которые у других классов превратились в игрушку. В четвертом зале усядемся мы: гипсового ангела с красными глазами окружают столы для отбросов общества, артистов, монахов диковинных сект, бандитов, моряков и шлюх. Вас никуда не отводят насильно, просто каждый выбирает для себя зал, соблюдая неписаный устав, освящающий кастовый строй. Если привстанете, то увидите в центральном помещении, куда выходя все залы, оркестр в квадратной яме. Четыре музыканта каждые полчаса перестают играть и смотрят вверх, на листок с надписью: «Мы не подчиняемся дирижерам. Спасибо». Посетители со смехом осыпают музыкантов сверху градом монет. Те улыбаются — чем разгоряченней публика, тем больше прибыль, — стараются защитить головы и, когда с опасным воздаянием покончено, контуженные, вновь наигрывают единственный мотив, пасодобль, сочиненный Генералом, да поразит его сифилис! Эта мирная атмосфера — никаких ссор, каждый спокойно сидит в своем зале, — заслуга доньи Грасии, чудовищного создания: она подрабатывала на ярмарках как самая толстая в мире женщина. Ее грудь сотрясается от бессильных рыданий под телесного цвета платьем. Но улыбается она всегда приветливо, сидя в стеклянной клетке и протягивая через круглое отверстие руку за чаевыми. Все знают, что у этой женщины редкостный дар: губить всякую жизнь. Если поднести к ней ветку с цветами, лепестки тут же сморщатся и опадут. Церемонные повара приносят в ее обширное укрытие кур, кроликов из питомника, коз и прочих животных, чья судьба — появиться на столе у посетителя. Усыпленные невероятным жаром, исходящим от толстухи, животные перестают вырываться, задремывают и безмятежно испускают последний вздох. Получаются восхитительные на вкус блюда — из-за того, что звери расстались с жизнью добровольно, без надрыва. Рассказывают, что один слабосильного вида человек захотел переспать с ней и вместе с семенем изверг прочь свою душу. На всякий случай, чтобы клиенты были спокойны — все боятся внезапной кончины — донья Грасия не выходит из своего заточения. Это очень подходит для нас, воинов, ибо наше центральное убежище скрыто как раз под ее необъятным задом. Полиция никогда этого не откроет, а публика, одурманенная вином и речами Большого Бабуина, даже не заметит, что мы вошли в клетку. Так, теперь наклоните голову, ползите на четвереньках, осторожно, лезьте под юбку, потом между ног, задержите дыхание, чтобы сохранить силы, ищите люк — он под сиденьем, спускайтесь вниз. Там ждет Пятнадцатый, наш вождь.
НАСТАЛ ЧАС, КОГДА НАМ НЕВАЖНО, КТО ТАКОЙ ЧЕЛОВЕК, ВАЖНО ТО, ЧТО МЫ ХОТИМ И МОЖЕМ ИЗ НЕГО СДЕЛАТЬ.
ЖИВ БОГ ИЛИ НЕТ — ЭТО НЕ ГЛАВНОЕ. ГЛАВНОЕ — ВЗЯТЬ СЕБЯ В РУКИ И СОВЕРШИТЬ САМИМ ТО, ЧТО МЫ ПРОСИЛИ У БОГА.
ЕСТЬ ЛИ ЧТО-ТО ЗА ПРЕДЕЛАМИ НАШЕГО МИРА, ТЕПЕРЬ НЕВАЖНО. ВАЖНО ЖИТЬ, ОСТАВАЯСЬ НА ВЫСОТЕ СОБСТВЕННЫХ СНОВ.
МОРАЛЬ, ЗАВЕЩАННАЯ БОГОМ, СМЕШНА, ИБО ОНА — ДЛЯ ДЕТЕЙ. МЫ ХОТИМ ИНОЙ МОРАЛИ, СОЗДАННОЙ ЧЕЛОВЕКОМ И ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ.
МОРАЛЬ ВЗРОСЛОГО ЧЕЛОВЕКА НЕ СОДЕРЖИТ НАГРАД И НАКАЗАНИЙ, ОНА ПРЕДЛАГАЕТ ВЫБОР: СТАТЬ ЧАСТЬЮ НАСТОЯЩЕГО ИЛИ БЫТЬ ИЗ НЕГО ИСКЛЮЧЕННЫМ.
БЫТЬ ИСКЛЮЧЕННЫМ ИЗ НАСТОЯЩЕГО — САМОЕ СТРАШНОЕ ИЗ НАКАЗАНИЙ.
ВОЙТИ В НАСТОЯЩЕЕ МОЖЕТ ЛИШЬ ТОТ, КТО ПОКЛЯЛСЯ ВЕЧНО БЫТЬ В СОЮЗЕ СО МНОЙ!
ВЫ — НЕ ГЕНЕРАЛ, НО ГЕНЕРАЛ — ЭТО ВЫ!
Товарищи! Я выражаю вам признательность и вместе со мной — наша Родина, подлинная, не та, что обесчещена и поражена гнусной опухолью по имени «Генерал». Со всех сторон нашей драгоценной дороги в полную яда Столицу стекаются те, кто решил предложить нам свою помощь и более того — свою жизнь. С вашим прибытием сил становится достаточно, и можно перейти к действию и свергнуть тирана. Десяти решительных человек хватит, чтобы изменить мир; мы — эти десять. Знаю, вы ненавидите Генерала от всего сердца, но вряд ли сильнее меня. Вы будете выполнять мои приказы, и потому вправе проявить интерес к моей жизни. Впервые после побега из Черного Госпиталя я снимаю повязку с головы. Не правда ли, необычно?.. Одно ухо у меня между бровей, другое — на затылке. Нет, я не родился таким. Злосчастные медики отрезали мои уши в детстве и пришили в эти места. Зачем? Чтобы позабавить Генерала. Вся моя жизнь исковеркана — лишь ради пары минут удовольствия этого подонка. Шутка, ничего больше. Генерала развлекают шуты, карлики, великаны, сумасброды, вундеркинды и уродцы. Что-то он в них находит. Возможно, они, как зеркало, отражают его собственную чудовищную натуру. Но все это очень непостоянно и изменчиво. Развлечение обычно длится всего несколько минут, самое большее — час-другой, и очень редко — несколько дней. Когда же они надоедают, то отсылаются в полутемные помещения Черного Госпиталя, пополняя личную коллекцию Генерала: он осматривает ее один раз в каждый високосный год. Уроды не видят нормальных людей, только бездушных медсестер и врачей-садистов, и умирают от отвращения к жизни. Мать моя была прекрасна: густые смоляные волосы, глаза морской синевы, длинные ресницы, полные губы, ровный ряд зубов, налитые груди, белая кожа с дурманящим запахом, сладкое дыхание, нежный голос, маленькое, безупречное по форме лоно. Единственный ее недостаток — то, что она родилась без рук и ног. Поймите меня правильно, ее тело не выглядело ужасающе, никаких обрубков, все везде было гладким, как полированный мрамор. Генерал устроил с ней дьявольскую игру: лишил девственности, а затем велел раскрасить, как шлюху, и выставить на обочине дороги, на поругание случайным прохожим. Не раз медики подбирали ее: семя текло из нее рекой, на теле — отвратительные пятна. Отца своего я не знаю и зову себя «сыном народа». Я сосал чистое молоко из ее грудей, покрытых шрамами, следами укусов, ожогами от сигарет. Красота ее голоса оставалась неизменной. За неимением рук, она ласкала меня своими песнями. Я рос отверженным. Кроме нее, никто не обращал ко мне слова, никто не потрудился дать имени; я был «воспитанником номер пятнадцать», вот и все. Когда мне отрезали и заново пришили оба уха — это считалось большой привилегией, — то позволили гулять по коридорам. Однажды ночью мать попросила меня о невозможном. И я не смог ей отказать. Я обернул ее наволочкой, точно ворох ветоши, и, ковыляя, отнес на балкон, выходящий на отвесную скалу. Если кто-то из узников госпиталя умирает, его без всяких траурных церемоний сбрасывают с этого балкона. Моя мать упала там, где валяются кости сотен уродов. Меня высекли и заперли, чтобы примерно наказать, в камеру вместе с человеком-желе: отростки его тела припирали меня к стене, душили. Я думал, что погибну в этом аду. Но как-то раз, сжалившись надо мной и устав жить, человек-желе вспорол себе железкой бесформенное брюхо. Я положил на свою кровать, под простыню, куклу из тряпок и спрятался в его останках. Никому не хотелось даже прикасаться к человеку-желе, и его смыли на балкон при помощи пожарных рукавов. Поток холодной воды отправил нас обоих в пропасть под аплодисменты и саркастические ухмылки медиков. Когда, несколько часов спустя, полузадушенный, я решил отползти от трупа, то едва не был задавлен сиамскими близнецами: обманув бдительность охраны, они также решились на самоубийство. Близнецы упали прямо у моих ног. У них была одна голова — и, в качестве забавы, череп рассекли надвое. Я извлек из их мозга себе на память вживленный туда магнитофон и бежал в горы, поклявшись отомстить за несчастных. Я прибился к бездомной суке и пил молоко из ее сосков. Я окрестил ее «Смертью». Многие годы сны мои были сплошным кошмаром. Один сон то и дело повторялся.
Моя одежда из кожи сгнила и покрыта червями: те пожирают ее, непрерывно умножаясь. Я уменьшился, плоть моя исчезла, через прозрачную кожу виден хрупкий скелет. Я не могу двигаться: у меня нет мускулов. Я лежу на кровати из слоновой кости с платиновыми украшениями, задвинутой в угол спальни. Могучий першерон, привязанный к изголовью, встряхивает гривой. От навозного запаха я все крепче сжимаю челюсти. Сжимаю так сильно, что, когда мавританские ковры развеваются от конского ржания, вместо зубов у меня порошок. Горло мое от этого пересыхает. В уголках губ появляются трещины. Потом они превращаются в два разреза, я напоминаю теперь куклу чревовещателя. Наконец, Генерал приподнимает укрывающую меня простыню — она совершенно прямая, будто крышка гроба, — приподнимает меня за голову левой рукой, сажает к себе на колено, одновременно взбираясь на лошадь, и ударяет меня между лопаток, так что там образуется дыра. Его пальцы пробираются к моим легким, сдавливают их, так что я выпускаю воздух и принимаюсь говорить. Першерон пускается в галоп, таща за собой кровать. Вдали показывается кладбище. Женщины, скрытые могильными камнями до половины, словно туманом, хлещут себя с резким смехом. Чтобы освободиться от Генерала, мне нужны ножницы. Он, перекрывая мой голос, обращается к женщинам с речью эротического содержания. Преодолевая жуткую боль, я незаметно вытаскиваю свое оружие и, опустив руку, насколько можно — силой мысли, рука моя высохла, — срываю пуговицы с его брюк, просовываю туда ножницы, яростно отрезаю ему гигантские яйца. И снова я — в углу спальни, где несут дежурство