Николай Фридрихович ОлигерПо амнистии(Из прошлого)
Настал октябрь.
У нас были очень смутные представления о том, что делается за кирпичной стеной, окружавшей место наших прогулок. За последнее время обычные строгости усилились, и о газетах нечего было и мечтать.
По вечерам, приложив ухо к дверному «волчку», мы силились уловить обрывки разговоров коридорных надзирателей, которые то и дело сворачивали на «политические» темы. Иногда кто-нибудь из уголовных, убирая парашу или подавая миску с супом, успевал шепнуть самую свежую новость:
— Поезда-то у нас третий день не ходят. Забастовали.
Или:
— Демонстрации-то какие везде! У-ух…
Один раз ходил по политическим одиночкам начальник тюрьмы, статский советник, создавший у нас режим, который прославился на весь юг. Вид у него был сверхштатно торжественный, а голос — кроткий.
Он учтиво раскланивался и в каждой камере говорил одно и то же:
— Помолитесь Богу. По Его милосердию, может быть, и ваши грехи простятся.
А мне, как закоренелому злодею, прибавил еще:
— Даже и вы можете надеяться на приятную неожиданность.
Я сидел под следствием уже около года. Другие приходили и освобождались, а я все не покидал своей насиженной одиночки и не собирался еще судиться.
После ухода начальника началась оживленная переписка. Народ у нас все был юный и неопытный, и ко мне, как к единственному «нелегалу» и мужу искушенному, посыпались запросы:
— Возможно ли?
Тюремный доктор обещал амнистию еще на Пасхе, когда я ходил к нему жаловаться на боль в груди и кровохарканье. Поэтому я некоторое время подумал и определил:
— Врут.
Дня через два после визита статского советника я безмятежно гулял по двору со своим компаньоном, бывшим сельским учителем, которого присоединили ко мне по особой милости и в уважение к моему расстроенному здоровью.
Учитель был защитником трудового крестьянства, а я считался представителем сознательного пролетариата, и, поэтому, в первые дни совместных прогулок мы перепортили себе много крови. Затем учитель заявил мне, что его не переубедишь, потому что он сердцем чувствует истину, и мы порешили, в конце концов, программных вопросов не касаться. А так как вся тюремная политика, без достаточного питания извне, заключается только в программах, то наши беседы приняли весьма обывательский характер.
И вот, шагали мы с учителем по заплеванному дворику, смотрели на бегавших по тюремной крыше голубей и решали вопрос, возможно ли голубей отнести к числу домашних птиц, или нельзя. Вопрос почти уже был решен отрицательно, когда в узеньком переулке, ведущем на передний двор, показалась знакомая фигурка конторского вестового, в штанах навыпуск и мундире без пояса. Вестовой поманил нас пальцем и объяснил:
— Пожалуйте в контору.
Пошли. По дороге учитель справился, которое сегодня число. Оказалось — двадцатое.
— Должно быть, расписываться в получении кормовых, — сообразил тогда учитель. — Только зачем же так рано?
На переднем дворе нас встретил заведующий политическими помощник, по прозвищу Банный Лист.
В руке у него были какие-то бумаги.
— Ну-с, господа, идите в камеры. Там ваши вещи собирают. Присмотрите, чтобы чего-нибудь не осталось.
Следовало бы, конечно, спросить помощника о причине такого приказа, но мы, по правде говоря, пошли прямо в камеры и довольно скорым шагом.
Были открыты только две одиночки: моя и учителя. Шагая по коридору со свернутой постелью в одной руке и чайником в другой, я сообщил остающимся:
— Товарищи! Меня со Скуратовым уводят.
Наш одиночный корпус был построен по так называемой новой системе, то есть в верхнем этаже вместо коридора шла только узкая железная галерея вокруг всех дверей одиночек. Резонанс в двухъярусном коридоре был прекрасный, и поэтому я надеялся быть услышанным.
— Куда? — спросил чей-то волчок в ответ на мой клич.
— Не знаю! — Я развел руками и уронил подушку.
В конторе были в сборе все помощники, а сам начальник присутствовал если не телом, то духом, потому что говорил в эту минуту из города по телефону с одним из помощников.
Помощник ответил «слушаю-с!», раскланялся перед телефоном, повесил трубку и обратился к нам:
— Присядьте, господа… Хотите покурить?.. Бескозырный, выдай им деньги и ценные вещи под расписку.
Писарь Бескозырный принялся рыться в реестрах, а политический помощник погрузился в чтение тех самых бумаг, которые он держал в руке, когда мы встретились с ним на переднем дворе.
Я почувствовал себя несколько обиженным.
Теперь все-таки время либеральное. А в либеральные времена полагается предупредить человека прежде, чем вздумают с ним что-нибудь сделать. Я оторвал помощника от его занятия и попросил объяснить мне положение дел.
Помощник недоумевающе поднял брови.
— Да разве вы не видите? Освобождаетесь, конечно.
— А почему?
— Ну… По предписанию, конечно. Не могу же я вас своей властью освобождать. Приказано — и освобождаем.
— Позвольте… Мне интересно было бы узнать это несколько подробнее. Вы войдите в мое положение: сидел человек целый год, ждал карающего правосудия и соответственно этому настроился, — и вдруг ему просто-напросто говорят: ступай.
Помощник укоризненно покачал головой.
— И какой вы, в самом деле… Я вот, если бы сидел в тюрьме на вашем месте, и если бы мне сказали, что я свободен, так я поскорее подобрал бы ноги, да бегом… бегом…
Я все-таки не был удовлетворен, но в это время Бескозырный принес мне часы, кошелек и перочинный ножик, а затем дверь открылась, и в контору, сопровождаемые старшим надзирателем, явились еще двое моих товарищей по заключению. Одного я знал в лицо, а другой был привезен сравнительно недавно, сидел все время в нижнем коридоре, далеко от моей одиночки, и был мне совсем незнаком.
— Так и вы тоже? — изумился учитель.
Новоприбывшие объяснили, что их тоже освобождают, и что, кажется, в контору ведут еще двоих.
Тогда я решил повести дело начистоту и подступил к помощнику.
— Скажите, это — амнистия?
— Ах, какой же вы! — несколько огорчился помощник. — Ведь сказал же я вам, что это по предписанию.
— Откуда предписание?
— Вот оно. Смотрите сами, если хотите. Из судебной палаты.
Я посмотрел поданную мне бумагу с бланком председателя. Там очень коротко и определенно переименовывались шесть наших фамилий с предписанием: «освободить». Но нас сидело не шесть, а человек двенадцать. Амнистия выходила как будто очень даже частичная.
Мы вчетвером устроили в углу комнаты совет и постановили: частичной амнистии не принимать и из тюрьмы по собственной воле не уходить.
Помощник совсем огорчился.
— Позвольте, господа! Да ведь вас же выпускают! Мы не имеем права вас держать больше.
— А мы не пойдем.
— Но тогда вас выведут.
— А мы вернемся.
Помощник побежал к телефону, а мы начали, не спеша, обмениваться впечатлениями. Незнакомый мне товарищ, оказалось, располагал кое-какими сведениями с воли, потому что ездил на днях на допрос в жандармское управление. Там вахмистр рассказал ему, что старому строю — крышка, и что не сегодня-завтра выйдет манифест со всякими свободами. Рассказал еще, что в городе, во время забастовки, была большая демонстрация. А в Петербурге, будто бы, кроме настоящего правительства, заседает еще другое — наше.
Вообще, новостей оказалось много, — и все самых головокружительных. А помощник принес от телефона еще одну:
— Сейчас пришлют из суда официальную бумагу, которая докажет вам, что подлежат освобождению все содержащиеся. Тогда-то уж вы, я думаю, уйдете?
— Если бумага достаточно определенно составлена — уйдем.
Старший надзиратель привел еще двоих: старика-крестьянина, обвинявшегося в распространении прокламаций, и грека, матроса, уже обвиненного в том же и теперь «отсиживавшего срок». Они оба знали о существующем положении меньше всех нас, но мы ввели их в курс дел, и они присоединились к нашему решению, старик — спокойно, а матрос — не без некоторого колебания.
Незнакомый мне товарищ оказался рабочим, взятым на демонстрации.
Мы сидели, курили и терпеливо ждали. К терпению приучила тюрьма. Грек, впрочем, часто вздыхал, а учитель Скуратов грыз ногти и плевался. Помощник, по-видимому, тоже хотел от нас избавиться, как можно, скорее и то и дело подходил к телефону.
Приехал, наконец, посыльный из суда и привез бумагу. Помощник сначала записал ее во входящие, а затем передал нам на рассмотрение. Бумага объясняла, что все числящиеся за судебной палатой и местным жандармским управлением освобождаются немедленно, а числящиеся за иногородними жандармами будут освобождены по получении необходимых справок, но не позже завтрашнего дня.
Прочли бумагу, посмотрели подписи и признали инцидент исчерпанным.
— Итак, мы свободны? — опросил я для большей уверенности.
Помощник утвердительно кивнул головой.
— Разумеется. Но только, знаете, мы должны всех вас отправить теперь в полицейское управление. Такой уж у нас порядок. Все, кто освобождается, идут через полицейское управление.
Это нам не понравилось. Знаем мы, что это такое полицейское управление. Попасть-то туда легко, а выйти… Мы начали действовать убеждениями.
Освобождение по амнистии — это совсем не то, что освобождение так, по какому-нибудь пункту законов. Если мы освобождаемся по амнистии, то между тюрьмой и свободой не должно быть никаких передаточных пунктов.
Помощник признавал силу наших аргументов, но оставался непреклонным.
— От меня, господа, ничего не зависит. Я на все готов. Но не могу же я действовать против закона, пока он еще не отменен!
Мы долго и энергично протестовали, но, в конце концов, примирились с фактом. В сущности, это не так уже трудно — прогуляться в последний раз туда, где есть камеры с клопами.
Вызвали наш конвой — шесть солдат со старшим и передали нас с рук на руки, как самых обыкновенных арестантов. Но мы знали, что мы, в сущности, уже свободные граждане, и, проходя под низкими тюремными воротами, чувствовали себя очень недурно. Штыки провожатых нас не смущали. К таким мелочам легко привыкаешь.