Страж повесил на стену маленькую жестяную лампочку. Сделалось, действительно, немного веселее: по крайней мере, противный серый мрак остался теперь только в дальних углах.
Я посмотрел на часы.
— Знаете, господа, уже шесть. Когда же будет конец?
Учитель предложил подождать еще ровно полчаса и затем, если и тогда дело останется все в том же положении, поднять скандал.
— Ведь это издевательство! Что им еще от нас нужно?
С улицы, через решетчатое оконце, донесся какой-то глухой шум. Как будто вдали, кварталов за пять, дикими голосами кричала большая толпа. Мальчик проснулся, заворочался и поднял голову.
— Ой, что это?.. Опять громят, должно быть.
Никак нельзя было разобрать, что именно такое кричат: не то «ура», не то — «долой». Как бы то ни было, непонятный рев разжигал любопытство, и камера начала казаться нам все несноснее. Там, за стеной, люди что-то такое делают, а мы, свободные граждане, сидим в полицейском подвале и рассматриваем темно-коричневые арабески.
Опять показалась голова Авилова.
— Слышите?
— Слышим.
— Громить зачали.
— А вы помогаете?
Авилов обиделся.
— Зачем так говорить? Мы, то есть полиция, имеем обязанность наблюдать порядок… А только что у нас теперь никакой силы нету.
— Как это силы нету?
— Очень даже просто. Обессилели. Теперь мы смотрим только, как бы самих себя сохранить. Потому бунт. И подавление беспорядков поручается военным силам… Вот, если вы на погромщиков-то попадете — плохо. Разорвут.
— Благодарим покорно.
Авилов исчез. Я опять посмотрел на часы: еще двадцать минут остается.
Рев затих. Ушли дальше или, может быть, военные силы занялись подавлением. Где-то бухнул револьверный выстрел.
— Боюсь! — пробормотал мальчик, стараясь скорчиться в углу так, чтобы его совсем нельзя было заметить. Наш старик опять принялся его успокаивать.
— Чего ты, дурашный? Разве тебя тронут?
— Бо… боюсь… Убьют!
— Спи лучше. Выспишься, а там тебя и на волю отпустят. К мамке пойдешь.
— А моя мамка далеко! — меланхолически протянул грек. — Она меня уже два года не видала.
Жестяная лампочка на стене светила плохо, но чадила так, что становилось трудно дышать. Рабочий вдруг вскочил с места и сердито выругался, расстегивая рубаху.
— Кусают уже, каторжные! Ну ее к черту, амнистию эту… В тюрьме лучше было.
— Да, в самом деле, господа, пойдемте наверх! Не до ночи же мы так будем сидеть.
Мы решительно двинулись к выходу, но в этот момент дверь распахнул какой-то околоточный и любезно предложил:
— Пожалуйте, господа!
Вышли из подвала, прошли несколько шагов по двору и поднялись по лестнице в приемную полицейского управления. Там были хорошие лампы, мягкая мебель, портреты на стенах, — одним словом, по сравнению с подвальной камерой, полный комфорт. Дверь в соседнюю комнату была открыта, и за ней виднелись согнувшиеся над столами фигуры писцов. Толстый помощник полицеймейстера ходил между столами и дымил сигарой. Какой-то другой чиновник, рангом пониже, вышел к нам навстречу.
— Скажите, пожалуйста, в каком участке находится квартира каждого из вас?
Мы с некоторым недоумением переглянулись. Никто из нас, садясь в тюрьму, квартиры за собой, разумеется, не оставил, и поэтому все мы определенного жительства теперь не имели. Я разъяснил чиновнику это обстоятельство, и он, хотя не сразу, но все-таки понял.
— Действительно… Это мы не приняли во внимание. Я сейчас доложу.
В соседней комнате он переговорил, энергично жестикулируя, с помощником полицеймейстера и потом вернулся к нам вместе с ним.
Помощник обвел нас оловянными глазами, а потом перенес взгляд на собственную сигару.
— Так у вас нет квартир?
— Нет.
— А где вы их наймете?
— Где случится.
— Это невозможно, господа. Никак невозможно. Мы должны выпустить вас под гласный надзор. Да, под гласный надзор. Полицеймейстер находит, что так следует из смысла бумаги о вашем освобождении.
Я не имел никакого представления о том, насколько прав полицеймейстер. Манифеста об амнистии никто не читал, да его, по-видимому, в городе еще и не было. Все-таки нужно проверить.
Я заявил о желании увидеть самою господина полицеймейстера.
— Уехал с докладом… Да вы не беспокойтесь, это уже верно! — утешил меня младший чиновник.
— Да вы где будете жить, например? — настаивал помощник.
— Ну, предположим, что в первом участке.
— Очень хорошо. Мы отсюда отправим вас в первый участок, а там пристав вас освободит, взяв подписку.
Оловянные глаза медленно проползли по нашим лицам, а затем их обладатель возвратился в соседнюю комнату.
Чиновник принялся допрашивать других, хотя и свободных, но поднадзорных граждан, — где они намерены остановиться. Ко мне присоединился, по старой тюремной дружбе, учитель Скуратов, а остальные четверо остановились почему-то на четвертом участке.
Недоразумение разрешилось к обоюдному удовольствию, и чиновник отправился писать соответствующие бумаги.
А мы опять принялись ждать.
Ждать здесь, в приемной, было, впрочем, много веселее, чем в подвальной камере: то и дело являлись довольно занимательные посетители.
Спрашивали они все «самого» полицеймейстера и, узнав, что его нет, грустно вздыхали и мирились на помощнике.
Первым пришел толстый человек в синей поддевке и с пробором в волосах, — по-видимому, из торгующих мещан. Помощник тупо таращил на него глаза, а тот жаловался, вытирая клетчатым платком вспотевшее лицо.
— Громят все подряд… Сделайте ваше одолжение! До меня уже только две лавки остались… и никакой защиты не имею… Сделайте ваше одолжение! Я всегда за веру и отечество… Почему же должен пострадать? Соблаговолите двух человек для охраны… Уж я по мере сил… Сделайте ваше одолжение…
Помощник топорщил усы.
— Не могу. Нет людей и потому не могу. Люди нужны нам самим для охраны управления и участков.
— Так ведь я… Ах, Боже Ты мой! Сделайте ваше одолжение! А я со своей стороны…
Торгующий мещанин отворотил полу поддевки и полез в карман. Помощник ухватил его за рукав и увел в противоположный угол комнаты, подальше от наших любопытных взоров.
— Хорошо. Поезжайте в ваш участок. А я скажу по телефону приставу, чтобы он выдал вам охрану.
— Сделайте ваше одолжение! Теперь, может, меня и громят уже…
Сейчас же после человека в поддевке явился старый армянин с длинными белыми усами и большим носам.
— Господин хороший! Господин генерал! Моя шашлычная пропал, с концом пропал! Почему так?
— А ты не кричи, любезный! — посоветовал помощник. — Говори потише, потому что я не глухой.
Армянин в отчаянии всплеснул руками.
— Ах, как не хорошо! Разбойник ходил, посуда ломал, вино выпил, сыр, колбас, петрушка поел… Почему так? Твой полицейский стоял, я ему кричал, он мне ничего не помогал! Почему так?
— Будешь еще кричать, я тебя вон выгоню! — еще хладнокровнее сказал помощник, помуслив палец и заклеивая на сигаре трещинку.
— Как я могу не кричать, когда меня в одной рубашке пускал? Почему так? Я твоему полицейскому деньги платил, шашлык кормил. Почему не помогал? Теперь буду звать свой молодой человек. У них большой кинжал есть. В пузо раз, и готово.
Армянин сделал картинный жест, прицеливаясь помощнику пониже последней пары форменных пуговиц. Помощник сказал:
— Пошел вон! — повернулся и ушел.
В промежутках между жалобщиками яростно звонил телефон. Помощник отзванивал, прикладывал к уху трубку и говорил:
— Что такое? Не торопитесь, ничего не могу понять… Пять человек?.. Ага… Не знаю… А приставу докладывали?.. Что сгорело?.. Хорошо, я распоряжусь… Задержали? Доставьте собственными средствами. Свободных городовых нет.
А чаще всего сообщал:
— Ничего не знаю. Обратитесь к его превосходительству.
Младший чиновник вызвал, наконец, в соседнюю комнату тех товарищей, которым понравился четвертый участок. Там он долго, путаясь и начиная сначала, проверял по списку их фамилии, а затем отправил с четырьмя городовыми в новое путешествие.
Мы с учителем остались вдвоем и совсем загрустили. Учитель, как натура более экспансивная, неистово грыз свою бородку и ворчал под нос самые страшные проклятия по адресу предержащих властей. Я предпочитал, считаясь с отношением наличных сил, более «парламентский» образ действий и отправился в соседнюю комнату.
Секретарь управления, завидев меня издали, хотел было ускользнуть, но я поймал его за рукав и начал жаловаться:
— Помилуйте, на что же это похоже? Мы, кажется, с двух часов дня все освобождаемся и освободиться не можем. Я, наконец, есть хочу.
Толстый секретарь высвободил рукав и развел руками:
— Не от меня зависит, сударь. Бумага для вас уже готова, а городовых для сопровождения нет. Было четыре человека, так мы их отправили с вашими… соучастниками. Теперь уже придется вам подождать, пока они назад вернутся.
— А как долго это протянется?
— Ну… полчаса. Или час, в крайнем случае.
— А нельзя ли нам самих себя отправить в участок? Без сопровождения? Мы возьмем бумагу и пойдем.
— Не-ет… — задумчиво протянул секретарь. — Это невозможно. Во-первых, с вас еще не взята подписка о подчинении гласному надзору, а, во-вторых — э… во-вторых, знаете, вам не безопасно будет теперь ходить по улице без охраны. Вы знаете, какое время…
Вторая причина показалась мне довольно нелепой, но секретарь заявил:
— Жалуйтесь, если хотите. А ждать придется.
Я вернулся в приемную. Учитель сидел там на своем прежнем месте и читал какой-то печатный листок.
— Что это у вас?
Он, молча, передал мне листок. Наверху стоял заголовок телеграфного агентства, а немного ниже — напечатанная крупными буквами обычная формула начала манифеста. Совсем внизу, под манифестом, было напечатано: «Дан в Петербурге, октября 17-го дня».
Тут только я и прочел его в первый раз, этот манифест.
— Так вот какие дела! — многозначительно проговорил учитель, когда листок с манифестом был отложен в сторону, и стремительно побежал в соседнюю комнату — воевать. Оттуда до меня донесся его высокий тенор с аккомпанементом целого хора полицейских голосов, и когда тенор добрался до самых высоких нот, и в нем почувствовалась некоторая хрипота, я отправился на подкрепление.