Учитель читал секретарю, помощнику и младшему чиновнику очень живую лекцию по конституционному праву. Я подождал, пока он совсем задохся от негодования, и поставил слушателям ультиматум:
— Или немедленно ведите нас в участок, или я немедленно вызываю сюда по телефону прокурора суда для выяснения конституционных недоразумений.
— Да мы, пожалуй, найдем вам двух городовых, — задумчиво сказал помощник. — Только примите во внимание, что в городе теперь сильное волнение. И по причине сильного волнения ходить опасно. Я советовал бы вам лучше переночевать в управлении. Мы не можем брать на себя никакой ответственности, в случае, если вас убьют или изувечат дорогой.
Я поблагодарил помощника за гостеприимство, но заявил, что ночевать в управлении мы не намерены. Мы желаем, наконец, воспользоваться конституционными гарантиями. Мы желаем быть на свободе. В возможности же нашей насильственной смерти я очень сомневаюсь, так как, благодаря конвою, нас могут принять скорее всего не за освобожденных революционеров, а за арестованных погромщиков.
— Ну… арестованные погромщики… — с неудовольствием повторил помощник. — Арестованные погромщики… Видели вы их, арестованных погромщиков? Вот мы отдадим вам всех городовых, так они еще и полицейское управление разгромят.
И, достав из кармана новую сигару, он послал младшего чиновника предупредить наших будущих провожатых, чтобы они были готовы к отправлению.
Повели нас на улицу черным ходом, и мы прошли через большую комнату, битком набитую городовыми, в шинелях, шапках и полной амуниции. Одни спали прямо на полу, вповалку, другие курили и играли в карты, третьи, по-видимому, пили водку. По крайней мере, пахло в комнате, как в винном складе.
Двое городовых, которых оторвали, благодаря нам, от этой дружной компании, были очень недовольны и обижены. На наше несчастье, оказалось, что первый участок расположен очень далеко, чуть ли не на другом конце города. А городовые, по их словам, были очень утомлены службой, так что один из них даже не совсем твердо держался на ногах. Другой был уже старик, с большой серебряной медалью на шее. Старик особенно обижался на беспокойство.
— Служишь, служишь двадцать пять лет. А никакой тебе настоящей благодарности нет… Пойдемте, что ли!
Старик с медалью пошел впереди, за ним учитель, потом я, а сзади всех, в виде вооруженного арьергарда — ослабевший.
— По Красной не пойду, там опасно, светло очень! — решил наш путеводитель.
И мы свернули в какой-то темный закоулок
Вечер выдался пасмурный и мрачный. Беззвездное, затянутое тучами небо низко нависло над самыми крышами домов. На тучах играл еще чуть заметный розовый отблеск зарева.
— Сожгли базар, проклятые! — ворчал старик. — Теперь с армяшками не разделаешься.
Я закурил папиросу и при свете ее огонька посмотрел на часы. Было уже около половины девятого.
Долго шли молча. Только вооруженный арьергард часто спотыкался на деревянном дощатом тротуаре и при каждой катастрофе неизменно отпускал одно и то же длинное и забористое ругательство.
Улицы, по которым мы шли, были совсем пустынны. Кое-где только мелькали торопливо какие-то темные фигуры, да и те заметно старались держаться подальше от света редко расставленных фонарей.
— Вишь ходят! — рассердился почему-то на эти темные тени старик с медалью.
— А кто это? — поинтересовался учитель.
— Почем я знаю? Люди…
Помолчал немного и спросил:
— Вы сами-то кто будете? Социалисты?
Мы подтвердили его догадку.
— Так… Стало быть, вам теперь тоже свобода вышла?
— Вышла.
— Дай Бог. А нам, вот, так от этой свободы одно беспокойство. Скорей бы уж ее не было.
— Всегда будет. Теперь нельзя без свободы! — нравоучительно заметил учитель.
— Я полагаю, скоро ее выведут. Беспокойства много. Конечно, которые приличные люди, тем можно и свободу. Да теперь всякая шантрапа вперед лезет. Намедни я на площади слыхал: вылез перед народ какой-то молокососишка, от земли его не видать, и как почал сыпать, как почал сыпать… И того долой, и этого долой… А народ, известно, ржет, словно кобыла. Ему, конечно, всячески лестно.
— К черртовой их матери! — вмешался в разговор вооруженный арьергард. — По какому такому праву… когда я тебя могу за шиворот?
Я инстинктивно подался немного вперед, так как конституционные гарантии, очевидно, еще недостаточно прочно привились в сознании наших провожатых. Но арьергард неожиданно ласковым тоном добавил:
— А я, господин, когда-то вас караулил. Того… Прошлой осенью, никак. Неужто все и сидели?
— Все и сидел.
— Ах, к чертовой их матери! Ну, теперь ничего… Теперь погуляете…
Запахло гарью. Какие-то железные листы, обгорелые балки, обломки мебели загородили нам дорогу.
— Доктора Быстрова дом! — пояснил старик с медалью.
Я посмотрел налево. Большое двухэтажное здание зияло в темноте выгоревшими черными окнами. Часть стены обвалилась и лежала бесформенной грудой обломков. Как раз рядом с этой грудой горел фонарь и освещал соседний дом, одноэтажный особняк с изломанным крыльцом и множеством круглых отверстий в оконных стеклах.
— А это чей же?
Старик с медалью сердито отвернулся.
— Протопопов… из кафедрального собора.
— За что же его… тоже?
— Рядом стоит. Ну, казаки стреляли, да и попали, невзначай. Конечно, выпивши. Всю посуду в буфетном шкапу переколотили пулями.
— Убили кого-нибудь?
— Нет, кухарку оцарапали малость. Сам-то протопоп лег на пол, его и не задело. А другие убежали. Глупость одна.
Вооруженный арьергард зацепился ногой за брошенную поперек тротуара балку и грузно упал на землю. Ноги пришлись выше головы, и он тщетно барахтался, пытаясь подняться.
Старик легонько пихнул его под бок ножнами шашки.
— Вставай, что ли! Рассыпался…
— Колено зашиб… Скажи, пожалуйста… Загородили…
— Вставай, говорю!
Шашка ткнулась еще раз — и уже покрепче.
— Не пихайся… Дай срок.
Арьергард встал на все четыре конечности и в таком виде пополз куда-то в сторону.
— Куда она, проклятая, задевалась?
— Что потерял?
— Шапку… Слетела и не найдешь…
Старик поднял фуражку своего сослуживца, нахлобучил ему на голову, и мы в прежнем порядке тронулись дальше.
— Далеко еще? — справился учитель.
Старик утвердительно кивнул головой.
— Порядочно…
У меня созрела в голове идея. Чем таскаться ночью по городу неизвестно куда и зачем, не проще ли предоставить наших провожатых их собственной судьбе, а самим идти, куда нужно?
Я поравнялся с учителем и шепнул ему на ухо эту идею. Тот ответил тоже шепотом:
— Дойдем до переулка и налево… Черт с ними. Мне тоже надоело.
Блистательный план расстроился, благодаря старику с медалью. У него слух оказался гораздо острее, чем предполагал учитель.
— Не полагается, господа! Не по-благородному это. До участка дойдете, там и выпустят. Мине тоже разве охота зря ногами-то болтать? А нельзя: порядок. Опять же я должен буду стрелять. В темноте-то, может, и не попаду, а все-таки беспокойство. Уж вы, лучше, дойдите… Право, дойдите… Мы скорехонько… Павлов! Прибавь шагу!
— Ну, если скоро, так ладно! — согласился учитель. — А то убежим.
— Помилуй Бог! В пять минут дойдем… И вы уж, пожалуйста… Павлов — он, конечно, немного размякши, а я человек старый. Какая же вам от этого честь будет? Вы лучше по-благородному, в порядке.
И старик с медалью торопливо засеменил ногами. Арьергард опять начал запинаться, потом, на повороте, упал с тротуара на мостовую, да там и остался. Мы ушли дальше без него.
По мере приближения к участку, улицы делались более людными. Бросалось в глаза только отсутствие извозчиков.
— Бастуют, гужееды! — объяснил старик. — Новой таксы хотят у города добиваться. С большой забастовки так работать и не начали.
Во дворе участка почему-то пахло конюшней. Я пригляделся и увидел ряд лошадиных крупов и толпу лохматых казачьих фигур.
Кто-то окликнул из темноты:
— Кто идет?
— Свои! — отозвался ваш провожатый. — К приставу.
— Проходи…
Мы прошли.
В участке было тесно, грязно, дымно. В передней, на скамейке, клеил конверты дежурный городовой. Длинный и сухой околоточный, изогнувшись в три погибели, что-то торопливо строчил.
Старик отдал околоточному бумагу, к которой мы «прилагались». Тот просмотрел ее и понес в кабинет к приставу. Пристав минуты через две выскочил уже к нам: маленький, кругленький, бойкий, с нафабренными усиками и с браунингом в замшевом футляре под полой сюртука. Заговорил весело:
— Знаю, знаю уж в чем дело! Мне сообщили по телефону из управления. Очень рад, очень рад вашему освобождению.
Сделал правой рукой изящный жест, потом вдруг принял таинственный вид и спросил:
— Но скажите, пожалуйста, вы не читали еще особого манифеста об амнистии?
— Нет, не читали.
— Странно, знаете. И никто не читал. Он, представьте себе, еще не получен. Суд, очевидно, освобождает по телеграфному предписанию. И теперь у нас путаница. Мне говорят: под гласный надзор. Я, конечно, должен исполнить. Но, по-моему, гласный надзор — это фикция. Разве может быть амнистия — под гласный надзор? Но вы, во всяком случае, не беспокойтесь. Я сейчас же составлю две подписки… Обождите немного, господа. Все будет устроено.
Исчез так же быстро, как появился.
Тощий околоточный подошел к нам и некоторое время рассматривал нас с большим любопытством.
— Сидели?
— Сидели.
— А теперь на свободу?
— На свободу.
— Это удивительно.
— To есть что именно удивительно? — не понял я. — То, что мы сидели, или то, что нас теперь освобождают?
— А знаете, и то, и другое. Вообще — все удивительно. Я ничего не понимаю, представьте себе.
Мы с учителем собрали последние остатки нашего терпения и мирно ждали. Но явилось неожиданное осложнение.
Пришел дряхлый, сгорбленный старичок лет семидесяти, одетый в огромную баранью шубу, с тяжелой дубиной и деревянной «колотушкой» в руках. По всем признакам — ночной сторож.