Именно у По впервые возникает тема удвоения как бесчестия. У Достоевского эта идея принимает гротескную форму в реплике извозчика, не желающего везти Голядкина: «Хороший человек норовит жить по честности, а не как-нибудь, и вдвойне никогда не бывает» (Д, 241). Именно одержимость идеей бесчестия вынуждает героев то бежать, то вступать в борьбу с двойником. Правда, в отличие от Уилсона Голядкину свойственно периодически впадать в ступор: он то столбом стоит, цепенеет и леденеет с опрокинутой физиономией и разинутым ртом, то сидит в полуобмороке, то привстанет, да тут же обратно упадет.
Если в «Уильяме Уилсоне» дело доходит до реальной кровавой дуэли, то в «Двойнике» схватки двух Голядкиных скорее напоминают суетливые потасовки разобидевшихся школяров. Голядкин в сцене противостояния сжимает непонятно как очутившийся у него в руке перочинный ножичек, «как будто приготовляясь что-то скоблить им» (Д, 215). Сравним это банальное канцелярское орудие с клинком – оружием обуянного яростью Уилсона. Другой канцелярский предмет, перо, используется Голядкиным по такому же «дуэльному» назначению: «Теперь дело шло не о пассивной обороне какой-нибудь: пахнуло решительным, наступательным, и кто видел господина Голядкина в ту минуту, как он, краснея и едва сдерживая волнение свое, кольнул пером в чернильницу…» (Д, 218; курсив мой. – И.Г.). Замена колющего оружия на колюще-пишущее орудие весьма знаменательна. Как видим, весь голядкинский пыл ушел в письмо. Единственное продуктивное действие героя – кроме причитаний и бормотаний – это текстопорождение, которое и заменяет поступок. Тема дуэли отчетливее всего звучит в заключительном письме Голядкина двойнику: «Впрочем, пребываю готовым на услуги и – на пистолеты» (Д, 244; курсив мой – И.Г.). Никакие пистолеты так никогда и не появились, но атаки последовали. Так, Голядкин-первый во время разговора с Голядкиным-вторым в кофейной, «не в силах владеть собою, бросился наконец на него с очевидным намерением растерзать его и повершить с ним, таким образом, окончательно» (Д, 263; курсив мой. – И.Г.).
Следующий этап эстафеты доппельгангеров – вовсе не повесть Стивенсона о чудовище Джекиле-Хайде, которую обычно ставят в цепочку преемственности и которая, как уже было сказано, ошибочно квалифицируется как двойническая. Прямым наследником По и Достоевского в этом смысле надо считать Генри Джеймса с его знаменитым «Веселым уголком» (1908).
Отметим сразу, что если влияние искусства По на Достоевского постулировано самим русским классиком – в его знаменитом предисловии 1861 г., где он открыто выражает восхищение американцем, – то ответ на вопрос о воздействии По на Джеймса требует гораздо более весомого инструментария, так как последний подчеркивал свое открыто пренебрежительное отношение к американскому романтику[366]. Сравнение некоторых высказываний Джеймса о По свидетельствует о явно противоречивом отношении автора «Женского портрета» и «Поворота винта» к предшественнику. Так, в статье о Бодлере Джеймс категорически объявляет, что «восхищение По – верный признак низкого уровня развития»[367]. При этом он все же считает По «бо́льшим гением» по сравнению с Бодлером. Вместе с тем в статье «Американские журналы: Джон Джей Чэпмен» (1898) он характеризует новеллы По как «хитроумные и утонченные выдумки, написанные с большим вкусом»[368]. Думается, что Джеймс тем самым подчеркивал основные особенности его новеллистики, «эффектность» и, следовательно, эффективность рассказов По как следствие определенного продуманного эффекта и точно рассчитанной структуры. Джеймса объединяет с По ярко выраженный художественный рационализм. Кроме того, очевидно, что Джеймс продолжает традицию По, исследовавшего крайние, критические состояния психики, чтобы постичь тайны подсознания и логику безумия[369].
Как известно, именно Джеймсу принадлежит безусловный приоритет в создании международной темы или трансатлантического дискурса – transatlantic narrative. «Веселый уголок» – один из самых знаменитых «международных» рассказов о возращении в Америку после долгого пребывания в Европе, о проверке на идентичность, о «доверии к себе» американца[370]. Двойник в этом тексте выступает как повседневно-аберрантная странность, возможная при случае у любого из нас. Тема преследования двойника, актуализированная у По и Достоевского, предоставила Джеймсу (в совокупности с новаторской «международной темой») инструмент для саморефлексии, для размышлений о содержании Я, о возможности восприятия, как правило, расщепленного Я как единого целого.
Сюжет джеймсовского «Веселого уголка» построен вокруг эпизода возвращения Спенсера Брайдона в родной дом в Нью-Йорке. Автобиографические мотивы в «Веселом уголке» совершенно очевидны, ибо отражают главный внутренний, «международный» конфликт самого Джеймса – трагическое столкновение в его сознании двух культур: старой европейской и новой американской. Подобно Брайдону Джеймс много лет провел вдали от Америки. Брайдон, американец-репатриант, приезжающий из Европы и попадающий в бурно развивающийся, устремленный к будущему Новый Свет, на самом деле оказывается в собственном прошлом, ибо субъективно он возвращается к тому Я, что было отброшено в момент отплытия в Старый Свет. У Джеймса, как и у По, двойники представляют собой разные варианты судьбы. В обеих парах двойники наделены совершенно фантастической независимостью. Правда, о судьбе второго Уилсона мы не получаем никаких сведений от автора: ему лишь декларативно приписана роль бродячей совести. Но Джеймс не просто «выносит» образ alter ego Брайдона за пределы его личности. Он дает этой «внешней» части как пространственную, так и темпоральную самостоятельность: жизнь двойника Брайдона протекала не просто на другом континенте, но и в другом временном измерении. Такой поворот, совершенный Джеймсом в двойническом дискурсе, поистине революционен[371].
Дж. Гаргано, специалист по творчеству По, пришел к выводу о том, что его фигура оставалась значимой для Джеймса на протяжении всей его жизни. При этом Гаргано, как ни странно, утверждает, что «автора “Веселого уголка”, трогательного рассказа о поиске Спенсором Брайдоном своего alter ego и бегстве от него, нисколько не впечатлили те эмоции притяжения и отталкивания, которые испытывает Уильям Уилсон по отношению к собственному двойнику»[372]. Думается, что Гаргано ошибается, преуменьшая роль «Уильяма Уилсона» в замысле и структуре джеймсовского текста. Дальнейшие рассуждения призваны показать, что Джеймс оценил оставленное По фантастическое наследство и, возможно, не без участия Достоевского приспособил двойничество для выражения собственной биографической реальности и нового чувствования в новаторской нарративной практике.
Что касается возможной роли другого претекста, «Двойника», в создании «Веселого уголка», отметим, что, несмотря на то что у нас нет доказательств непосредственного знакомства американского писателя с повестью Достоевского, Джеймс вполне мог слышать об этом фантастическом произведении от своего русского собрата по перу, приятеля и корреспондента – от И.С. Тургенева. Известно, что Тургенев присутствовал на вечере у Белинского в декабре 1845 г., когда Достоевский зачитывал первые главы еще не оконченного «Двойника». Из дневника Достоевского следует, что Тургенев тогда очень похвалил его произведение[373].
Кроме того, у Джеймса был и другой источник сведений о Достоевском – книга французского литератора и дипломата Э.М. де Вогюэ «Русский роман» («Le roman russe») в издании 1887 г., где есть глава о Достоевском «Религия страдания» («La religion de la souffrance»)[374]. Книга Вогюэ попала в личную библиотеку Джеймса вслед за французским переводом «Записок из Мертвого дома» Достоевского («Souvenirs de la maison des morts»), что со всей очевидностью доказывает интерес американца (при всем его критическом отношении к русской прозе вообще и к автору «Братьев Карамазовых» и «Преступления и наказания» в частности). Вогюэ, прекрасно знавший русскую литературу, наверняка читал «Двойника» в оригинале, хоть и не написал об этой повести в своей книге, которой было суждено сыграть исключительно важную роль в продвижении русской классики в Европе и Америке. В 1889 г. Джеймс и Вогюэ одновременно гостили у П. Бурже на Ривьере. Тогда же при личном общении Вогюэ, относительно недавно опубликовавший свой труд, мог рассказать Джеймсу о фантастическом тексте Достоевского, равно как и о своих встречах с русским писателем в Петербурге. Возможно, услышав об удивительной петербургской истории с двойниками, Джеймс задумался о создании собственного, нью-йоркского рассказа о Doppelgänger.
Итак, что же происходит с героем «Веселого уголка»? Вернувшись в родной нью-йоркский дом, Брайдон осознает, что преследующая его там призрачная сущность – это в некотором роде он сам, но в «американском исполнении». Его двойник зримо воплощает альтернативную, причем не выбранную героем добровольно жизнь в Америке. Борьба с призрачным двойником, точнее с той частью себя, которую его сознание вынуждено экстериоризировать, выражает своего рода подведение жизненных итогов и вместе с тем переживание кризиса зрелости. Вопрос, занимающий болезненное воображение героя: не упустил ли он «возможного развития (своей. – И.Г.) личности»?[375]
Заметим, что Брайдон-второй ведет себя в заброшенном особняке как у себя дома, очевидно зная каждый его уголок. Вспомним, как двойник Голядкина необъяснимо и пугающе легко ориентировался в его доме: «…Чужой, не бывалый человек, попавши на эту лестницу в темное время, принуждаем был по ней с полчаса путешествовать, рискуя сломать себе ноги….Но спутник господина Голядкина был словно знакомый, словно домашний; взбегал легко, без затруднений и с совершенным знанием местности» (Д, 188).