Вместе с тем с течением времени и усложнением собственной философско-эстетической позиции писателя, только отчасти задействованной в переводах, мысль Бодлера становится более независимой, точнее, приобретает иных провожатых, среди которых выделяются столь несходные авторы, как Ж. де Местр, Р. Вагнер, Ш. Фурье, направлявшие поэта к созданию достаточно сложной «теории соответствий», или теории «гармонии», духовного и природного миров[639]. В По автор «Цветов Зла» видит носителя «этого восхитительного, этого бессмертного инстинкта Красоты, заставляющего нас смотреть на землю и ее зрелища как на набросок, как на соответствие Небу»[640] (II, 334). Именно в это время Бодлер склонен рассматривать свои переводы из По как неотъемлемую часть собственного творческого опыта. Так, представляя книгу «Необычайных историй» Сент-Бёву с надеждой заполучить от могущественного критика рецензию, поэт пишет:
Вы увидите, что в конце моей «Заметки» (которая противоречит всем модным взглядам на Соединенные Штаты) я говорю о новых этюдах. В дальнейшем я расскажу, что думает этот необычайный человек по поводу наук, философии и литературы. Итак, я передаю мою беспрестанно мятущуюся душу в Ваши руки. (Избранные письма. С. 90)
В этом эпистолярном фрагменте автор «Цветов Зла» как нигде и никогда близок к По, доходя до самоотождествления себя с американским поэтом: говоря о сборнике «Необычайные истории», он утверждает, что это – сама его душа. Даже если сделать поправку на риторическое преувеличение, вполне объяснимое со стороны автора, добивающегося от авторитетного критика отклика на свое творение (пусть даже речь идет о переводе), очевидно, что Бодлер вполне сознает, что, утверждая величие По, он утверждает и самого себя во французской словесности. Так или иначе, но не приходится отрицать, что в этот момент поэт «Цветов Зла» вполне способен смотреть на По как на себе «подобного», «брата», грезу о котором он выразил в последней строфе поэмы «К читателю», открывавшей галерею «Цветов Зла»[641]. Вместе с тем в процитированном фрагменте обращает на себя внимание мимолетная связка По с некоей идеей «Соединенных Штатов», которая якобы вступает в противоречие с модными, установившимися представлениями французов на сей счет.
Что же имел в виду Бодлер, говоря о том, что, вверяя критику свой труд, он вверяет ему собственную мятущуюся душу? Каким образом эта душа связывала себя с Америкой? Что же было не так между душой поэта и Америкой, которая в лице По дала французскому поэту то ли «двойника», то ли «брата»? Ответам на эти вопросы мы посвящаем заключительную часть нашего этюда, которую можно озаглавить следующим образом:
Как уже говорилось, в русском корпусе текстов Бодлера о По имеются существенные пробелы, вот почему мы предполагаем сосредоточиться здесь либо на малоизвестных откликах автора «Цветов Зла» на творчество «американского гения», либо на тех моментах в классических текстах, которые, с нашей точки зрения, недостаточно освещались в критике, в том числе зарубежной.
Среди таких «незамеченных» отзывов Бодлера на творчество По в первую очередь следует остановиться на письме, обращенном к Мари Клемм, тетушке-теще писателя: оно было опубликовано 25 июля 1854 г. в качестве посвящения к переводу рассказа «Происшествие в Скалистых горах» («Повесть Скалистых скал»). Текст отличается столь личным характером, что кажется даже несколько неуместным на страницах консервативной газеты «Ле Пэи», с которой, напомним, активно сотрудничал Барбе д’Оревильи. Вместе с тем в этом письме-посвящении определенно сказывается стремление поэта-переводчика мыслить литературу сквозь призму понятий национального/космополитического. Приведем здесь самое начало этого текста:
Мадам, уже давным-давно мне хотелось осчастливить ваш материнский взор данным переводом произведения одного из величайших поэтов нашего века; однако литературная жизнь исполнена затруднений и преград, так что боюсь, как бы Германия не опередила меня в этой благоговейной дани памяти писателю, который, подобно Гофману, Жан Полю, Бальзаку, не столько принадлежит своей стране, сколько является космополитом. Еще за два года до катастрофы, которая чудовищно сломила столь полную и столь пылкую жизнь, я пытался познакомить литераторов нашей страны с творчеством По. Но тогда мне были неизвестны постоянные бури его существования; я знать не знал, что эта ослепительная поросль взошла на вулканической породе, и когда сегодня я сравниваю ту ложную идею, что составил себе тогда о его жизни, с тем, что она была на самом деле, – Эдгара По, что был рожден моим воображением, – человека обеспеченного, счастливого, молодого и гениального джентльмена, предающегося время от времени, среди прочих мелочей элегантной жизни, литературным занятиям, – с настоящим Эдгаром – бедным Эдди, которого вы знали и поддерживали и с которым я познакомлю Францию, эта ироническая антитеза наполняет меня неодолимой нежностью. Прошло много лет, но его призрак так не и давал мне покоя[642].
В этом фрагменте одного из самых ранних откликов Бодлера на творчество По обращают на себя внимание три мотива, которые, варьируясь по степени проявления, будут присутствовать в последующих этюдах и заметках, посвященных американскому писателю. Во-первых, речь идет о сознании некоторой ложности, недостоверности облика По, создаваемого воображением писателя: Бодлер вполне понимает, что реальная фигура «американского гения» от него ускользает, более того, прямо признает, что поначалу, заблуждаясь, видел в По «американского денди», праздного прожигателя «элегантной жизни». Во-вторых, здесь впервые, несмотря на оговорки о космополитизме, возникает подозрение о неразрывной связи гения По с «вулканической» природой Америки. Наконец, в-третьих, в этом фрагменте Бодлер прямо говорит, что в его связи с По было нечто призрачное, что следует понимать в том смысле, что французский писатель действительно интериоризировал своего двойника, вогнал образ По в свое воображение, превратив его в своего рода «злокозненного гения», с которым отныне должен был делить как свои творческие начинания, так и отдельные аспекты своего существования: нельзя, наверное, сказать, что он был просто вынужден творить свою жизнь по образу и подобию американского поэта, но следует думать, что окружавшую фигуру По ауру непризнанного гения французский поэт подхватил на лету и превратил в ореол собственного публичного облика.
Не останавливаясь здесь на вопросах генеалогии и текстологии большого этюда 1856 г. «Эдгар По, его жизнь и его произведения», который во многом восходит, напомним, к варианту, опубликованному в 1852 г., заметим, что в сравнении с антиамериканскими филиппиками Барбе д’Оревильи выпады Бодлера против Америки предстают более взвешенными, продуманными, основательными; местами они облекаются в фикциональные формы воображаемого диалога с американским обывателем, местами выливаются в страстные инвективы, когда в них звучат нотки морального и философского ригоризма в духе Б. Паскаля или Ж. де Местра[643]. Для Бодлера Америка является страной технического прогресса, победившей демократии, развитых капиталистических отношений, что вкупе видится ему прямым отрицанием того, что сам он в последние годы все чаще именует «французским духом» или «французским идеалом». Так, в одном из писем из своего добровольного бельгийского изгнания автор «Цветов Зла» восклицал:
Вот она, Бельгия, как будто вошедшая в моду благодаря французской глупости. Настало время сказать правду о Бельгии, равно как и об Америке, еще одном Эльдорадо всякой французской сволочи, – и вернуться к защите истинно французского идеала[644].
Заметим, что в этом ущемленном патриотизме позднего Бодлера говорит не только резкое неприятие двух наций, видевшихся ему воплощением буржуазного самодовольства, но и не менее резкое несогласие с теми тенденциями современной французской жизни, в рамках которых опыт Америки или Бельгии мог рассматриваться как исключительно позитивный, достойный подражания, вошедший в моду.
Гораздо более интересным для нашей темы является эссе «Новые заметки об Эдгаре По», опубликованное в виде предисловия к сборнику «Новые необычайные истории» (1857). Действительно, если в предыдущей большой работе Бодлер выступал преимущественно как биограф американского писателя, притом сознающий, что строит свое жизнеописание на не совсем достоверных источниках, то в этом этюде он сосредотачивался больше на вопросах поэтики и эстетики, представив в своих размышлениях предварительный набросок к тому рассуждению о методе современного искусства, с которым он выступит в «Салоне 1859 г.». Словом, если в первом большом этюде Бодлер мог подозревать, что находится в плену домыслов и измышлений первых американских биографов По (Руфус Гризуолд для него – лгун и клеветник), то в «Новых заметках…» он более независим, свободно выстраивает некую поэтическую концепцию, исходя главным образом из теоретических работ американского писателя. В этом отношении особенно примечательными нам видятся три теоретических положения, которые Бодлер обстоятельно излагает в этом этюде: речь идет, во-первых, о философском размышлении о новом человеке, который, превосходя человека современного, отличается от него острым сознанием зла в себе и других; во-вторых, об эстетическом рассуждении о литературе декаданса; в-третьих, о наброске поэтики новеллы, в котором, осмысляя жанровое новаторство По-рассказчика, Бодлер приходит к некоторым формулам жанра «поэм в прозе», которые примерно в это самое время он разрабатывает в цикле «поэм-ноктюрнов», предварявшем «Сплин Парижа».