Как уже говорилось, непосредственным источником размышления о литературе декаданса могли быть рассуждения Барбе д’Оревильи из отзыва на первый сборник «Необычайных историй». Нигде не называя имени своего тайного оппонента, более того, отвлекая внимание неясными упоминаниями каких-то «академических сфинксов-мудрецов», стоящих на страже «классической Эстетики», Бодлер, с нашей точки зрения, целит именно в моралиста-католика, не приемлющего «жонглерства» «американского гения». Подтверждением этого предположения может служить самоцитата, которой Бодлер заключает свое рассуждение о литературе декаданса, говоря о том, что некий «неосторожный критик» воспользовался его собственным словом «жонглер», чтобы принизить По, хотя для него самого американский писатель велик во всем, вплоть до своих фарсов. Итак, связывая литературное происхождение По с американской культурой, Бодлер писал:
В этом кипении посредственностей, в этом мире, помешавшемся на материальных усовершенствованиях… в этом обществе, жадном на удивления, влюбленном в жизнь, особенно в жизнь, преисполненную возбуждений, явился вдруг человек, который был велик не только метафизической изощренностью, мрачной и восхитительной красотой своих концепций, строгостью анализа, но также и не менее велик как карикатура. – Мне необходимо здесь объясниться; ибо не так давно один неосторожный критик воспользовался, пытаясь очернить По и усомниться в искренности моего восхищения, словом «жонглер», которое я сам применил в отношении к благородному поэту, сочтя его почти похвалой… Автор, который в «Беседе Моноса и Уны» исторгнул из себя потоки презрения к демократии, прогрессу, цивилизации, был тем же самым человеком, который, подыгрывая доверчивости и ротозейству своих ближних, самым энергичным образом утверждал человеческую суверенность и – в то же самое время – как нельзя более изобретательно фабриковал для пущей гордыни современного человека самые льстивые утки. Если посмотреть на него в этом свете, По видится мне илотом, вгоняющим в краску своего господина. Наконец, если выразить мою мысль еще более определенно, По всегда был велик – не только в своих благородных концепциях, но также как фарсер[645].
Как можно убедиться, Бодлер воспринимает По преимущественно в философском плане, прекрасно сознавая при этом, что некоторые уловки писателя диктовались условиями существования, необходимостью писать на потребу дня, для газет, для определенного типа читателя. Можно даже сказать, что Бодлер принимает По безоговорочно – и как поэта-философа, и как журналиста-фарсера, представляющего в своих утках карикатуру на американского обывателя. Тем не менее наибольшую степень интеллектуальной близости с американским автором французский писатель ощущает в той трансцендентной области, где авторская мысль, преодолевая рамки национальной культуры, выходит к самим условиям возможности критического суждения, которые автор «Цветов Зла» сводит к тем началам начал, где человек первым делом убеждается, что им движет зло – как в большом, так и в самом малом. В одном из фрагментов «Новых заметок об Эдгаре По» эта идея выражена в словах, которые как нельзя более отчетливо перекликаются с собственными поэтическими построениями французского поэта:
Но вот что важнее всего: отметим, что этот автор, плод самодовольного века, дитя нации, которая самодовольна так, как никакая другая, ясно увидел и невозмутимо подтвердил природную злобу Человека. Есть в человеке, говорит он, таинственная сила, которую не хочет принимать в расчет современная философия: и, однако же, без этой безымянной силы, без этой первоначальной склонности целая тьма человеческих деяний остается необъясненной и необъяснимой. Эти деяния притягивают к себе исключительно потому, что они дурны, опасны; они обладают привлекательностью пропасти. Эта первобытная, неодолимая сила заключается в естественной Перверсивности, способствующей тому, что человек беспрестанно и одновременно являет собой человекоубийство и самоубийство, убийцу и палача…[646]
Возвращаясь к эстетическому рассуждению по поводу литературы декаданса, необходимо еще раз подчеркнуть: Бодлер не приемлет самой идеи определения литературы через упадок, усматривая в этом термине «нечто фатальное и предустановленное», исключающее активное творческое начало. Разумеется, он никак не может счесть выразителем декаданса ни По, ни самого себя. Точнее говоря, соглашаясь, что новейшая литература действительно восприимчива к определенного рода формальным ухищрениям, поэт всерьез полагает, что американская литература имеет большие шансы на будущее, поскольку начинает с того момента, в котором европейские литературы уже проникаются сознанием своего заката. Другими словами, автор «Цветов Зла» не чужд сознания декаданса, однако делает ставку на молодую, «варварскую» американскую словесность, с тем чтобы активизировать, зажечь новым светом «французский идеал». Светом не столько мрачным, сквозь который смотрел на литературную Америку Барбе д’Оревильи, сколько сумеречным, в котором Бодлер изощренно различал как вечерний, закатный, так и утренний, заревой свет.
В завершение этого этюда выскажем предположение, что свою «главную» Америку французский писатель открыл именно в повествовательной манере По, в поэтике рассказа как литературного жанра. Эта мысль не нова, по меньшей мере для французского литературоведения[647], однако аргументированное доказательство этого «жанрового трансфера» требует основательного нарратологического исследования с соответствующим теоретическим инструментарием, нацеленным на анализ поэтических принципов и По-Этики повествовательных форм. Нас здесь интересовала скорее история громких откликов и глухих перекличек, резких схождений и прямых расхождений писательских точек зрения, словом, «философия литературной обстановки», в которой происходила рецепция По во французской словесности 50 – 60-х гг. XIX столетия. В нашем исследовании важно было не упустить из виду того характерного обстоятельства, что как автор «Рассказов из арабесок и гротесков» приходил к своим жанровым находкам через некую редукцию, или минимизацию, европейских литературных моделей (готический роман, социально-психологический роман, романтическая поэма), сочетая их иногда с пародийным использованием элементов новейшего журналистского расследования или физиологии нравов, так автор «Сплина Парижа» обретал форму «малых поэм в прозе» через еще более последовательный принцип «поэтической экономии», напряженно изыскивая, отталкиваясь от поэтики рассказа По, способы и средства «произведения эффекта» такой поэтической прозой, что была бы «музыкальной без ритма и рифмы, достаточно гибкой и достаточно отрывистой, чтобы соответствовать лирическим движениям души, волнистым колебаниям грезы, скачкам сознания»[648].
Остаются «странные капризы» По, о которых упоминал Достоевский… Полагаю, не будет большой натяжки, если сказать, что в словаре Бодлера смелым и странным капризам вполне американского писателя соответствовало понятие «По-жонглер», это его отстаивал поэт в полемике с Барбе д’Оревильи. Подтверждение тому мы находим в одном отрывке из письма автора «Цветов Зла» к Сент-Бёву от 26 марта 1856 г.:
Первое предисловие, которое вы видели и куда я попытался вложить живейший протест против американизма, можно считать завершенным с биографической точки зрения. – Люди будут делать вид, что держат По исключительно за жонглера, но здесь я буду утрированно настаивать на сверхъестественном характере его поэзии и его рассказов. Он американец лишь постольку, поскольку Жонглер. В остальном же это почти антиамериканское мышление[649].
Для Бодлера истинный гений По в том, что писатель всеми правдами и неправдами противостоит установлениям родного языка и обыкновениям национальной культуры, приобретая скандальную репутацию чужестранца в своем отечестве: в этой устремленности опыт американского писателя как нельзя более близок французскому поэту, который мог казаться его «двойником». Но это не мешает автору «Цветов Зла» ни видеть американскость По, ни ненавидеть Америку как законченное воплощение торгашеского духа капиталистической цивилизации. Для Достоевского «вполне американец» По также является писателем «чрезвычайно странным», в чьих капризах в прозе фантастичность сочетается с «материальностью», то есть искусственной фактографичностью и столь же искусственной рационализацией немыслимого; Бодлер назвал это «жонглерством», сходясь с русским писателем в этом двойственном видении «американского гения». Наоборот, Барбе д’Оревильи не мог принять той доли рационального, на которую последний сделал ставку, пытаясь превзойти эстетику романтизма. При этом именно фантастичность метода американского писателя казалась ему стихией, откуда произрастали ветви истинного искусства. Вместе с тем как писатель глубинной, почвеннической Франции, Барбе д’Оревильи обнаружил в своих статьях о По радикальную враждебность в отношении всего того, что ему виделось самой сущностью Америки: материалистичность и дух счетоведения, живая инициативность и жажда успеха.
Беньямин В. Бодлер / Пер. С. Ромашко. М., 2015.
Бодлер Ш. Избранные письма / Пер. с франц. под ред. и с прим. С.Л. Фокина. СПб., 2011.
Вайнштейн О.Б. Денди: мода, литература, стиль жизни. М., 2005.
Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 15 т. Ленинград; СПб., 1988 – 1996. Т. 11, 13.
Озеки-Депре И. Казус Бодлера-переводчика // Шарль Бодлер & Вальтер Беньямин: Политика & Эстетика / Под ред. С.Л. Фокина. М., 2015.
Пруст М. Заметки о загадочном мире Гюстава Моро // Пруст М. Против Сент-Бевa. Статьи и эссе. М., 1999.