– Премного благодарен.
Илья закрыл дверь. Тихо прошел к столу. Взял бутылку и разлил остатки самогона. Выпили, не чокаясь. Арсений хрипло просмеялся.
– Развитие надзора нужд…
– Он любит такие обороты. Полицмейстер, держиморда, Собакевич. Корнет.
– Ха-ха… А я думал, тебе мило… твоему сердцу как раз милы такие корнеты. Гусары. Белогвардейцы.
Илья сел на диван, вынул из пачки сигарету.
– О них всё сказали Гоголь и Салтыков-Щедрин. И я им верю. Возврата к былому нет. Не так я наивен, Сеня.
– Ни к прошлому, но и не к будущему? – спросил Арсений, тоже закуривая. – Так где же ты? Куда? К чему? К кому? К Гитлеру?
Илья покачал головой, тускло поблескивая стеклами очков.
– Ни к Гитлеру, ни к Сталину.
– И ни к царю?
Илья отрицательно покачал головой.
– Нет, конечно.
– А знаешь, к кому тебе надо? – вдруг спросил Арсений.
Илья посмотрел на него. В очках отразились две красные точки Сенькиной сигареты.
– К лесничему, Прокопу Савельевичу, вот к кому. Точно. Абсолютно. Давай уйдем? Дадим напоследок по башке корнету и махнем в лес.
Илья молча затягивался, пускал дым, глядя прямо перед собой.
– Ты думаешь, я что, и вправду буду ишачить на электростанции у них? – спрашивал Арсений тихо. – Ради этого ты меня вызволил?.. То есть пить тут самогонку-шнапс, покуривать табачок и жрать тушенку? И ждать, когда там все разрешится? Когда ребята сломают хребет дракону? Снесут его головы? То есть думаешь, ради жизни? Этой вот моей единоличной жизни?.. Нет, Илья. Нет, Жемчужный. Не ради этого, а ради смерти. Ради ихней смерти. В этом цель моей единоличной жизни. Поднаберусь сил – и уйду. Тебе начистоту выкладываю. Надеюсь… – Он запнулся и не стал продолжать.
– Я за тебя поручился, – сказал Илья глухо. – И Меньшагин, в свою очередь…
– Мне плевать на него, – тут же откликнулся Арсений. – На тебя – нет. Все ж таки мы… – Он снова запнулся и замолчал.
– Меньшагин многое делает, – начал Илья.
Но Арсений оборвал его:
– Да пошел ты со своим Меньшагиным! У каждого свой выбор, своя дорога…
– …на Вержавск, – как-то случайно, нечаянно договорил Илья.
Арсений обернулся к нему.
– Ты знаешь, Сеня, я ведь в самом начале, когда уже почти все оставили город, с винтовкой в окопе на южной окраине посидел, ожидая немцев, – говорил Илья. – Мне так и не довелось никого убить. И я не знаю, смог бы или нет?.. – В сумраке поблескивали стекла его очков. – Хотя вроде и просто все… нажал на закорючку эту железную… бзынь! Но… как будто и в себя стреляешь. У тебя такого не было?
– Нет! – отрезал Арсений. – У меня только была злость, что не попал, промахнулся, хотя бил из всех четырех пулеметов.
– Это как же?
– На самолете столько. Жмешь на гашетки, и очереди режут все впереди. Да часто без толку. Нету у меня никакой жалости. Я полетал над землей, порезанной и побитой, сожженной, развороченной немцем. Вот и Смоленск увидел. В дулаге этом посидел… Там же нас просто методично истребляют. Какие они солдаты, рыцари? Суки. Ведьмы в мужском обличье. Палачи. Меня от них воротит. Не понимаю, как ты можешь с ними рядом спокойно жить, ходить, есть, говорить. А еще у меня и давний счет – за батю посчитаться. Правда, говорят, немец тогда был не такой озверелый, баб с малыми и стариками не трогал. Но Адольф его накачал своей блевотиной… Блевотина и есть, а для них – нектар. Они же ненормальные. И свастика ихняя ненормальная. Договариваться с ними бесполезно, только истреблять, как бешеных псов. Жечь каленым железом… Ммм, ах! – простонал Арсений, сжимая кулаки. – Мне бы только добраться до своего аэродрома, сесть в самолет. Вот мой Вержавск! Пусть все пылает и трещит. Только в огне им место. Если надо, если требуется такая плата за это, то я и сам вступлю, как говорится, в этот огненный Вержавск… Я уже ходил на таран, да немец увернулся…
– И тебе не было страшно? – спросил Илья.
– Как только решил – нет. Все сразу уходит. Ты сам как машина. Прешь, и все… Ну а потом, конечно, соображение приходит, косточки чуешь, брюхо поджатое, пульс в виске… руки вспотели, лоб мокрый. Бывает, и поджилки затрясутся… И будто плиту чугунную на себе тащишь, пока уже там спирта не хлебнешь или письмо почитаешь…
– А тебе кто пишет? Сестры, Фофочка? – удивился Илья.
– Как они могут писать из-под немца?.. Нет, братья… они воюют… – Арсений уже клевал носом, тяжело поднимал голову, мутно глядел на Илью.
Того тоже клонило в сон.
– Все, Ильюха… Жемчужный… отбой, – пробормотал Арсений, заваливаясь на диван.
И уже минуту спустя храпел. Илья снова устроился на полу.
Утром они сходили к коменданту улицы и зарегистрировали Арсения под именем Алексея Евдокимовича Фролова, лейтенанта-пехотинца, родом из Демидова, электрика. После этого Арсений и впрямь отправился на электростанцию, а Илья к себе в музей. Электростанция находилась за Днепром, и поэтому шли они до реки вместе, молча глядя на торчащие всюду трубы печей, на уцелевшие стены с пустыми окнами, на груды развалин, обгорелых бревен. В воздухе стоял этот запах гари. Видны были и уцелевшие дома, что казалось чудом. Жизнь теплилась в этих руинах. Там и сям курились дымки буржуек во дворах, люди что-то готовили. Пели все-таки петухи, брехали собаки. Где-то стучали топоры, шло строительство. От столба к столбу тянулись провода. Зеленели сады. И в огородах ярко желтели и краснели какие-то цветы. Изумленно Арсений таращился на девушек в платьях, казавшихся сейчас особенно нарядными, праздничными, на их волосы, убранные в косы или рассыпанные по плечам. Пожилая женщина вела за руку двух розовощеких девочек в чистых платьицах с бантами в косичках.
Арсений встряхнулся.
– Что-то после вчерашнего… кружит слегка, – буркнул он.
Илья промолчал.
Они видели Успенский собор. Собор высился неколебимо на горе, и это тоже представлялось чудом. Вокруг простирались руины. А собор парил надо всем, похожий то ли на невиданный корабль, то ли на какой-то грандиозный цеппелин, приземлившийся здесь нечаянно и готовый уже оторваться от этой погорелой, истерзанной земли и улететь навсегда.
Арсений вспомнил, что говорил Илья о колоколе, спросил, тяжелый ли?
– Сто шестьдесят пудов. Год тысяча пятьсот пятнадцатый. Годом раньше великий московский князь Василий Третий освободил Смоленск от столетней власти литовцев. Так что колокол этот можно считать колоколом освобождения.
– И как же ты его хочешь… умыкнуть? – спросил Арсений.
Илья пожал плечами.
– Здесь нужен ум Архимеда. Но есть там кое-что и полегче. В прошлом году нашли скульптуры деревянные, на хорах собора, десять фигур. Немцы обнаружили их. И теперь вынюхивают, пытаются определить древность, ценность…
– А что за фигуры? Чьи?
– Ангелы да пророки. Чувствуется рука мастера-резчика, сницаря, как их называли. Мурзакевич, священник-историк, писал, что иконостас собора резали Федор Олицкий, Сила Трусицкий, Петр Дурницкий да Андрей Мастицкий. Наверное, и эти фигуры вырезали они. Еще у нас есть деревянные скульптуры… Давид псалмопевец с гуслями и Гедеон с руном.
– Что за руно?
– Да такая история древнееврейская. Их землю оккупировали мадианетяне, так что евреи вынуждены были жить в пещерах, ущельях. Ангел был послан к Гедеону, крестьянину, с повелением собирать войско и бить узурпаторов. Но тот не верил, и тогда случилось два чуда: руно на земле все в росе, а земля сухая, и в другой раз наоборот: руно сухое, а земля в росе. Ну, пришлось этому Гедеону внять.
– Разбили этих мандиан или как их там?
– Да.
– А это мне нравится, – сказал Арсений. – Даже евреи не хотели терпеть оккупантов. Как, впрочем, и мой Перец… есть такой летчик.
– А про Давида с гуслями, знаешь, в музейной книге учета, что записано?
– Ну?
– Что Давид с гуслями прибыл из Каспли. В двадцать шестом году. Его изъяли из нашей церкви.
– Из Каспли?
– Да. Я тоже удивился. Давид с гуслями отменно хорош, изящен. Наш, касплянский гусляр.
Арсений вдруг засмеялся. Илья взглянул на него озадаченно.
– Ты что?
– Да вспомнил Захария Фейгеля.
– С арфой? – подхватил Илья. – Точно!
– Где-то он сейчас?..
– Где, где, сидит, небось, – тут же ответил Илья.
Арсений нахмурился:
– Он же вышел еще до войны.
– Так у них как заведено? Один раз отметился, значит, и по второму разу пойдешь. Оно ведь проще на старых дрожжах дело замешивать.
Арсений насупленно замолчал.
Перед мостом они распрощались, Арсений пошел прямо, за Днепр, а Илья налево, в музей.
Вечером они вернулись в дом за Вознесенским монастырем. Арсений был мрачен. Сели пить чай.
– Ну как тебя встретили? – поинтересовался Илья, разливая чай по кружкам.
– Нормально. Только сразу раскусили, что… какой я электрик?
– Кто?
– Мастер Тарасов. Но он сам из окруженцев, капитан, сапер. Обещал научить премудростям…
– Ну вот видишь.
– Инженер мне не понравился. Нечаев, Антон. Мордастый, с такой гривой. Заносчивый. Знаешь ты его?
– Видеть приходилось.
– Здоровый мужик, а сидит здесь… Хотя и Тарасов в щель забился. Да и ты сам, Илья. Черепки, конечно, тоже нужно спасать… Только пусть этим кто еще занимается, а? Зрение у тебя… Понятно. Но ложку ты видишь? А фашиста и видеть не надо отчетливо, услышал собачью речь – пали из автомата, пулемета, бей из пушки, дави на гашетки, швыряй гранату, бутылку с зажигательной смесью. Ну чего помалкиваешь? Илья?
Илья не отвечал, пил уныло чай. Потом закурил, подошел к окну, хотел отворить, но передумал, только немного форточку приоткрыл.
– Боишься, что ли, смерти? – продолжал говорить ему в спину Арсений. – Так кто ее не боится. А может… может, ты заговоренный. Бабой Мартой своей Берёстой? Может, мы все заговоренные. Я про это, кстати, не сейчас придумал. А еще там, в небесах… Когда рубишься с «мессером», летишь сквозь дождь свинцовый – и ничего, ни царапины. Ну морда побитая, нос там… это же не в счет. А так – ничего. И порой начинаешь соображать: не может же все так закончиться? Вот мы, ты да я, еще и Анька Перловица… – Он просмеялся. – Не любила, когда ее так называли. Ты Жемчужный, она Перловица… Неужели вы и есть друг для друга? А как же я? – Арсений покрутил головой. – Не удивляйся, война как-то заставляет на все смотреть проще. Быть честнее. Но ладно, ладно. Я о чем?.. Ага, про то, что, вот,