– Что вы хотите сказать? – перевел Пален.
– Все, что следовало сказать, уже сказано, – отвечал отец Николай. – Механизированное зло предсказано в «Откровении». Были брони, как бы брони железные, а шум крыльев ее – как стук колесниц, когда множество коней бежит на войну…
Пален перевел.
Лангенберг усмехнулся и ответил. Пален перевел:
– Говорите спасибо, что я сотрудник штаба Розенберга, а не штаба Гудериана.
– А генерал-танкист сам был уже здесь, – отвечал отец Николай.
– Wo?[38] – спросил берлинец.
– Он приходил в собор, – отвечал отец Николай. – И все осматривал. И велел сторожу запирать собор.
Пален перевел сказанное отцом Николаем, а потом и ответ Лангенберга:
– А прилетел он к вам именно на бронированных крыльях! То есть очевидное зло, господин священник. Но в итоге было сотворено добро: открыт собор, ликвидировано надругательство над вашей верой в виде антирелигиозного музея. Разве не так?
– Так, – согласился отец Николай. – И не так.
Лангенберг коротко просмеялся.
– Allen Leuten recht getan ist eine Kunst, die niemand kann[39].
– Вас, русских, не поймешь, – перевел Пален.
Отец Николай вздохнул, дотрагиваясь до креста на своей груди.
– Таков замысел о нас.
На этом разговор был окончен, и, распрощавшись, они вышли, побывали на площадке позади собора, оглядывая порушенный почерневший город, Днепр, стены с башнями, и, вернувшись через двор к длинной лестнице, начали спускаться.
Илья снова вел счет ступеням: «Одна, две… десять… двадцать… девяносто девять…»
Опять не совпадало, ступеней было меньше.
65
Арсений сказал, что чуть не подрался с Нечаевым, мастер между ними встал, но в следующий раз точно свернет набок его большую челюсть. Из-за чего? Он заговорил о своей Сибири, что, мол, Сибирь без России, Москвы, уже процветала бы, столько добра в земле, золото, а на земле – тайга без конца и без края. И Ермака он обозвал московским разбойником с большой дороги. Хотя Ермак-то разве москвич? Он казак с Дона или уральский. Говорил, что Москва вечно потрошит Сибирь, а что взамен? Каторжники да лагеря новые. И новые поборы. И сейчас, мол, кто спас Москву? Сибирские дивизии.
– Удивительно, – отвечал Илья, – что Япония, вступив в войну с Америкой, так и не объявила войну Сталину. Потому и смогли перебросить сюда сибиряков.
Арсений пил чай, сдвинув брови.
– Не знаю, Илья, – проговорил он, – сколько еще продержусь здесь. Надо уходить. Собрать харч какой-то… Достать бы пистолет да пару гранат.
Илья взъерошил волосы. Встряхнулся.
– Ну а у тебя что? – спросил Арсений, взглянув на него.
– Прибыл эксперт из Берлина от штаба Розенберга…
– И чего он? Чего ему нужно?
– В музее все осматривал, фотографировал. Потом сходили в собор, поднялись на хоры, смотрели деревянные скульптуры. Отец Николай с ним заспорил…
– О чем?
– Ну вообще… о роли немцев, о Достоевском, о зле… механизированном.
– О! Точно! – воскликнул Арсений, вскидывая руку с вытянутым указательным пальцем. – Молодец поп. Точное определение: механизированное зло.
– Как будто наше зло на телеге едет, – нехотя отозвался Илья. – Давно уже в Магадан стучат столыпинские вагоны, набитые зэками.
– Опять ты, Илья… начинаешь. Вот я познакомился с бухгалтером на электростанции. С Лукичом. Петр Лукич Самсонов, не знаешь такого?.. Он бывший губернский секретарь. И мы с ним в курилке разговорились. И знаешь, что он сказал? Что немцы опоздали. Теперь уже все будут за Россию стоять. Понял? Губернский секретарь. А ты хочешь быть святее папы римского. У него, кстати, орден Святого Станислава.
– Губернский секретарь? – переспросил Илья. – Это чин двенадцатого класса. А этот орден – низший среди орденов империи.
– Но выглядит этот секретарь, как целый губернатор. И очень разумно говорит.
– А мне… мне не нравится этот берлинский эксперт, – проговорил Илья, протягивая руку за сигаретами.
– А остальные, значит, по душе?
– Он так обхаживал Давида и Гедеона, – продолжал Илья, доставая из пачки сигарету. – Как бы не прихватил с собой в Берлин в качестве сувенира для Розенберга.
– Так унеси к этому… Вельзевулу.
– Хм, – откликнулся Илья, чиркая спичкой и прикуривая, пуская дым, – если бы так просто… Все уже под контролем Палена Хупеля.
– Ты же говоришь, он рижский, рожденный в России и такой большой любитель всего русского? И филосóф?
– Над ним тоже есть начальник. А главное – бумага. В реестре все зафиксировано. Немцы перед бумагой с печатью и подписью как рядовые перед фельдмаршалом. И долг свой блю-у-ду-у-т… Если прописано висеть кверху ногами на посту, и будут висеть.
– Так надо украсть, – сказал Арсений, тоже закуривая и яростно выпуская две струи дыма ноздрями. – Черт! Уже заговариваешься с тобой. Это Розенберг тырит, а мы-то свое сохраняем.
– Уже в прошлом году кто-то проник в церковь, в музей, искали золото, наверное, а унесли медные пятаки, Екатерининские. Да, правда, серебряные гривны времен Ростислава Мстиславича.
– Гривна – это сколько?
– Двести граммов серебра. Морская ладья стоила три гривны.
– И что было?
– Немцы учинили расследование. Но виновных так и не сыскали.
– Вот видишь. Да им начхать на самом деле. Не свое, чужое.
– Ну не скажи, – возразил Илья и поведал о предстоящем суде над доктором Кайзером.
– Я тебя не пойму, Жемчужный, – сказал Арсений. – Ты что, так онемечился, что даже и ради спасения ничего не возьмешь без спросу у новых хозяев? И будешь спокойно наблюдать, как этого Давида упрут в Берлин? Нашего, между прочим, касплянского.
– Надо подумать…
– Чего думать?! Ломиком сковырнуть решетки на окне, да и все. Или Давид не пролезет? А еще лучше просто взять ключи у сторожа, ты же говорил, там какой-то Ерофеич? Можно связать его понарошку.
– Нет уж, лучше через окно.
– Ломик найдется?
– Не знаю… Можно штырь какой-нибудь, тут же все раскурочено в соседних домах… Надо заглянуть.
– Пошли?
Илья мгновенье оторопело смотрел на друга, а потом машинально взглянул на часы.
– Без двадцати восемь. Все, комендантский час, – сказал с облегчением.
– А как же мы ночью пойдем? – неуступчиво спросил Арсений.
– Да тут оврагами можно пройти. И темно. А сейчас все видно, – объяснил Илья. – Да и надо еще Вельзевула предупредить. Скульптуры можно будет спрятать, я присмотрю место, там же поблизости немецкое кладбище. Ночью с ними идти в Рачевку – далеко, точно схлопочешь пулю или арест. А вот днем… или лучше утром… на тележке с дровами, с тряпками, углем.
– И ты покатишь? Да тебя же они знают в лицо. Тот же Ху… как его… – Арсений выругался.
– Нет, на это у нас есть Ванечка, малец, племянник Вельзевула.
– Ишь ты.
– Да, здесь своя партизанщина, Сеня.
– Музейные партизаны?.. – Арсений покачал головой, делая последние затяжки и раздавливая окурок в банке. – Я видел настоящих, жил у них. К ним уходить надо. К Прокопу Савельевичу, лесничему. А здесь пусть старики занимаются.
– Не всякий старик пролезет ночью по оврагам, – отвечал Илья. – И потом проникнет в церковь… Завтра сам посмотришь, каково это.
– Завтра? – обрадовался Арсений. – Вот это по-нашему! Нечего тянуть.
Когда они легли спать – Арсений на диван, а Илья на кровать, притащенную из развалин, – и снова закурили, Илья спросил, помнит ли Арсений крыничку бабы Марты про летающего попа Левита?
– Еще бы, – ответил Арсений, и Илья в сумерках уловил его улыбку. – Это же была моя самая любимая крыничка… Вот бы баба Берёста удивилась, увидав меня на моем «ишачке» над ее Горбунами, над озером.
– Не удивилась бы.
– Почему?
– Она, по-моему, что-то наперед знала. И про тебя, и про меня, и про Аню.
– Рассказывала?
– Ну смотри, если летающий поп – это наш касплянский деревянный Давид… То это ведь с тобой и связано?
– Еще чего! Какой я тебе поп?! Я же коммунист!
– Тшш! Не ори, Сеня. Коммунистов здесь не любят. Это и неважно, верующий ты или не верующий. Здесь надо просто взглянуть шире, узреть главное.
– Хм, как это и шире, и главное? Значит, глубже, а не шире.
– Нет, как раз широта и дает глубину. Историческая перспектива многое меняет в настоящем.
– А-а, я это уже слышал от нашего комиссара. Что, мол, из окопа видно только поле боя. А из ставки – фронт, и не один. И даже мы, летчики, хоть и над окопами летаем, а всего не ведаем. Так у тебя, Геродот, выходит, генеральское зрение?..
– Без сиюминутного мусора лучше все видно. Я думаю, такое зрение не только у историков, но и у поэтов, того же Пушкина, или у писателей, того же Беляева…
– Да! А, помнишь, ты рассказывал… то есть тебе твой Удод рассказывал про последнюю его книжку? – вспомнил Арсений.
– Не Удод, а Желна, Борька, – поправил Илья, – который поехал в Ленинград к Беляеву. Да и я хотел для тебя выпросить эту книгу, «Ариэль» называется. Не успел. Разумовский со всей семьей погиб в первую бомбежку.
– Ну так вот, эту книжку я в госпитале, когда дристун меня пробрал не на шутку, прочел от корки, как говорится, и до корки.
– Да?.. – Илья даже привстал на локте, чтобы разглядеть на диване у противоположной стены Арсения. – И что? Как тебе?
– Ну-у… Оно, конечно, фантазия… А что-то такое есть.
– Расскажешь?
– Лучше ты крыничку вспомни про нас. А книжку потом сам прочитаешь.
– Каково-то ему сейчас в Ленинграде, – проговорил Илья.
– Кому?
– Беляеву… А насчет крынички… Ну да… Иногда мне вся наша жизнь в Каспле такой крыничкой представляется.
Арсений хмыкнул.
– А ведь и мне то же в голову лезет!
Илья зевнул.
– Ладно, давай спать… Завтра предстоит жаркий денек. Точнее, ночка…
Арсений помолчал и вдруг сказал: