Выждал, протянул руку. Рука не достала до рюкзачка. Надо было встать. А этого сделать он уже не мог. Или попробовать?
Кого-то позвать? Соседа?
Арсений Андреевич приоткрыл рот, пошевелил сухими ледяными губами. Голоса не было слышно, он как будто онемел, утратил речь. Это было странно, дико.
Стоп, стоп. Не паниковать, думал он. Как же так?.. Он еще собирался пожить, наловить рыбки…
Да я жив, подумал Арсений Андреевич. Морок прошел также внезапно. И он снова поднял руку, опустил. Привстал. Ничего не случилось. Сердце хотя и работало как-то рвано, неровно, западая, но уже не билось этакой тяжкой гирей, готовой оборваться.
Арсений Андреевич выпрямил ноги.
Жив.
Он шагнул к рюкзачку, склонился и достал аптечку в прозрачной коробке с красным крестом. Вынул таблетки и, выдавив одну, сунул ее под язык. Остальные положил в боковой карман. Надо всегда быть, как говорится, во всеоружии. Он повел плечами, прошелся перед лункой. Снова сел на брезентовый стульчик. Зять подарил ему целое походное кресло, но Арсений Андреевич почему-то стеснялся его брать, считая, что оно какое-то инвалидное, что ли. Ни одного рыбака не сыщешь на таком троне. Нет уж. И брал только старый рыбацкий стульчик.
Он снова взял удочку, потянул вверх, проверил наживку.
Утер испарину. Крутилась чья-то поэтическая фраза: «да и умирать, конечно, не новей».
Но жить все-таки интересно. Хотя бы просто следить за новостями… Каждый день что-то меняется. И в то же время остается неизменным. Как купол планетария в конце улицы Мира и скульптура Мира Мухиной, венчающая купол: женщина с земным шаром в руке, над которым парит птица.
Этот планетарий немцы выстроили после войны, это был их подарок к семидесятилетию вождя, правда, отстроенного планетария тот так и не увидел, умер за несколько месяцев.
Немцы ГДР поставили и свое прекрасное оборудование. И планетарий стал лучшим в Союзе.
Уральский самоцветный Сталин засиял на его стене. Вождь в ослепительно белом кителе, белых брюках у густого куста цветущей сирени, с золотыми погонами, с золотой звездой Героя на груди.
Как Хрущев велел его убрать, смекалистые сотрудники нанесли слои масла, пергамента, краски, потом нашлепали газет и замуровали цементом. До лучших времен.
Но лучшие ли времена наступили?
Ох, сколько споров об этом с зятем, дочкой, знакомыми, но самые яростные баталии у него разгорались с братом Тимофеем, пока тот был жив. Вот он являл собой настоящую живую иллюстрацию, так сказать, фамилии Жарковский: жар его опалил. Половина лица танкиста оплавилась, как восковая маска, что ли, и приобрела странные очертания. Можно было подумать, что он смеется чему-то, если смотреть справа, но лицо поворачивалось другой стороной и становилось ясно, что это не так, человек вполне серьезен и даже мрачен. В шутку еще в госпитале какой-то умник прозвал его Человеком, который смеется. Тимофей, кстати, долго воевал в Поволжье и на своем Т-40 переплывал озера, может, и Светлояр. Он точно не знал. Вот и горел, мол, поэтому, в наказание.
Тимофей дошел до Берлина, уже не на своем корыте, как он говорил, а на Т-И потом еще год служил там, наблюдая мирную жизнь бывших врагов. Получил капитана.
Тимофей, видно, там и нахватался западного духу, – так гвоздил в спорах его Арсений. Но броню Тимофея-спорщика такие снаряды не пробивали. Он просто отвечал, что вся нелюбовь к Западу от зависти, застарелая зависть превращается в ненависть. А причина все та же – Запад умеет жить лучше. Но это не значит, что все у них лучше. Наш Толстой лучше ихнего Гёте. Так и надо не рвать рубаху на груди, а брать пример с японца, он, японец, терпеливо усваивает ихний опыт, но не забывает про чайные церемонии под цветущими вишнями. На ненависти далеко не уедешь.
И это говорил танкист с обезображенным немецким пламенем лицом.
Арсений доказывал, что все не так, Запад лукав и опасен, а новоявленные демократы лживы и жадны и в угоду всяким соросам перекраивают историю, мажут все черным цветом, умаляют подвиг народный.
Тимофей отвечал, что в народе война зажгла сильный свет, и потом в этих лучах купался Сталин. Но он все делал, чтобы свет этот погасить, гнал крестьян по этапу, выбивал военачальников перед войной. И как перетрусил, даже двадцать второго июня не смог по радио выступить, Молотова заставил. В зобу дыханье сперло. Но мужик с бабой все вытерпели и осилили немца. И погибших было в несколько раз больше, чем у немца. На поле боя тебе, Сеня, не приходилось наматывать на траки русские шинели с мясом. А иначе проехать было нельзя. И текли кровавые реки оттуда, с этого поля боя. Вот ты толковал про тот древний лес и три великие реки. Это и был лес костей и реки красные. Сталинский лес. Но мужик с бабой немца прогнали. И лес, вон смотри, зеленый стоит. И текут реки чистые. Это и надо беречь: лес, реки и свет.
Арсений Андреевич негодовал, доказывал, что мужика и надо было держать крепко, что шло строительство новой жизни, невиданного мира рабочих и крестьян, что Сталин выгадывал мир, договариваясь с Гитлером, а среди военачальников и вправду могли быть сомневающиеся и предательские элементы, как тот же Власов. И не он один, их полно перешло на службу к фашисту. Гитлеру помогло главное – русское миролюбие. Но Сталин сумел удержать страну, эвакуировать заводы, создать оборону, сжать все силы в кулак – и наносить сокрушительные удары, один за другим. Не будь его, такой фигуры, неизвестно, чем бы все закончилось. Может, и была бы Россия где-нибудь за Уральским хребтом. Да и с той стороны жал бы японец. Русскому нужен не просто какой-то там правитель, а вождь, которому он верит, как Господу Богу. И только в этом наша сила.
Так и спорили, будто тянули в разные стороны, вот как и эти реки Оковского леса: одна на запад, другая на восток, третья к югу.
Арсений Андреевич потер левую сторону груди. Нет, нет. Еще он чувствует силы, сердце еще не все израсходовало. Еще он…
Дыхание снова перехватило. Снова напала немота, тело оцепенело.
И отпустило.
Да так уже бывало, ничего.
Арсений Андреевич еще хотел увидеть купол планетария, его песочные часы, глобус, телескоп… Повести опять туда внука.
Но еще сильнее было желание увидеть наконец Вержавск…
И он его увидел.
Вдруг все качнулось и поехало, небо пересекло солнце золотой кометой, и опять вернулось на место, да только небо стало черным.
И под тем небом по маревой ослепительно солнечной и белой дороге как будто брела толпа. Арсений Андреевич сразу подумал о жителях Каспли. И точно, среди баб с ребятишками он узнал Анну. Она шла простоволосая. Рядом девушки и женщины. За ними старики и парни…
Это те, кого держали взаперти после подрыва на дороге, медленно подумал Арсений Андреевич.
Но среди них вдруг оказались и другие.
В хрупкой согбенной фигурке он узнал бабку Устинью. По платку: роскошному красному с синими сиринами и лазоревыми лилиями. А рядом с ней шагал крупно дед Дюрга, несомненно он, дед Дюрга, с бородой, в кафтане вишневого цвета, ластиковой синей рубахе, в картузе, в гамбургских сапогах с бураками.
Тут же шел, блестя круглыми стеклами очков Евграф Васильевич, и ветерок шевелил его мальчишеские вихры, а за ним братья Греки, что расписывали кринки и свистульки. И тут же Косьма Картошкин, прозвищем Цветочник, в перепачканном сияющими красками фартуке. И священник Евдоким, а с ним и Роман Маркович… Там же и дядя Семен, музыканты Захария Фейгеля братья Колька и Федька Кулюкины и сам арфист Фейгель, а его арфа как гусли того Давида…
Арсений Андреевич снова отыскал взглядом фигуру Ани и нашел рядом с ней еще одного очкарика, Илью Жемчужного.
И тогда ему стало ясно, куда они все идут. Он сразу это понял. В Вержавск.
И в следующий миг и сам увидел этот город.