Так случилось и в морозно серый свинцовый день в конце ноября. Ждали Сережку, самого младшего, у больницы. Ему фельдшер Станислав Маркелыч, со щеткой усов под большим носом и военной выправкой, несмотря на преклонный возраст, чирей на шее вскрывал и обрабатывал, потом бинтовал шею. И наконец бледный измученный Сережка явился, и все Жарки пошли по селу, а потом по дороге в свое Белодедово. Ходить вместе они начали после одного случая на этой дороге. На девочку из Язвища прошлой зимой накинулся волк. Волк был одиночка, старый, отбившийся от стаи. И только это девочку и спасло. Она-то была крепкая, двенадцати лет крестьянская дочка, и стала бить волка сумой своей с книгами по морде, и волк отступал. В себя приходил и снова догонял и набрасывался, норовя полоснуть старыми зубами по шее, да девочка уклонялась и снова била его сумой. Все-таки он поранил ей все руки. Кровь потом долго на снегу отцветала. Да совсем ее зарезать волк так и не смог. Наконец-то на дороге появились люди, мужики, перевозившие сено в Касплю на продажу. Волк нехотя потрусил прочь, озираясь. Его потом видели и в окрестностях Каспли, он все налаживался к собачкам, заманивал, пока председатель колхоза собственноручно не пристрелил его. А шкуру подарил той девочке, Веронике из Язвища. Мамка отдала выделанную шкуру язвищенскому умельцу Жегалову, и тот сшил девочке волчьи сапоги. Правда, ходила она в них только по двору. А в деревне и в Каспле за ней сразу увязывались брешущие собаки, бежали, норовя цапнуть за ноги. Чуяли дух волчий.
С тех пор все дети держались вместе.
И вот Жарки шагали по снежной дороге, переговаривались, посмеивались, толкались. И услышали скрип полозьев. Оглянулись и сразу узнали рослого холеного Антона в яблоках. А в санях с сеном в рыжем полушубке и белой заячьей шапке восседал сам дед Дюрга Жар.
– Помешшик Черногор, – усмехнулся Сеня.
– Ты ж звал Чернобелом? – спросила Варька.
– А стал совсем черным. Черногор и есть.
Все примолкли, сторонясь. Дюрга смотрел на своих внуков из-под нависающей шапки, поправил ее и сразу молодо зачернели его брови. Он остановил Антона.
– Ну, здорова, ученые колхозники! – молвил дед.
Дети, переглядываясь, отвечали: «Здравствуй, дедушка». А Сеня добавил: «…кулачище». Но дед то ли не услышал, то ли сделал вид, что не разобрал.
Замолчали, переминаясь на снегу в своих пальтишках, шитых-перешитых шубейках, платках, валенках, шапчонках.
– Ну, чего молчите? – вопросил дед.
– А что нам сказать? – мелодично спросила самая старшая из Жарковских, белобрысая долговязая Лариска.
– Как что? Уже и забыли, что да как, а? – сдвигая черные брови, недобро сказал дед Дюрга и вдруг спохватился и добавил: – А ну, айда в сани, и расскажу.
– Да спасибо, – пробовала отнекиваться Лариска, но самые младшие уже лезли в сани.
И только Лариска, Сеня да Варя еще стояли на дороге.
– Садись! – велел дед и властно указал на сено.
Тут и Лариска полезла, махнула залатанной разноцветной рукавичкой Варе и Сене. Варя тоже села. А Сеня с вызовом спросил:
– Да как же? Антон-то не надорвется?
Обычно дед жалел коника своего любимого и такую гурьбу никогда не возил ни на санях, ни на телеге.
Дюрга Жар сверкнул смоляными глазами из-под белой шапки.
– Садись, а то будешь тут один волчину подманивать, – снова велел дед.
И Сеня тоже устроился на сене. В санях всем было тесно. Дети пихались, усаживаясь поудобнее, переругивались. Но вот утряслись, примолкли.
Антон шибко шел, как будто и не чуя саней, потяжелевших на шесть человек, хоть и детей. Интересно, куда это с утра ездил дед Дюрга?
И тут дед, откашлявшись, вдруг хрипловато начал петь, глядя на белые поля, на дорогу в клочьях сена и навозных ошметках. Все обомлели.
Тетушка Анфисья,
Скорее пробудися,
В кичку нарядися,
Пониже окрутися.
Подай нам по яичку,
Подай по другому,
Первое яичко —
Егорию на свечку,
Другое яичко —
Нам за труды,
За егорьевские.
Мы ходили, хлопотали,
Трое лаптев изодрали,
В кучку поклали,
В бочаг покидали,
Чтобы наши не узна-а-а-ли…
Последнее слово дед смешно проблеял, и дети сдержанно и смущенно засмеялись, переглядываясь, толкая друг друга локтями.
Дед откашлялся.
– Что, забыли? Закличку-то нонешнюю? И как вам хозяйки давали яиц, пирогов и испеченных коников – запамятовали? А с теми кониками шли в поля и там закапывали их в снег. И снова пели. Что пели-то, а? Ну? Каков сёдня день?
Дети смотрели друг на друга. Сеня уже знал, но не говорил. Наверное, и Лариска угадала, и Варя вспомнила, но тоже помалкивали.
– А я напомню вам, – сказал дед Дюрга с некоторой угрозой, но сдержанно.
И снова тонко-хрипло, как бы подстраиваясь под детские голоса, запел с морозным паром:
Мы ранёшенько вставали,
Белы лица умывали,
Полотенцем утирали,
В поле ходили,
Кресты становили,
Кресты становили,
Егория вопили:
«Батюшка Егорий,
Егорий, батька храбрый,
Спаси нашу скотинку,
Всю животинку,
В поле и за полем,
В лесу и за лесом.
Волку, медведю,
Всякому зверю —
Пень да колода,
На раменье дорога».
Дед смолк, высморкался, откашлялся.
– Так это… Егорья осеннего день! – выкрикнула Зойка.
– Да, Зоя Семеновна! – торжественно подтвердил дед. – На, получай. – И он достал из кошелки сахарного петушка.
Так Сеня и понял, что сегодня день Егория, святого деда Георгия, сиречь Егория, покровителя волков и скота. Вот снова: и волков, и скота. Две версии, две истории. Таков и дед Дюрга. Он всегда в этот день ездил на службу в Казанскую. И детей брал, когда они не учились, а в селе покупал им конфет или вот таких петушков. Но теперь-то дети у Семена живут и уж с месяц с ним и не знаются? Кому дед снова накупил?
– А вам там шкрабы эти не сказывали про Егорья? – спрашивал дед, дыша винцом и стараясь, чтобы голос звучал добродушно.
– Не-а! – воскликнул Сережка. – А мне, дед, чырей Маркелыч выдернул.
Дед оглянулся на него.
– А-а-а… – И вынул еще петушка. – Получай и ты.
Сережка разлыбился, схватил петушка.
– Больно было?
– Не-а! – выкрикнул радостно Сережка и сунул в рот петушка.
Девочки на него и Зойку косились.
– Понятно, понятно… – проговорил дед. – Так, говорю, вам там шкрабы другие песни навязывают? Про новых радетелей и защитников небесных: Крал Мракс да Фриц тот Хенгельс, а? Ну, ну… И как вы их окликаете?
Дети помалкивали, переглядываясь с улыбками.
– С тобою одна нам дорога-а-а, – пропел дед снова. – Как ты, мы по тюрьмам сгнием… Так? И эта еще: Белая армия, черный барон… Красная Армия всех сильней… Тра-та-та.
И тут вдруг Сеня дерзко напел:
Белая армия, черный барон
Снова готовят нам царский трон,
Но от тайги до британских морей
Красная Армия всех сильней!
Дед дернул вожжи, крикнул: «Но! Пошел!» Дети приглушенно смеялись, зыркали друг на друга.
А дед Дюрга запустил руку в свою кошелку, вынул нового петушка и, не оборачиваясь, протянул назад:
– Держи, Арсений, сын Андреев! Хучь песня мне твоя и поперек сердца.
Сеня подумал, подумал и ответил:
– Ты сперва Маринке, Варьке дай да Лариске.
– Ишь, мушшина! – воскликнул дед и вручил петушков девочкам, а потом и Сене.
– А какие не поперек? – дерзко спрашивал Сеня.
А на последнюю да на пятерку,
Найму я тройку лошадей,
Дам я кучеру на водку:
Поезжай, брат, поскорей! —
пропел он дурашливо, и все засмеялись.
– Нет, зачем… – проговорил дед Дюрга. – В нашенское время и другие были. Не про водку. А вот про Егорья того же. Его теперь день. И песни про него.
Дед Дюрга помолчал и вдруг запел высоко и сильно, хотя и надтреснутым гласом:
Напустил Господь царища Демианища,
Безбожнаго пса бусурманища.
Победил злодей Ерусалим-город:
Сечет, и рубит, и огнем палит…
Тут дед закашлялся от морозного воздуха, перевел дыхание, сбил с усов сосульки и продолжил упрямо:
Царя Фёдора в полон бе-е-рет,
В полон бе-е-рет, в столб закладывает.
Полонил злодей три отроца,
Три отроца и три дочери,
А четвертаго чуднаго отроца,
Святаго Егория Храбраго…
И дед Дюрга задрал голову к мглистому свинцовому небу и, стащив рукавицу и шапку, перекрестился и продолжил несгибаемо:
Святаго Егория Храбраго
Возил в свою землю Жидовскую.
Он и стал пытать, крепко спрашивать,
Вынимал злодей саблю острую,
Хотел губить их главы…
Замолчал. Снова скрипели полозья, топал Антон в яблоках, выдувая ноздрями две трубы теплого конского духа.
– И чего было-то, деда? – спросила Зойка.
Дед встряхнулся.
– Да мучил он его по-всякому. Восемь казней учинил тот царь римской. Пилами его пилили, так зубья загнулись. Стали его немецкими топорами рубить. Лезвия поломалися. Тогда в котел посадили, дрова зажгли. А он посреди чада, бульканья воды и смолы и треска песни поет херувимские. Они его в погреб, вырыли саженей на сорок и туды. Сверху засыпали песками. Но тут подымался сильной ветер, взрыл те пески, взломал дубовое перекрытие и ослобонил Егория хороброго, переместил в Ерусалим, а там в церкви единой уцелевшей его матушка предстоит с молитвою, матушка София Премудрая.
– София? – переспросила Варя.
– Ага. Как твоя матка Фофочка… Надо было Сеньку Егором и назвать, – вдруг заметил дед.
– Он хочет переназваться в Отту Ленталя! – выкрикнул Сережка.
Откуда-то ведь прознал, подслушал. Сеня его тут же огрел хорошенько.