– Ай-яй, – откликнулась Устинья, – разве ж это доброе дело, со звезд призывать кого-то? Ясный и прилетит на нашу голову.
Варя с Сеней весело засмеялись, Евграф Васильевич тоже заулыбался.
– Эх, баба, – молвил дед, – может, это все сказки прошлого, темного, как Древний тот Ягипет с пиремидами. А на звездах оно и есть, наше будущее, без сельхозналога, индивидуального налога, культурналога, самообложения и ОГПУ.
– О божечки ты мой! – воскликнула баба Устинья, быстро крестясь и с тревогой поглядывая на Евграфа Васильевича.
11
Доносов было много. Деревня, освоив грамоту, будто взбесилась и кинулась строчить прошения, жалобы и доносы на всех и вся подряд: на соседа, конечно, прежде всего, на попа, на кулака, на середняка, на подкулачника, на сказавшего не то, на посмотревшего не так, на председателя колхоза, на бригадира, на председателя сельсовета, на запах самогона, на запах одеколона и уже почти на самих себя, ну, по крайней мере, на вторую половину: муж – на жену, жена – на мужа, внук на деда, дед на невестку, невестка на деверя и тещу. Может, и на Иисуса Христа кто писал и его апостолов, особенно на Иуду и Павла, на Иуду – понятно почему, а на Павла – из-за его прошлого, ведь был ярым гонителем нового учения, а стал вдруг почитателем, и не просто, а фанатичным, с чего бы это? Прямо как наши бывшие кулаки, бывшие попы, помещики. Не у него ли они и научились тому? Не он ли им и преподает эту науку хамелеона? Но они зря надеются, зря. У народа память не девичья, нет, отнюдь. Позвольте. Не надо нами помыкать, мы не столь глупы, как представляется некоторым г… (так и хочется сказать «господам») гражданам, засевшим там по разным трестам, управлениям, конторам, проникшим даже и в аппараты. Мы не позволим манкировать народом. Есть среди него и те, кому невдомек все эти превращения. Но зоркие всегда на страже. Все приверженцы апостола Павла будут выявлены и взяты на карандаш и под стражу.
Но волнения бабы Устиньи были напрасны. Во-первых, землемер и шкраб Евграф Васильевич был совсем другого душевного склада человек. Можно сказать, он жил только прошлым и будущим, а настоящее как-то едва замечал. Он скорее написал бы челобитную Годунову или Алексею Михайловичу. Или послание потомкам. Во-вторых, не стал бы он и бить руку дающую… Хотя сплошь и рядом это происходило. Один такой случай тот корреспондент, что гостил у землемера, и описал в газетной статье «Рассказ Дмитрия Прасолова».
Председатель, молодой, энергичный, умный создатель этого колхоза уговорился с владельцем паровой мельницы о ее покупке за тысячу двести рублей. Задаток выплатил в триста рублей. Остальное, мол, потом. Чин чином. А где взять среди своих-то рукожопых мастера? Этого кулака и пригласил. И тот хорошо работал. Все ладилось. Мельница давала свет. Но районное начальство выказывало удивление тому, что на мельнице такой специалист, бывший кулак. А может, и настоящий (ну в духе того доноса про апостола Павла). Да где взять другого? Но вот и кто-то подучился на мельнице работать. И уже пришло время отдавать остальное – 900 рублей. И так стало председателю этому жаль расставаться с деньгами, что он чуть не взвыл. Это же – сумма. Корова. Да и вправду этот бывший владелец кулак. И Прасолов решился: не отдам. И не отдал. А кулака с работы погнал. Сами справимся. И оправдание хорошее было: все равно на наши кровные в свое время эта мельница и строилась.
Ну и в-третьих… влюбился этот землемер и шкраб в маму ученика, Фофочку, Софью Игнатьевну Жарковскую, влюбился… А она в него. Так что скоро это и всем заметно стало.
Устинья преисполнилась тревоги. Всё молитвы шептала, бросая взгляды на мужа, на этих двоих, немолодых уже возлюбленных… Не молодых, но преобразившихся, преисполнившихся каким-то новым светом. Этим светом заполнились морщинки на лице матери. Они и сами уже были как некие лучики. Глаза ее серые посинели – как будто ловили и отражали синеву, льющуюся из-под стекол шкраба, бликовали. У Евграфа вновь появилась красноармейская выправка. И когда однажды он проезжал верхом на любимом коне Дюрги, – тот дозволил ему ради какой-то неотложной надобности, – Сене так и захотелось запеть «Марш Буденного». И он не выдержал и все-таки пропел:
Мы – красная кавалерия,
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ!
Дед, услышав, нахмурил молодые смоляные брови, а Евграф Васильевич еще сильнее приосанился. Залюбовалась им и Фофочка. У Сени ревности не было. Он не знал отца Андрея. А вот Илья Жемчужный дар речи утратил, а после заикаться стал, когда переспрашивал:
– К-э-а-к ж-е-нятся? Кто на ком? – Он даже понять сперва не мог. – Твоя мама? Фофочка?.. Адмирал на ней?..
– Да, Ильюха.
Ясное дело, он хотел бы, чтобы кумир женился на его мамке, оттеснив батьку счетовода. Он считал себя сыном Евграфа, читал его книги, не все там понимая, горел его идеями, мечтал раскопать стены Вержавска, как Шлиман раскопал стены Трои, а еще и отыскать город Лучин на Ельше. Ну и конечно, сокровище Наполеона, спущенное им на дно Семлевского озера на Старой Смоленской дороге. А еще и другой клад – Сигизмунда Третьего, о котором Карамзин писал, что ведь грабили казну царскую, утварь венценосцев, короны, жезлы, сосуды, одежды, сдирали с икон оклады, делили золото, серебро, жемчуг, камни и ткани драгоценные в Москве. А потом и повезли Сигизмунду в Речь Посполитую. Да не довезли, а где-то у погоста Николы Лапотного всё захоронили до лучших времен. Это бы злато да на трактора и самолеты! Честно сказать, от этих речей и у Сени фитилек загорался.
Как много экспедиций им предстояло совершить! Жаль, что всякие обстоятельства мешали.
– Вот поженятся они, – успокоил Сеня друга, – и все станет ладно. Тимашук отстанет от Евграфа. Фофочка колхозница. Глядишь, и Евграфа снова в школу позовут.
– Да-а, держи карман шире, – возразил Илья, пуча свои полные губы. – Жить-то они где будут? Под крышей Дюрги твоего?
– Ну.
– Он же кулак.
– И я, по-твоему?
Илья испытующе глядел в глаза Сени, словно тут же и решался вопрос о его кулачестве.
– Ты – нет, – наконец сказал он. – Но батька твой тоже был…
– Чего? Он солдат с Георгием! Немца бил.
– А до этого, папка сказывал, скупал скотинку по дворам.
– Ну. Лядащую, почти сдохлую!
– А после угонял в Смоленск на скотобойню. Продавал.
– Сперва ее надо было выходить, выпасти.
– Ага, батраки и пасли.
– Мои братья у них были подпасками!
Илья махнул рукой.
– Да главное-то не это. А то, что потом он в хате торговлю открывал. А это есть главный признак кулачества. Крестьянин – не торгаш.
– Ну да! Твой дед Пашка будто мед не возил на ярмарку. Ты спроси у него. Зачем вообще ярмарки были, ты соображаешь, Илья? Там что, глазки друг другу строили?.. Нет, ты отвечай!
Илья не хотел, но ответил:
– Ну, да, да!
– Вот тебе и да, дурда! Ты говори, да не заговаривайся. Крестьянин – не купец, ясен пень, но своего не упустит.
– Ладно, речь не про то.
– А про что?
– Да про то, что и так Тимашук давил Адмирала, а у колхоза был зуб на Дюргу, вот теперь оно все и сошлось. Повестка дня взрывчатая.
– Посмотрим.
Слух о том, что отверженный шкраб и невестка Дюрги, вдова, собираются пожениться, прошел по селу. Дюрга не противился, вопреки опасениям и Фофочки, и Устиньи. Евграф, синеглазый мужичок, пришелся ему по нраву. Работник он был старательный, хотя и не сильный. Зато – землемер. Это в новые времена землемер, как и мельник, кузнец, стали кем-то вроде кулаков, работниками подозрительными. А дед Дюрга прекрасно помнил те времена, когда землемер на деревне был бог и царь. Землю мерить – это высшая наука. В крестьянской иерархии землемер шел сразу за помещиком.
Свадьбу после долгих разговоров все-таки решили не играть, а только собраться своим, семейством Жарковских. Но по селу говорили, что будет большая свадьба, что будет венчание. Мол, шкраб хоть и красноармеец, а Софья колхозница, но дед-то Дюрга одно время даже старостой был, несмотря на то что жил не в селе. Правда, не в Казанской церкви, а в другой, небольшой церкви Николы. И жертвовал он всегда на церковь щедро, когда в силе был, и на богадельню давал. Вот и будет венчание, а по сути, проявление старого отринутого обычая, то есть мракобесия и труположества, как говорил еще Ленин. Комсомольцы из легкой кавалерии уже готовились к налету на эту возмутительную свадьбу. Илья, вступивший в комсомол, передавал сведения о готовящемся нападении Сене. Его тоже включили в кавалеристы, и он не мог отказаться. У Ильи уже была цель в этой жизни: выучиться на археолога. А для этого нужен чистый, как говорится, послужной список.
– Какой послужной? – возмущался Сеня. – Ты же нигде еще не служил. Только учишься.
– Это так говорится. Можно и по-другому: анкета. Родичи у меня колхозники, даже дед Пашка в колхоз вступил. Жаль, конечно, что не из бедноты последней. Из бедноты меня сразу приняли б.
– Да брось ты! У тебя башка варит.
Илья качал головой и цыкал, явно подражая кому-то, может, отцу счетоводу.
– Повестка дня такая, что этого мало. Нужна звонкая биография. Чистая и звонкая, как… как…
– Монета?
– Кость!
Друзья посмотрели друг на друга и рассмеялись. Сеня закатил глаза, ощерился, раскинул руки.
– Анкета шкилетика самая передовая! Токо лапти обуть и порты на жопе драные натянуть да зипун. И так и идти в поступление в археологи.
– Сам как археологическая древность! – подхватил Илья. – Тутанхамон Касплянский.
– Стой! А ты не боишься запачкать анкету такими шутками? – спросил Сеня.
– Чего? Какими?
– Сравниваешь себя с узурпатором египетским.
Илья резко оборвал смех, насупился.
– Ладно тебе.
– Чего приуныл? – Сеня двинул кулаком в плечо друга. – Тебе ли горюниться, археолог? Бери пример с передового по бодрости меня. Дед кулак. Батька торговал. А я все равно буду летчиком, как штабс-капитан Нестеров на «Ньюпоре».