По дороге в Вержавск — страница 38 из 114

– Да боже ж ты мой! – всплеснула рукой Фофочка. – И что с того? Нищим на паперти подают, а оне не родныя! Арестантам всегда люди с сердцем давали хлебушка.

– То раньше было! – ответил Егор, воздев палец. – Теперика по-другому налажена жисть. По-новому, по социализму.

– Так что же теперь, арестант подыхай? – начала яриться Фофочка.

– Нет, зачем. Пусть трудится, искупая вину перед классом рабочих и классом крестьян. И заработанное ест. А покуда… покуда его и на довольствие не поставили.

– Так вот мы и принесли свое ему довольствие.

– А не родня.

– Да даже и если не родня?! – не выдержал Сенька.

Егор посмотрел на него с крыльца, поправил портупею с кобурой и ответил:

– Ты, пащенок, не ори здесь на представителя советской власти, внял?.. И давайте… очистите место. Двор принадлежит домзаку. Пошли, пошли.

– Ты нас не гони, как курей каких, – попросила Фофочка. – А толком скажи…

– А я тебе и говорю: не положено, и все.

– Есть такой закон? – снова встрял Сенька.

Егор кивнул ушастой головой.

– Есть, имеется.

– Покажите.

– На, мотри.

И он повел головой влево, потом вправо, зыркнул на Сеньку и Фофочку.

– От чужих не положено точно, – добавил он, покашливая. – А то всякое бывает. Дадут – а оно отравленное. Для враждебных целей. Чтоб потом свалить вину на советскую милицию. Все. Препирания закончены.

Фофочка повернулась и, потерянно опустив голову, двинулась прочь. Сенька еще постоял, глядя на ушастый силуэт на крыльце, и тоже повернул и пошел следом. Когда проходили мимо склада, он нагнал Фофочку, выхватил корзинку и подбежал к первой двери, стукнул в нее и крикнул:

– Дядь Евграф! А дядь Евграф!..

– Сеня, – тут же послышался его голос из окна за соседней дверью. – Здесь я. И все слышал. Зря вы…

Сенька метнулся туда.

– Ах ты, пащенок, ублюдок! Контрик! Пристрелю! – заорал Егор, не трогаясь с места.

Но Сенька стоял под окном, забранным решеткой и вынимал из корзинки бутылку с молоком и совал между прутьев, потом хлеб, потом кулек с огурцами. А кастрюля не пролезала.

– Ну, кому говорю, зараза! – орал Егор. – Оторву уши!..

Сенька открыл кастрюлю и передавал жирные и уже чуть теплые картошины, пахнущие жареным луком. Все отдал и оглянулся на крыльцо. Егор Трофимов что-то делал, вертел перед грудью руками. Потом плеснул огонек, и у лица с вислым носом затлелась-зардела цигарка, освещая козырек милицейской фуражки, торчащие усы. Сенька обтер руки о штаны.

– Сенька, – укоризненно сказала Фофочка, – и так обворзопанный, как свинопас!

– Спасибо, – послышался снова голос Евграфа. – Идите, идите.

– Евграф… – молвила Фофочка и не смогла продолжать, захлюпала носом.

– Не плачь, Фофочка.

– Как же та-а-к… Зачем ты содеял такое?..

– Всё, всё, идите, – снова сказал Евграф.

И они пошли уже в темноте прочь.

24

Анька с Ильей были поражены случившимся. Жемчужный поверить не мог, что Евграф Васильевич контрреволюционный враг, хотя Сенька и объяснял ему, что Адмирал просто решил все взвалить на себя. Но Илья лишь хлопал глазами да все снимал и протирал очки, как будто что-то мешало ему смотреть. Он не мог взять в толк, как это шкраб добровольно пошел, как говорится, к Савинкиным. Ну? Если он к этой секте землемеров не имеет никакого отношения? Да уже слухи по Каспле бежали огоньком: секта землемеров тайно перекраивала все наделы, занималась вредительством, подбрасывая потраву на пастбища и внедряя в пашню жучков, заливая ядовитый химикат в колодцы, а главное, готовясь к предательству и свержению законного правительства при помощи иностранных интервентов.

Анька поняла все быстрее.

– Подействовал по Евангелию.

– Чего? – спросил Сенька. – Адмирал? Да он безбожник!

– Там сказано: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя».

Сенька с Ильей погрузились в молчание.

– Что, там так у вас и записано? – спросил наконец с недоверием Сенька.

– Да, – ответила Анька.

– Не брешешь?

– Я тебе не шавка, – обиделась Анька.

– Ладно вам, – сказал Илья. – Лучше покумекать, чего мы можем сделать для Адмирала.

Но что они могли придумать?

– Нет, – сказал Илья Жемчужный, поблескивая стеклами очков, – но как же он… как же он мог? Говорить одно, а делать другое?

Сенька чуть не расхохотался.

– Опять двадцать пять!..

Он со злостью смотрел на Илью, уже жалея об этом разговоре, но, вместо того чтобы повернуться и уйти, взял и выложил все начистоту – про Тимашука, его угрозы. Тут уже и Анька захлопала глазами.

– Ой, Сеня, а ты-то при чем?..

Тот просмеялся и ударил себя в грудь.

– Может, и я в этой секте? – спросил он запальчиво у Ильи.

Илья поправил очки, облизнул толстые губы и спросил тихо:

– А ты хотел написать?

Сенька вздрогнул, бледнея, отвернулся, а потом взорвался:

– Я похож на иуду?!

Илья молча глядел на него. И Анька. Сенька вскочил, но не убежал, а начал расхаживать перед ними, сжимая кулаки, играя желваками, сплевывая, сопя.

– Да хватит уже, – сказала ему Анька.

– Я думаю, – произнес Илья, – думаю… надо писать письмо.

Сенька остановился, взглянул на него.

– Какое?

– Вот обо всем этом. Об этой нелепице, свадьбе, пении дуры Алёны…

– Куда, в Смоленск?

– Нет, – ответил Илья, качая головой, – в Москву. Сталину.

К вечеру пришло новое известие: арестованы Семен и священник Евдоким; рассказывали, что и за Алёной приехал Егор Саныч, но с той приключился обморок, и милиционер плюнул да так пустой и вернулся в пролетке. Фофочка снова наладилась нести передачу, но Сенька сказал, что и сам по-быстрому сбегает, взял еду уже не в корзинке, а в холстинке, и в сумерках поспешил к домзаку. Сегодня дежурил толстячок Пантелеймон. Он не ругался, а только велел оставить холстинку, мол, сам передаст. Сенька так и поступил. Хотя ему и не терпелось все узнать у Адмирала, как же, мол, так? Что происходит? Но Пантелеймон сразу щелкнул затвором винтовки, как только увидел, что Сенька подался к складу.

– Садану, больше не упреждая, – сказал Пантелеймон спокойно.

И Сенька отступил. О Пантелеймоне ходили слухи, что он родного брата Олега зарубил, бегавшего по густым поречским лесам с братьями Жигаловыми. А в другой раз штыком заколол бродягу, притащившегося откуда-то в Касплю, ошивавшегося у церкви, выпрашивавшего подаяния, а потом залезшего в огород за капустой к Пантелеймону. Кличка у него, у этого Пантелеймона, была Стюдень из-за его толстоты и хладнокровия.

На следующий день к Савинкиным пожаловали и все музыканты во главе с Фейгелем. Это уже по-настоящему взбудоражило Касплю. Говорили, что секта землемеров использовала музыку для классового угнетения сознания трудящихся. Неспроста же и чудной инструмент Фейгеля был конфискован у помещика Кшиштофа. Ладно, баян, скрипка, но арфа? В арфе той и было скрыто главное зло. Она настроена – на былую жизнь. Не хочешь, а загрустишь да запоешь, как то и произошло с бедной бабкой Алёной.

Вся свадьба-то к Савинкиным и угодила, говорили с радостью. Радовались, что не были на той свадьбе. Ну и вообще, оно ведь интересно получается, когда кого-то выводят на чистую воду. И особенно ежели раскулачивают: дома ладные освобождаются, земли, скот уходит в общее пользование, а в клубе устраивается аукцион, распродажа конфискованных вещей. Там и добротный тулуп можно недорого приобрести, и пуховые платки, и мягкие валенки, платья, самовары, чашки, блюдца, ложки из серебра, ножи позолоченные, портсигары, подсвечники, домотканые дорожки, половики, сапоги, гребенки черепаховые, украсы всякие, шкатулки, да хоть бы и только чернила в чернильнице, бумагу и книги, ежели грамотеев зацепили, – оно очень даже в толк и впрок, детки-то сейчас все в учебе, в гоньбе за новым счастьем новой жизни, в ней без грамоты никак, а ты попробуй все это купи для обучения, деньги требуются лишние, а откуда они у крестьянина? Другой раз на праздник престольный и выпить нечего или на день рождения. Жить-то так веселее!..

Даже если и не достанется, к примеру, дом никому, как то и приключилося с хутором Дюрги. Пожар всегда весело смотреть, хоть издалека. Да и погадать занятно, куды оне подевалися, Дюрга с Устиньей? А ну не ровён час, заявятся в глухую полночь, хлебушка попросят? Вроде по-человечеству, по-християнству и подать надобно. Но ведь оне ж преступники? Перешедшее в колхоз добро пожгли. Мироедствовали всю жизнь и под конец злое сотворили миру. Что ж их – приласкать за такое? Накормить да спать уложить на печку, согнав ребяток?.. А может, и так. И покормить. И уложить. Да как захрапят в четыре дырки – дуй до Машука. А то ведь такое уж бывало: укрывали, кормили дезертиров, а как тых споймали, оне всю подноготную и выдали, у кого и где пряталися, кто им сала с хлебушком отрезал, да лука с чесноком добавлял. И добродеев тож тащили к Машуку.

Жизнь трудная, неласковая, а то и попросту живодерня. Но говорят, так надобно. Счас живодерня, а завтрева – рай коммунизьма. Попы обещали той рай с тыщу лет. И хватит. Надо новых пророков послушать. Авось, оно и получится. Потому и кровь, и разор бывают. Значит, продвижение происходит в заданном направлении. Как об том и говорил вождь. И один, и другой.

Фофочка теперь от любого стука на дворе вздрагивала, тревожно глядела потемневшими глазами на Сеньку. За него боялась. Но рассуждала, что ведь Евграф-то сам ушел, снял груз тот с сыночка. Так думал и Сенька, с облегчением, конечно, думал…

Но на следующий день на улице повстречался ему дознаватель Василий Тихомиров, симпатичный блондинистый парень со светлым умным взглядом, одетый, как обычно, во все чистое и наглаженное, – мамка старалась, надеялась, что рано или поздно займет сынок место Тимашука, самый его кабинет с сейфом, выкованным Герой.

– А, Сеня, привет, – запросто сказал он, похлопывая себя по бедру папкой.