В дом он вошел первым, следом Анна. Смароков поздоровался, огляделся.
– Лёва, как хорошо, что ты пришел, – сказала Пелагия.
– Выпей уж чаю, – предложил фельдшер.
– Нет, Маркелыч. Я по-быстрому… – Но внезапно он передумал и поставил к стене винтовку, снял мокрую шляпу, повесил на гвоздь уже не телогрейку, а темное толстое добротное пальто, расчесал отросшие густые темно-русые волосы. – А… хотя и вправду, чего уж… Холодрыга на дворе собачья.
Лёвка начал отпускать и бородку и еще сильнее стал походить на какого-то персонажа кисти Билибина. Анна да и сам пригласивший фельдшер восприняли услышанное с неудовольствием. Пелагия принесла ему чашку, налила пахучего чая со зверобоем и чабрецом. Травы собирал сам фельдшер. Не только для ароматных чаев, но и для целебных настоек, отваров. И если он видел пришедшую из своих Горбунов с дальнего берега озера бабу Марту, то всегда окликал. Им было про что поговорить.
Лёвка втянул длинным, но красивым, соответствующим его билибинскому образу, носом аромат чая.
– Мм-ах!..
Станислав Маркелыч кивнул, покручивая ус и сверля треугольничками глаз гостя. Пелагия с ожиданием глядела на Лёвку. Он прихлебывал чай, бросая быстрые взгляды на сидевших за столом. Никто не говорил. И тогда Станислав Маркелыч прервал молчание. Кашлянув в кулак, он спросил:
– Лёва, с вещами Пелагии Сергеевны приключилася какая-то нелепая история… Не мог бы ты объяснить такой вот поворот-с?
Лёвка тряхнул головой.
– Мог бы, Маркелыч. Со всем моим удовольствием! – Он отхлебнул из чашки. – Хата наша с батей Дроном, то бишь Андроником Власьевичем, есть самое удобное место для жительства тети Пелагии и Ани.
– Хм… Ты так решил?
– Да-с, Станислав Маркелыч, – ответил Лёвка, передразнивая фельдшера. – Я и сама судьба.
– Но… они вот изъявили иное желание, – возразил фельдшер, оборачиваясь к Пелагии, потом к Анне. Мой домик, конечно, не ихние хоромы, но жить можно, в тесноте, да не в обиде. Ваша с Дроном изба не намного поболее-то.
– Но поболее безопасная, – тут же подхватил Лёвка. – Поболее. У тебя, Маркелыч, вон, печка совсем старая, в трещинах, того и гляди угольки посыпются – и фьют, ахтунг, ахтунг! Höllenfeuer! Что в переводе означает: адский огонь. Вот оно как, Маркелыч, маракуешь?
– Да… это надо развести глины и все замазать, – проговорила мама. – И побелить… Пока нет времени.
Смароков кивнул.
– Печку-то побелить можно, а другое не выбелишь.
Станислав Маркелыч остро взглянул на Лёвку.
– О чем-с ты?..
– Все о том же, Маркелыч. О жидах. Вот хочу вам кое-что порассказать. У немцев это вопрос первостепенной важности. И они его быстро решают. Вам-то тут невдомек, а мы кой-какой… кой-какими сводками располагаем. А именно. В Любавичах-то этот вопрос самый полностью и окончательно решен. Совсем недавно. Да и к лучшему, наверное? Над жидовскими патриархами в старине там мудрили, бороды им подпаливали, ногти ломали. А так всех разом, за скотобойней… У белорусов идет к тому же. Так что к Новому году, глядишь, Белая Русь точно станет такой-то – Белой. А там и вся Россия. Ни жидов, ни партейцев. В Смоленске бургомистр Миншагин всех жидов загнал в Садки, вот, мол, ваш райский прямо Сад. Живите. Пока. Но это вопрос времени. Знаете, что такое Einsatzgruppen der Sicherheitspolizei und des SD? – Он обвел всех взором, в котором плясали огоньки свечей. – Это айнзацгруппы полиции безопасности и СД. Айнзацгруппа! – звучно повторил он и прищелкнул языком. – В Смоленске она имеется. Короче говоря, это особый отряд по уничтожению всяких выродков: комиссаров, комсомольских вожаков, жидовского элемента. Машук подогнал в комендатуру полный список этого отребья. – Лёвка помолчал, единым духом допил чай и, взглянув на фельдшера, сказал: – Там есть и фамилия Шведов.
Стало тихо. Наконец фельдшер пошевелился. Звякнул ложечкой.
– Да ладно, Маркелыч, – проговорил Лёвка, – Шучу. Но такая фамилия там может появиться.
Станислав Маркелыч вскинул на него взгляд.
– Постой, Маркелыч, не кипятись. Ч-ч-ч. Доказывать нам тут ничего не надо. Нам ведь это до ветру. А вот когда прибудут представители айнзацгруппы из Смоленска, ты все и скажешь им, что не жид, не комиссар, а только фельдшер. Но батька мой Дрон вспоминает, что матка твоя Антонина Самойловна была вылитая, извини уж, евреечка. Про батю он ничего не мог сказать, про Шведа. Истинный русак. А вот мамка… да. И тогда выходит, Станислав Маркелыч, ты тоже… того. У немцев с этим строго. Для нас ты русак, Маркелыч, Швед, но для них – жид натуральный. Можешь им стать. Но мне что?.. – Лёвка развел руками. – Я же не из айнзацгруппы. Наше дело маленькое, другое, смотреть за порядком, да и все. Чтоб не баловали. То же и батьке Дрону. Ну вот. – Он отодвинул чашку. – А теперь и маракуйте, где вам безопаснее и лучше.
С этими словами Лёвка встал, шагнул к стене, надел пальто, потом шляпу. Поправил повязку на рукаве, взял винтовку, повесил ее на плечо.
– А чаек хорош, знатный, фельдшерский. Благодарствуем. Ну а я пошел. – Он открыл дверь и приостановился, повернул свое живописное лицо к Анне. – Вас-то с матушкой мы ждем завтра, да. Никак не позднее.
И вышел, затворив дверь.
Слышно было, как скрипит крыльцо. Затявкала Лиска. И все стихло.
Но уже ноябрьский черный ветер подвывал в печной трубе.
Да вдруг через несколько мгновений из комнаты полились звуки музыки. Хрусталёк из варшавских часов вовсю старался.
– Подонок-с, – проговорил хрипло фельдшер.
46
Ветер, гудевший всю ночь, распахнул светозарное утро: голубело и блистало озеро, на противоположном горбатом берегу ярко зеленели сосны, в чистом небе пролетали ослепительно белые чайки, последние чайки, еще не улетевшие на юг. В синем саду покачивались голые ветки. Тявкала Лиска. Анна особенно любила такие утра поздней осени, чистые и безграничные, странно праздничные, но обещающие еще лучший и больший праздник. Когда она вышла из дома и окунулась в это озерное утро, ей почудились звуки музыки – любимого Штрауса «Персидский марш» наверное, и «Прощание с Петербургом», и «Венская кровь», и, конечно, «На прекрасном голубом Дунае», – хотя в кинофильме это была музыка летняя, но Анна его смотрела как раз поздней осенью, и с тех пор Штраус для нее был композитором чистых синих осенних пространств. Эта музыка была как корабль, и на нем-то и можно было попасть уже в весенние дали. А солнцем над этим кораблем сиял «Персидский марш». И этот «Персидский марш» странным образом был какой-то русской музыкой, московской, что ли, то есть музыкой Московского царства с его разноцветными куполами церквей, теремами, наверное, и музыкой и марширующих солдат, стрельцов в красных кафтанах и с секирами на плечах…
«Персидский марш» композитор написал после своей русской одиссеи, длившейся десять лет, в которой были свои циклопы, сирены и цирцеи. И разумеется, это не могло не сказаться на его музыке. «Персидский марш» на самом деле очень русский. Это Анна поняла сразу, едва впервые услышала его. Неспроста и писал он его для Павловского сезона, своего девятого сезона в России. «Марш» впервые был исполнен на вокзале в Павловске.
Да, и солнечные блики на волнах озера блистали россыпью медных духовых «Персидского марша». И в небе горел «Орден Льва и Солнца», которому позавидовал Сенька…
Анна оглядывала небо, чувствуя, что глаза ее тоже голубеют. Свежий ветер овевал щеки, губы, шевелил волосы. «Интересно, – внезапно думала она, – а что за музыка может звучать там, в Вержавске?..»
Это утро казалось наваждением после грязного ненастного вечера, о котором не хотелось и вспоминать.
Лёвка Смароков нравился многим девочкам еще в школе. Однажды они поставили спектакль по Толстому «Князь Серебряный», и роль князя Никиты Романовича досталась Смарокову, а Елену, его суженую, играла Аня, и ей все девчонки страшно завидовали.
За этот спектакль взялся ее отец, тогда уже учитель. В оперном театре Смоленска еще в двадцать втором году ему довелось слышать оперу «Князь Серебряный» смоленского композитора и врача Петра Триодина. Либретто к ней написал тоже врач – акушер Чернов. Уже позже, учась в медучилище, Анна много слышала о Триодине, о том, что он родился в Петербурге в семье священника, служившего, по странному совпадению, на тамошнем Смоленском кладбище. Сын его, дипломированный врач, и оказался конце концов в Смоленске, отбыв до этого ссылку за участие в выступлениях против Ленского расстрела в Вологодской губернии и отслужив на фронте военным врачом, где повстречал свою суженую – сестру милосердия смолянку Ольгу Гурко-Ромейко. Она-то и привела его в Смоленск. Они поселились в бывшем имении Ольги в деревне Рай. Петр Триодин создал в Смоленске оперный театр, а также принял участие в организации Государственного университета и Анатомического института.
Тут еще одно совпадение: сестра Петра Николаевича выступала на оперной сцене под псевдонимом Смоленская, еще до встречи Петра с Ольгой и его переезда в Смоленск и создания оперного театра…
«Если акушер написал либретто, – сказал отец Анны, – то почему бы бывшему священнику, а ныне учителю не сочинить спектакль?» И он взялся за дело.
Спектакль показали на годовщину Октябрьской революции, и вся Каспля им аплодировала и смеялась. Потом Лёвку долго кликали Князем. А Исачкину Аню – Княгиней, и замужество ее считали делом времени, – но Лёвка ей был не по сердцу вопреки сюжету: у Толстого Елена как раз была влюблена в героя Ливонской войны князя Никиту Серебряного, а домогался ее другой князь – Вяземский, которого Елена терпеть не могла, а Анна… может быть, даже и любила. Вяземского играл Илья. Вяземский этот чего только не делал, чтобы добиться благосклонности Елены – и гарцевал у терема на коне, и кивал, и улыбался, и слал воздушные поцелуи, и подстерегал ради одного-двух словечек, и ходил к колдуну на мельницу, чтоб тот ее приворожил. Сох по ней, пока Иоанн Грозный не подтолкнул его на насилие.