По дороге в Вержавск — страница 91 из 114

– Рыба или молитва? – вопрошал Виталий Ильич сурово.

Илья пожимал плечами.

– Ну, Виташа, все же это что-то вроде художества, – пришла на помощь Илье женщина, прищуривая бледно-синие глаза. – Встать на заре, совершать весь этот ритуал с выбором места, с подкармливанием, встречать солнце.

– И выгодное, как я смотрю, художество, – отозвался ворчливо Виталий Ильич, кивая на небольшой холщовый мешок в руке Ильи.

И тот не утерпел и, запуская руку в мешок, принялся показывать свой улов.

Светлые серые глаза Виталия Ильича хищно поблескивали, то есть и не глаза, а стекла пенсне. И это был взгляд не едока, а художника. Вот проходившая мимо старушка в черном платке и плотной кофте, в черной юбке с тонкой какой-то прозрачной девочкой воззрилась на жирных голавлей с понятной жадностью. И так же посмотрела эта девочка в чистом застиранном и уже бесцветном платьице, в грубых темных башмаках с чужой ноги. У Ильи мелькнула мысль при взгляде на эти башмаки, что таскать их невероятно трудно, уж лучше босиком… Но, видно, бабка заставила напялить для воскресной службы.

– Доброе воскресенье, – проговорила бабка, мелко крестясь на рыбину в руках Ильи.

Подчиняясь какому-то внезапному чувству, наитию, Илья протянул ей голавля.

– Возьмите.

Бабка быстро взглянула ему в глаза, точнее – в стекла очков, мгновенье мешкала, но тут же засуетилась, полезла в карманы своей кофты, да ничего там, кроме замусоленного носового платка не нашла.

– Ах ти, мне Господи-Боже, – забормотала она, – экая проруха, во что б завернуть-то…

И тут девочка сняла выцветший когда-то синий платок и подставила его под голавля.

– Ох ти, мне! – вскричала бабка, останавливая Илью. – Только не кладите!.. Я так возьму. – Она сурово взглянула на девочку. – Мыла не напасешься с тобой.

Илья положил рыбину в протянутые сухие руки старухи.

– Одной-то, наверное, будет мало, – подал голос Виталий Ильич.

– Конечно, – отозвался Илья, уже вынимая второго голавля и отдавая его девочке.

Та взяла рыбину осторожно, но без всякой брезгливости.

– Да благодари же дяденьку! – потребовала старуха, с любопытством взглядывая прямо Илье в лицо.

– Спасибо, – проговорила девочка.

– Дай Бог здоровья, – сказала бабка.

И они пошли дальше с девочкой, на улочку Красный ручей, Ротен бах… Бах.

Мушкетовы провожали их взглядами.

– Ну, а это вам, – проговорил Илья, отдавая Наталье Михайловне мешок.

– Ой, Ильюша! – воскликнула женщина. – Прямо… прямо подарки… какие-то… – Она подбирала определение.

– …евангельские, – подсказал Виталий Ильич.

– Да, – согласилась, сияя глазами, Наталья Михайловна.

Она осторожно взяла мешок.

– Но обещайте, что к обеду придете на уху?

Илья растерялся.

– Придет, куда денется, – властно ответил за него Виталий Ильич.

– Спасибо, – отозвался Илья смущенно.

Ему всего лишь раз приходилось бывать у Мушкетова, мэтра смоленских художников, живописца древностей смоленских, его улочек, крепости, его истории. Глеб Смядынский Мушкетова боготворит. Он, кстати, тоже пребывал в оккупированном Смоленске. Будучи призванным в армию, попал в плен под Ельней и оттуда уже был пригнан в Смоленский лагерь при Нарвских казармах. Выручил его Мушкетов через Меньшагина. Теперь Смядынский большей частью сидел дома. Лагерь подорвал его и без того хлипкое здоровье, и он все хворал, на улицу если и выходил, то с тросточкой, как старичок. Он и похож был на старичка с длинным носом, тонкой шеей, морщинистым лицом, выпавшими зубами. Только глаза молодо синели порой. Глеб писал разгромленный Смоленск, но военные приметы на его картинах отсутствовали, ни солдат, ни флагов со свастикой, ни явных следов от взрывов и пожаров. Это был какой-то зачарованный злыми силами город с одинокими фигурками людей, собак, с редкими птицами. Что произошло, сразу и не скажешь, если не знать, если не быть свидетелем. И эти картины вселяли в зрителя ужас предчувствия встречи с тем, кто превратил город в полумертвые руины.

Виталий Ильич кашлянул в кулак, обеспокоенно оглядываясь.

– И позовите Глеба…

Рядом с улицей Хауптштрассе раздавался ярый лай собак, слышны были голоса. Там, откуда доносились эти звуки, был ров, до войны застроенный, как и все рвы и горы Смоленска, частными домами, выгоревшими сейчас почти напрочь. Горами здесь именовали высокие мысы между двумя сходящимися оврагами. Овраги вели к Днепру, по ним протекали ручьи: Красный, Зеленый, Чурилов, Рачевский, Смолигов… Вот из оврага со Смолиговым ручьем и доносились эти звуки. Там проходила улица Резницкая, переименованная потом в улицу Парижской коммуны. У немцев – Шляхтенштрассе, что исторически вернее Парижской коммуны. Когда-то эту самую древнюю улицу называли Родницкой из-за родников, но после осады и взятия города поляками переименовали в Резницкую. Через триста тридцать лет она снова стала Резницкой… Октябрьской ночью прошлого года здесь гнали военнопленных и учинили расстрел. Говорили, что охранники сами спровоцировали пленных, заставили их разбегаться… Трупы убирали не один день. Хоронили в этом овраге.

Виталий Ильич, хмурясь, посмотрел на Илью, снял пенсне, словно отказываясь все ясно видеть.

Кто-то из шедших из собора уже переходил дорогу и, приближаясь к краю улицы, робко заглядывал вниз. Впрочем, таких было немного. Остальные спешили уйти вверх по Хауптштрассе.

– Что же мы… – пробормотала Наталья Михайловна, тревожно взглядывая на мужа, потом переводя глаза на Илью.

– Да, пойдемте, – сказал решительно Виталий Ильич, но вид его при этом был растерянный. – Пойдемте, – повторил он и первый пошел вверх.

И они зашагали по бывшей Большой Советской, а когда-то Благовещенской, проложенной по указу Петра. Петр бывал в Смоленске, опасаясь шведского нашествия, отдавал различные распоряжения по оборонительным работам. В одной из башен крепости находился его походный архив – в Авраамиевской башне. Архив то ли украли, то ли просто сожгли французы. Все-таки Смоленск никогда не видал врага с востока, но только – с запада. Здесь проходит тектонический разлом между Западом и Россией…

Виталий Ильич и Наталья Михайловна шли так быстро вверх, что задыхались. Илья шагал легко. Он пока взял у женщины мешок с уловом.

Просто они спешили опередить тех, кто двигался параллельно – по улице Резницкой. Ни для кого уже не было тайной, кто там идет.

Иногда по Хауптштрассе проезжали грузовики с немецкими солдатами, безразлично глядевшими на прохожих. Грохотала на булыжниках телега, в ней звенели пустые бидоны, правил белобрысый мальчишка, покуривал цигарку. Прохожие оглядывались на него. Проехал мотоциклист в каске и с винтовкой за спиной. За ним второй.

Мушкетовы и Илья шли уже мимо Троицкого монастыря. Можно сказать, по монастырю: с одной стороны Троицкий собор, а с другой – его колокольня. Прямо по этому монастырю Петр и проложил улицу, царь особо не церемонился с церковниками.

Вдоль улицы стояли деревянные столбы с проводами. Немцы наладили и связь, и свет.

На повороте на улицу Козлова Илья с полупоклоном отдал улов Наталье Михайловне и, оставив чету Мушкетовых, направился к себе, все еще видя перед собой их одышливые тревожные лица и зная, что сейчас пересечет путь тем, кто поднимается по улице Резницкой.

Он старался не торопиться, чувствуя на спине взгляды Мушкетовых.

Но уже с улиц Резницкой поднялись солдаты в касках, в гимнастерках с засученными рукавами, и с винтовками. Они перекрывали всякое движение, властно взмахивая руками и покрикивая:

– Zurück! Zurück![23]

Илья остановился, непроизвольно оглянувшись через плечо и увидев Мушкетовых, тоже приостановившихся на мгновенье и глядевших на него и немецких солдат, чтобы тут же скрыться за углом Дома Павлова, в котором до войны был книжный.

Илья переложил удочку в другую руку, опустил ее как бамбуковую трость, исподлобья глядя на солдат.

Из жерла улицы уже восходили первые пленные, это были снова они, захваченные где-то в боях на фронте. Через Смоленск с осени текла река пленных, то ослабевая, то вновь наполняясь. Илья никогда не думал, что пленных может быть так много. Много оборванных людей с почерневшими опухшими от голода и болезней небритыми лицами. Много, немыслимо много. Часть пленных содержали в нескольких лагерях в Смоленске, других отправляли дальше – в Минск, Польшу и Германию, с железнодорожного вокзала в товарных открытых вагонах для угля. При взгляде издали на такой состав можно было подумать, что везут арбузы или дыни. Но это были головы сидящих людей, которым запрещалось во время многочасового движения вставать, – ослушавшегося тут же настигала пуля охранника. Возили и в закрытых вагонах, и если это было летом, то езда в таких закупоренных вагонах была еще хуже.

Как-то один из офицеров, знакомых Палена Хупеля, сказал, что это все коварный план Сталина: заполонить пленными тыл и потом поднять восстание. Пленных уже некуда девать! Их нечем кормить! А они сдаются и сдаются толпами. И толпами погибают под танками Гудериана и Гота. Как будто Сталину помогает Чингисхан, откуда-то из древних степей Азии шлет и шлет свои орды!

Пленных действительно было множество. И, глядя на них, трудно было поверить в победу.

С улицы Резницкой, или Шляхтенштрассе, выходили пленные. Это были мужчины разного возраста, но в большинстве своем средних лет. Мелькали совсем мальчишеские лица и фигуры, и лица пожилые, в седой щетине, почти старческие. Хотя какой-то странной печатью старчества были отмеченным все эти люди в поношенных и новых гимнастерках, в галифе, в сапогах, обмотках и башмаках, а то и босых. Большинство в пилотках, но виднелись и обычные гражданские кепки, мелькнуло две-три фуражки. У нескольких человек головы были забинтованы. Двое пленных с обеих сторон поддерживали хромающего солдата с забинтованной шеей. И у всех как-то нелепо болтались руки… Пленным некуда было их девать, они, вероятно, остро ощущали пустоту в своих руках. И никто не держал их за спиной. Двое-трое несли в руке каски, а один и котелок. Несколько человек были без гимнастерок, в исподних белых некогда, а теперь почернелых и окровавленных рубахах.