подобрать почти целый орех
и разгрызть в нем ту стеночку тонкую,
что тебя отделяет от всех.
Домик, взятый напрокат
* * *
На путях исканий вечных
высших смыслов, целей, правд,
слава Богу, есть беспечный
домик, взятый напрокат.
Неказистая квартирка,
стены, стулья да кровать,
где порой с тобой впритирку
можно время коротать,
Отдыхать от шума жизни,
скоростей, страстей, потуг,
помолчать под укоризной
глаз твоих и плеч, и губ.
Рядом трасса, гнев и копоть,
а у нас под потолком,
только локон твой и локоть
уголком над животом,
Только щек твоих лампада,
водопад твоих волос
на краю большого града,
посреди житейских гроз.
* * *
А я живу с любимой женщиной,
ни диктатур, ни демократий,
мне все равно и все тождественно:
и свист бича и хруст объятий.
Мне все равно и все тождественно,
над торжествующим распадом
есть только я и только женщина,
и ничего - вдали и рядом.
Есть только я и только женщина -
две осени в бесстыдной неге.
Пой, листопад, крути-наверчивай
и захлебнись тоской о снеге!
* * *
Как славно по утрам за чашкой молока,
по вечерам за чем-нибудь покрепче
сидеть и незатейливые речи
плести, не торопясь, издалека,
и знать, что ты смешлива и легка,
что бег часов нас больше не тревожит,
что нам совсем не надо быть моложе,
что мы и так не старые пока.
Как странно: мы не знали никогда,
по крайней мере, раньше мы не знали,
что можно жить без смыслов и стенаний,
без поисков путей и ожиданий,
растекшихся меж пальцев, как вода,
что незачем, грамматику поправ,
держать себя на привязи у неба,
что и земля жива не только хлебом,
но если только им - что за беда?
Пусть будет хлеб не горек и не труден -
все остальное вызреет в груди.
Осенний час всегда слегка безлюден,
но жизнь всегда немного впереди.
* * *
Между нами опустилась ночь,
мы в нее вошли, не зная броду,
пел сверчок, убрался дятел прочь,
видимо, сверчку тому в угоду.
Стены света обтекали нас,
ночь, сверчка и дятла, что убрался,
мы не выбирали этот час,
он на нас, как пес с цепи, сорвался.
Пусть пылятся книги на столе,
пусть часы стучат и гонят время -
ничего, в добре или во зле,
нам уже друг друга не заменит.
Чашка чая, чаща и постель
из шершавых листьев дикой мяты,
мир локтей, конвульсий и потерь -
мы ли в нем с тобою виноваты?
Не води свечою по глазам,
в их колодце сложены судьбою
связки слез, колпак и пополам
рассеченный дух тщеты и боли.
Ты молчишь, кружится листопад,
как перо жар-птицы - хвост кометы,
меркнет сон, стирая невпопад
нашей ночи зыбкие приметы.
* * *
Она стирала, шила, мыла,
варила, гладила, мела,
а он, грустя о высшем смысле,
у телевизора лежал
и говорил картавым басом:
- Валюна, принеси попить.
- Валюна, что же ты, зараза,
не можешь мужу угодить?
- Подай салфетку.
- Зажигалку.
- Очки, пожалуйста, найди.
- Ну что с тобой? Тебе ли жалко
родному мужу поднести?
- Подай, Валюна, открывашку,
ведь пиво надо же открыть.
- Подай стакан.
- Налей рюмашку.
- Валюна, кофе завари.
- Подай, Валюна, сигареты
и ногти помоги остричь.
- Ну где же ты, Валюна? Где ты?
С тобой же невозможно жить.
- Ну улыбнись разок хотя бы.
Ну что же ты надулась вдруг?
Ну что же надо? Что же надо?
Ведь я твой самый близкий друг.
Ну вот, взяла и разревелась.
Ну не позор ли? А? Скажи.
Ну ты уже совсем сдурела!
С тобой не стой и не лежи!..
А наглотавшись теленови,
цедил он, тяжек и сонлив:
- Ну до чего же мир хреновый!
Ну до чего ж несправедлив!
* * *
Косить траву – такая дрянь,
косить траву – отрава,
хотя наш труд от обезьян
нас отделяет, право.
Журчит мотор – косу несет,
поверх нее приклеен,
а я вперед его, вперед
толкаю, строг и зелен.
Плюется он зеленым ртом,
траву в меня пуляя,
хватить его разок кнутом,
да вот душа – стальная.
Душа стальная – ни кровей,
ни всякой разной боли,
рычит да прет за трех коней,
не менее, не боле...
Такие мысли на ходу
я в голове вращаю,
и то вращение – труду
весьма предпочитаю.
* * *
Снова судьбы
чрезвычайный поверенный,
взявшись за руль, засучив рукава,
в самую гущу рабочей Америки
вынес меня, не взглянув на права.
Мчусь по утрам
среди люда железного
бьюиков, фордов, ниссанов, тайот -
край совершенства и нрава любезного,
жизни беспечной резерв и оплот.
Гонка страстей
или лента конвейера -
мчится штампованных судеб парад,
то по рядам разлетается веером,
то в одномерный сливается ряд.
Небо и солнце
в немом соучастии
преданным глазом глядят с высоты,
мир, словно после второго зачатия,
из между дел воплощенной мечты.
Все рукотворно,
по силам, по разуму
(коли в охотку - и жадность в строку).
Где оно гнусное, грозное, грязное -
отроку в спину и в масть игроку?
Тленный вопрос,
невесомый на скорости,
впился, как луч, в ветровое стекло,
жизнь не нова - только новью и новостью
в нас да пребудет ее ремесло!
* * *
Как хорошо прийти домой,
присесть у подоконника
и видеть, как ты над плитой
орудуешь половником,
сидеть с тобой, шуметь, молчать,
удачей огорошивать,
прочесть в глазах твоих печаль
негаданно, непрошено,
твоих смешинок перезвон,
морщинок свежих линии -
и жизнь совсем уже не сон,
не бег за птицей синею.
Бравадит август: бровь хвостом,
рисованная радуга, -
не покидай надолго дом,
не говоря уж надолго.
* * *
Новый год мы встречали во Флориде,
вместо елки, к нам пальма пришла,
тоже стройная очень и вроде бы
тоже в радостях леса росла.
Хороводы мы с ней хороводили
и плясали весь год напролет,
поскулили немного о холоде -
благо, был в холодильнике лед.
Даже снегу немного повыскребли
с тонких стенок его голубых,
а по правде сказать и не выспренно:
лишь снежинку одну - на двоих.
На двоих было лето цыганское
и залив с мексиканской водой,
в нем мы плавали, пили шампанское
шлейф зимы хороня под волной.
И с друзьями безмолвно судачили,
что за тридевять с гаком земель,
жить желали им только с удачами,
не считая уж радость и хмель.
Так встречали мы в тропиках Флориды,
Новый год этой летней зимой,
и не плохо, ей Богу. И вроде бы,
он пришел, невзирая на зной.
* * *
Здесь, в маленьком домике Будды,
где беден и ярок уют,
мои бесприютные будни
в разброде безбрежном текут.
К ним пламя небес благосклонно,
речушка легка и добра,
и пальмы, с волнением в кронах,
стихи им читают с утра.
И бритоголовы, как Будда,
слетают на землю слова
о счастье вне люда и чуда,
о жизни вне блуда и зла.
А Будда, довольный уловом,
смеется, тряся животом:
с ним каждый предмет очарован
своим отраженьем в другом.
* * *
Так хорошо на берегу залива:
волна с волной играет шаловливо,
и птиц полет красив, и ты красиво
глядишь им вслед,
и мы с тобой валяемся на пляже
вне долга, вне забот и мыслей даже,
и ритм души неспешен и отлажен -
и лучше ничего на свете нет.
А на дворе декабрь. А мы на юге.
А где-то в этот час по всей округе
мороз трещит и голос лютой вьюги
тревогу вьет
в душе и вне, в бегах и на заминках,
и свет почти такой, как на поминках,
и день укутан в тряпки и ботинки,
и сон нейдет ночами напролет.
Но наше ль дело, что кому влетело,
каких забав природа захотела,
каких даров, по делу ли - без дела,
когда снесла?
Мы в декабре. У лета на приколе,
на сладостях морской и терпкой соли,
на радостях кочевья и раздолья
по воле звезд, которым нет числа.
* * *
Страх старости, безумия в ночи,
страх зависти, страх спеси беспричинной
стекают с догорающей свечи,
как шрамы под остывшим парафином.
Страх страсти, страх восторга, страх добра,
вмешательства в чужие сны и плачи -
пора свечи, тиши лесной пора,
пора души, готовой к легкой сдаче.
Трезвонит телефон, дымится лист,
печаль кружит над безымянной плахой.
Морозный день, как яблоко, зернист,
как белый флаг перед последним страхом.
* * *
Хорошо посидеть в холодке,
поразмыслить, набраться терпенья,
хорошо в погребке, налегке,
вдалеке от дорог и движенья.
Только дзинькает что-то на дне
уха чуткого в вялой потуге,
тишина на стене, на окне,
на лице легковерной подруги.
Только слышно, как плавится день
на жаровне под лапами солнца.
Превратиться бы как-нибудь в тень
или просто в смешного японца.
И уйти в полноводный уют,
в белый парус слегка затянуться,
чтобы слышать, как рыбы поют
и серьезные птицы смеются.
Хорошо вдалеке от забот
поразмыслить над силой творенья
Божьих рук, Божьих ног или вот
набросать это стихотворенье.