Две мировых судьбы
сближенья и разлада,
смиренья и огня
две силы мировых
здесь начинали век,
поправ господство сада,
и имя Человек
им было на двоих.
Человек
И без него презрения достойны,
Как жалкий сор, дома и алтари.
(О. Мандельштам)
Лишь он один - стихий самосознанье,
всё без него - вне муки измеренья,
не жалкий сор, а нечто вне названья,
вне почести признанья и презренья.
Лишь с ним и в нем - поэзия и пошлость,
надменный взмах теизма и цинизма,
и веточка сирени за окошком
в его глазах лишь - чудо организма.
Исчислил он закаты и восходы,
познал полет измены и геройства -
и понял, что не царь он над природой,
а лишь ее загадочное свойство.
Парад закончился
* * *
Уже закончился парад,
я подошел к окну скучая,
увидел: улица пустая
и три свечи над ней горят
на уровне окна, примерно,
а за спиной моей безмерно
он говорил и говорил,
на стуле сидя, как на троне,
был весь в любви к своей персоне,
уверен, молод, чист и бел,
как будто рано поседел,
взвалив на плечи эту ношу
забот и почестей страны.
"Парад закончился", - сказал я,
он встал,
смущенно застегнул штаны,
от демонстрации уставший,
взмахнул рукой,
как ангел падший,
поскольку был уже без крыл.
"Парад, - я тихо повторил, -
закончился", - не понимая,
какая связь и кто есть кто,
внизу забегали авто-
машины в суете безбрежной,
и кто-то вслух
с какой-то грустью нежной,
как будто камень уронил,
промолвил: "Мы все больны".
* * *
Сходили с ума ли,
смекали, сбегали,
идеи рождали,
идеи свергали,
мечтой уносились
под самые выси,
по звездам томились
вне чресл и чисел,
и в бело-рубашечном,
галстучном храме
стерильные речи
вздымали, как знамя,
а после в распале
в быту отчужденном
зады заголяли
подругам и женам.
* * *
В этот мир мы приходим одни,
обрастаем друзьями, заботами,
зажигаем и гасим огни,
чередуя заботы с зевотами.
Ну а мир - Божьей милости плод -
преподносит нам разные пряности:
то диктатов железных оплот,
то свобод буржуазные странности.
Что поделать - глотаем вовсю,
не поморщась и даже не брезгуя.
Так нетрудно войти в полосу,
когда знаешь, что можно и - вдребезги.
И спасибо - друзья как друзья,
до порога ль, до гроба ль, до случая,
то курить им, то пить им нельзя,
то самих их кручина замучила.
Ну, а все остальное не в счет,
только сил бы еще да терпения.
Все бежит, все летит, все течет,
даже вот - пронеслось воскресение.
* * *
Прожитых лет переменная облачность,
переходящая в стойкие тучи,
сохранена в очертаниях облика,
в сетчатой маске из вязи дремучей.
Ветры и громы, и гроз полыхание -
все, как ножом, порезвилось на коже,
но не найти и следа от сияния
чистого неба - а было ведь тоже...
* * *
Поживи по-коровьи, по-бабьи,
все трещотки ума – трын-трава,
прикоснись хоть чуть-чуть и к забаве,
только жизнь неизменно права.
Только жизнь, – хороша ли, плоха ли, –
все, чего избежать не дано,
что бы нам мудрецы ни внушали,
что б ни врали они мудрено.
И по праву верховного зова
(за сознаньем, за светом, за тьмой)
жизнь дана нам как первооснова
непреложностью плоти самой,
Достоверностью белого снега,
спелых яблок, звенящей листвы,
самовластьем и терпкостью неги,
перекличкой луча и иглы.
Оглянись, озарись и откликнись
на шуршание ветра и вен.
Жизнь сама не нуждается в смысле.
Можно выдумать. Только зачем?
* * *
Господи, как многому случилось
научиться нам! Летят года...
Но не укротимы суетливость
и нелепых рвений череда.
И необоримы звоны вёсен,
и печаль осенняя крепка,
и гудит, неведом и несносен,
мир обычной ветки и цветка.
А когда неверное колено
выкинет проказница-судьба,
несмотря на опыт, стынут вены
и к губам невольно льнет мольба.
* * *
Понаделали коробочек,
поприладили колесиков
и катаются, и катятся,
соблюдая лад и ряд.
А раскосые дороженьки
черно-сереньким асфальтиком
под колесики торопятся
и летят, летят, летят.
И цветные светофорчики,
пораскрыв глазенки-форточки,
все стоят и зачарованно
знай себе руководят.
Принаряженно и вежливо
смотрит небо неизбежное
и разводит тучки нежные,
словно выводки цыплят.
А стальные небоскребчики
без подсказок переводчиков
переводят землю на небо
и ни капли не дымят.
И бегут, бегут коробочки
на резиновых колесиках
по асфальтовым дороженькам
то вперед, а то назад.
И кружит земля, качается,
и не знаешь, где кончается,
и летят, летят дороженьки
на разрыв и наугад.
* * *
Ничего не снится до рассвета,
а едва рассвет - и кончен сон,
и большая шумная планета
в свой дневной вступает марафон,
оставляя в каждой точке меты
разной краски, масти и судьбы:
темы прожектерам и поэтам,
обещаний сонм для голытьбы,
пламенным и сильным - по успеху,
пораженья - слабым и больным
и, конечно, что-нибудь для смеху
и для слез, конечно, - остальным,
ну, а мне - тебя в смешном халате,
память в мелких кляксах тут и там,
поцелуи кстати и некстати,
флоры перезвон по сторонам,
а в конце, как говорят, в финале,
снова тот же звездный небосклон,
тот же сон без снов в глухом провале
и рассвет - и тот же марафон.
* * *
Уютной ночью голова молчала,
лежала на подушке и молчала,
спала, наверно, очень крепким сном.
На ней свистели ноздри одичало,
они, конечно, ей принадлежали,
но все же свист лишь им принадлежал.
А голова лежала на подушке,
которая лежала на матрасе,
который был расстелен на кровати,
которая стояла на полу.
И было очень все архитектурно,
а если не ханжить а ля культурно:
многоэтажно, - надо бы сказать,
как в русском мате,
если хочешь знать.
Но ничего отнюдь не побуждало,
скрывать или выпячивать начало,
которое наглядно означало
то, что совсем излишне означать,
поскольку голова во всю молчала,
спала и ничего не понимала,
и ночь над ней бесшумная стояла,
а может, не стояла, а лежала
или, допустим, просто помогала
той голове молчавшей
крепко спать.
И слава Богу, скажем ей спасибо
за то, что и устам дала покоя,
фантазию души остановила
и ум от необдуманных поступков,
как хочешь,
а уберегла.
Или отсрочила,
по крайней мере, на день.
* * *
Э. Б.
Сколько знаю тебя,
ты всегда удивляешься,
даже если молчат
и глаза, и уста,
ты не входишь обычно,
а словно являешься,
как волшебная фея
из глуби холста.
"Ну так что?", -
вопросительно
(бровью, как радугой),
"Ну так что!", -
повелительно
(всем госпожа),
будто видишь впервые,
а ведаешь задолго,
как обманчива жизнь
на крутых виражах.
Есть в тебе этот шарм
величин и величия,
эта мера покоя и плоти,
и зов -
королевство огня
и исчадье приличия,
где стихает душа
и безмолвствует кровь.
Есть в тебе этот взгляд
ностальгии и трепета
по безумной луне,
по надежным друзьям,
не надламливай бровь
и не спрашивай,
где это,
потому что, поверь,
я не знаю и сам.
* * *
Ни в чем, ни в чем
не постигаю смысла,
он всем открыт,
а я как будто слеп,
и дни мои
то весело, то кисло
бегут и заметают
всякий след.
Я ем и пью,
на службу поневоле
с зарей встаю
за трепетную мзду,
по мере крут,
не в меру чуток к боли,
не чту и не ищу
свою звезду.
С живыми - жив,
к величью безучастен,
из всех страстей
любовью лишь богат,
по камертону,
видимо, - ненастье,
по ритмике,
наверное, - раскат.
Не вынося
ни прыти злой, ни боя,
героев не ценя
ни в грош, ни в грамм,
склонюсь смиренно
только пред изгоем,
изгнаннику
жилье свое отдам.
Театру воль,
амбиций и стараний
безволье леса
тихо предпочту,
локтям - луну,
основам - жизнь на грани
и песнь травы,
что застит пустоту.
* * *
А. Л.
Кому-то шорохи и скрипы двери,
кому-то веры, гимны, кулаки,
а мне одно - нести свое безверье,
всем скрипам, верам, гимнам вопреки.
Уймись душа!
Что жизнь единым хлебом?
У мальчиков иная нынче высь -
но женщине из музыки и неба
попробуй как-нибудь не поклонись.
Сумеешь - нет? Замри тогда в молчанье,
в поклоне безымянном изойди.
Слова красны. Но в скрежете мычанья
не крик ли отворившейся груди?
Пускай огни и ветры в ней нетленны,
ей ни к чему рисованный полет:
в ней музыка, с руками на коленях,
согреет, оправдает и поймет.
* * *
Вот так и жить, не думать ни о чем,
чай заварить, смести с клеенки крошки