и под лучом, присевшим на окошке,
ключицы невзначай приотворить.
Какая разница - ключица или ключ,
дверной, студеный или музыкальный,
ключ к правде, ключ инструментальный,
ключи познания, любви счастливой ключ?
И тут же ключница и почему-то клюв,
полет орла над далью синеокой,
гнездо, птенцы, плач матери глубокий
и вечная борьба добра и зла.
Вот так и жить, не развязав узла,
не зная: возраст - узость или мудрость?
Но кто-то пусть решит и эту трудность,
а я, пожалуй, вновь начну с угла.
В углу диван с грустинкой на челе,
Шагал над ним из-под стекла смеется,
единый мир, и весь на части рвется -
на счастье ли, во славу ли, к беде?
Однако это знают уже все.
Я пол мету, потом к друзьям - на ужин,
и вот уж пес их, мыслью перегружен,
меня встречает в дьявольской красе.
* * *
Кружат облака над домами,
и голых дерев кружева
колышутся под облаками
под ветром, заметным едва.
Все пройдено. Тени печали,
в классическом словно стихе,
где слезы и грезы, и дали,
и души - в тоске и грехе -
Украшены рифмою певчей
и строгою линией строк,
и выспренней звонкою речью,
бичующей зло и порок.
Эффект красоты или скуки
в таком равновесье огней?
Не знаю. Но тяга к разлуке
настойчивей все и сильней.
* * *
Отношения, друг, отношения -
выше пояса, в клетке грудной,
где господствуют муза крушения,
младость ветра и мука кружения
по кругам канители земной.
Ах духовная речь, ах высокая -
мудрецам бы ее, мудрецам,
ну, а мне бы тебя, черноокую,
чтоб какой-нибудь ночкой глубокою
да на тройке лихой в бубенцах.
Захлебнуться б в твоей непочатости,
непечатной тряхнуть стариной
на пределе греха и проклятия
в круговерть до звезды, до распятия,
до последней кровинки живой.
Только нет, ни к чему эти шалости,
эти смертные пляски глубин,
эти выси вне меры и жалости,
этот вызов тоске и усталости
на закатном разливе седин.
Ну да празднуй же, клеть выше пояса,
скоморошества крест ледяной,
клокотанье безликого логоса
да паучью шарманку вполголоса
в безгреховности хляби грудной.
* * *
Я умру -
сигарета погаснет
и меж скал шелохнется прибой,
ветерок шелестнет меж акаций
и всплакнет под шумок надо мной.
И в классической скорби мгновенья
будет мне благодатная весть:
жил я в полном согласье с твореньем
всех других земнородных существ.
Ничего я иного не делал,
не пыхтел, выбиваясь из сил,
но последнюю ложку к обеду
с кем-нибудь непременно делил.
Был я в сговоре с ветром и снегом,
ревновал их к деревьям всерьез,
никогда не заигрывал с Небом,
хоть порой умилялся до слез.
Что ж,
пускай догорит сигарета,
пусть меж скал шелохнется прибой -
каждой твари когда-нибудь где-то
обязательно нужен покой.
По краю игры
Дожил я до серой шапки,
увенчавшей жизнь мою,
проторчавший в мире шатком
жизни сладкой на краю.
Лишь идеи, мысли, споры
о пороках мировых,
о царях, на казни скорых,
о рабах покорно-злых.
Крики, взмахи, звон бессонниц,
гибель тела, плач души,
рюмка водки - для фасона,
для прокорма - горсть лапши.
Но на днях дружок мой новый,
парень клевый и поэт,
мне сказал: "На что вы, Лева,
потеряли столько лет?".
И добавил, что к идеям
равнодушен был всегда,
тяготел взамен к индейкам
и к лошадкам иногда.
И спустя еще с минутку
вновь промолвил, не тая,
что всерьез игру и шутку
числил солью бытия.
Что ответить - сам не знаю.
Этот каверзный вопрос
сам в себе ношу как знамя
старой тачки без колес.
Старой тачки, жизни тряской
без руля и без ветрил,
столь напрасной, что не ясно,
а была ль? И я ль в ней был?
Словом, нет теперь отбоя
от вопросов сволочных.
Может, стих, решил я с горя,
как-то даст ответ на них?
Тут же рифму для порядка
срочно с ритмом повенчал
и умчался без оглядки
в мир былых своих начал.
И внезапно, видит небо,
был включен в одну игру:
в ожиданье корки хлеба
долгой ночью на ветру.
Долго очередь стояла
за подачкой от вождя,
и мешком, как одеялом,
укрывалась от дождя.
Долгой ночью шли составы
все вперед, вперед, вперед,
не ломали в них суставы,
чтоб живьем пускать в расход.
А трясущееся тело
(так смешно теперь, поди!)
верноподданно потело
с красным флагом впереди.
Вот какие были игры,
прямо целый карнавал,
танцевали, как на иглах,
и шутили - наповал.
Кто на друга вдруг нашутит,
кто на брата, на отца -
и по форме, и по сути
шуткам не было конца...
Скучно, Господи! Как скучно
бить себя в шальную грудь
и плести стихом трескучим,
как презрел ты сучий путь.
И, не жалуя, пытаться
мерить все на свой псалом.
Некрасиво, знаю, братцы,
да и дело-то не в том.
Ну а в чем тогда то дело?
Отчего мне не жилось?
Не игралось и не пелось
без идейных в стельку слез?
Не болеть теперь ответом,
хоть пили себя в сто пил -
знать, наверно, новым светом
память-злючку ослепил.
Ведь бывает днем погожим
выйдешь вдруг на яркий свет -
и темно. И только позже
понимаешь, в чем секрет.
Тих, ухожен, беззаботен,
сад лопочет - благодать,
ничего в его работе
не добавить, не отнять.
Было что-то, сплыло что-то,
чтотов много - жизнь одна,
странно ль - нет, но всюду кто-то
лишь к идеям льнет сполна,
Кулаками грозно машет,
брызжет пеной на лету
и, конечно, всех не наших
чутко чует за версту.
Что кому. Но на ночь глядя
или на день, - как на грех, -
понял я, что жизни ради
лучше шутки - только смех,
Лучше мысли только мудрость,
а бессмыслицы - игра.
Есть во всем и соль, и мусор,
и всему - своя пора.
Кто-то, может, улыбнется:
мол, на слово больно лих -
что ж, за все нам там зачтется:
за игру, за мысль, за стих.
* * *
Нет, не в минуты роковые
я посетил сей мир земной,
а в те года, когда все выи
склонялись дружно пред одной.
Моя - не то что не склонялась,
не гнулась, подлая, как меч.
Когда ее помяли малость,
вмиг голова слетела с плеч.
Так и ходил без головы я,
влюблялся без ума, без слез
переносил упрямство выи,
без глаз внимал красе берез.
Короче, жил и счастьем вроде
совсем уж не был обделен,
поскольку признан был не годен
для дел великих и времен.
Одно лишь мучило бессменно,
терзало с силою беды:
как без усов входить в надменность,
а в щегольство - без бороды?
* * *
Я Бога не ищу:
его нашли другие,
сказали: это Он, -
ну что же, им видней.
И понеслись в любви
за Ним сердца нагие,
коль был бы Он - Она,
я б тоже шел за Ней.
Кто первым сочинил
полет или истому,
движенья тихих крыс,
завистливость бревна?
Все говорят, что Он,
всевышний наш знакомый.
- Возможно, - говорю, -
но мне нужна Она.
* * *
"Ленчик - (спец.) деревянная
основа седла".
(Словарь русского языка)
Я даже не седло,
а лишь его скелет,
сварганенный из дуба или кедра,
наверно, коноводом был мой дед -
презренный смерд
потомственного смерда.
Бедняк из Умани,
для верховой езды
он седла поставлял аристократам,
сгибаясь пополам за крохи мзды
пред каждым
деревенским супостатом.
А может, было
все наоборот:
он королем седла прослыл в округе,
звенел деньгой - и верховой народ
всеподданнейше
льнул к его услуге.
Ведь конь в эпоху
сабли и седла
едва ль не почитался вровень с Богом,
поскольку жизнь держалась и текла
на электричестве
кругом четвероногом.
А мне-то что? -
печаль вдруг на чело
легла скоропостижно, глухо, грубо.
Кем ни был бы мой дед, я даже не седло,
а лишь скелет его
из кедра или дуба.
* * *
Небом единым жив человек.
(А. Вознесенский)
Из облака колпак
каким-то образом
случилось сотворился налегке,
и опустился он на двор
подкладкой вогнутой,
и очутился двор мой в колпаке.
И двор, и дом,
и я с подругой верною,
фонарь и куст,
и заяц под кустом,
и кружево, расшитое по дереву, -
все оказалось вдруг под колпаком.
Колпак из неба
с кремовою стенкою
по кругу -
словно торт со всех сторон,
покрытый взбитой сахарною пенкою
и для тебя сугубо сотворен.
Захочется? - Пожалуйста,
украдкою,
как в детстве,
можешь пальцем ковырнуть
и поднести ко рту, и небо сладкое
всем языком, сердечное, слизнуть.
И жизнь наступит -
слаще не придумаешь,
единым небом будешь ублажен,
высок и чист,
под колпаком, как мумия,
от всех ветров на свете защищен.
* * *
Из слезинки, из смешинки,
из снежинки и ручья
сотворилась паутинка
на брусочке кирпича.
И в особом содроганье,