По мостовой моей души — страница 6 из 28

любовная лодка

        разбилась о быт.

Я с жизнью в расчете

        и не к чему перечень

взаимных болей,

        бед

                и обид.

«Любовная лодка разбилась о быт» — это ли уж очень тривиальное убедило поэта взять в руки пистолет? Не увел ли он всех ироничной фразой от истинных причин самоубийства? Сомнения устремляли к поискам объяснений, которые могли бы открыть что-нибудь поважнее, более значимое в судьбе Маяковского, принудившее его расстаться с жизнью.

Совсем недавно литературоведы получили дар, бесценный не только для них, — объемистый том «В том, что умираю, не вините никого?.. Следственное дело В. В. Маяковского» (М.: Эллис Лак, 2000). Это сборник впервые изданных документов, на многих гриф «Совершенно секретно». В числе только сейчас всем открывшихся текстов — агентурные донесения чекистов, внедренных в литераторские круги. Выясняется, что и Маяковский нет-нет да проговаривался о недозволенном, о своих тайных мнениях и сомнениях — уж не навеянных ли поездками в эмигрантское зарубежье? И хоть были эти проговорки в кругу самых ближайших, но всё, что говорилось поэтом, тотчас становилось известно бдящим органам. Познакомимся с некоторыми из доносных текстов.

Агент под кличкой «Арбузов» в сводке от 18 апреля 1930 года «совершенно секретно» извещает: «Романическая подкладка (та самая „любовная лодка“. — Т.П.) совершенно откидывается. Говорят — здесь более серьезная и глубокая причина. В Маяковском произошел уже давно перелом, и он сам не верил в то, что писал, и ненавидел то, что писал»[3].

В агентурно-осведомительной сводке от 29 апреля 1930 года некто «Шорох» доносит: «В связи с самоубийством Маяковского в литературной среде господствует мнение, что если поводом к самоуб<ийству> послужили любовные неудачи, то причины лежат гораздо глубже: в области творческой — ослабление таланта, разлад между официальной линией творчества и внутренними, богемными, тенденциями, неудачи с последней пьесой, сознание неценности той популярности, которая была у Маяковского, и т. п., основной удар на разлад между соц<иальным> заказом и внутренними побуждениями, а отсюда вывод о том, что в литературе царит насилие, фальшь и т. п.» (Там же. С. 170). А далее агент раскрывает источники своего доносного утверждения: «Это мнение в разных оттенках и вариациях высказывали» (а он подслушал) писатели Борис Пастернак, Иван Новиков, Эдуард Багрицкий, Эмиль Кроткий, Виктор Шкловский, Арго, Михаил Зенкевич и другие. Да и сам Маяковский это же подтверждал стихами:

С молотка

        литература пущена.

Где вы,

        сеятели правды

                или звезд сиятели?

Лишь в четыре этажа халтурщина. ‹…›

Нынче

        стала

                зелень ветки в редкость.

Гол

        литературы ствол.

(«Четырехэтажная халтура»)

О том, что вовсе не чисто личное кроется за гибелью поэта, читаем также в сводке агента «Зевса» от 11 мая 1930 года, которая заканчивается выводом: «Ряд лиц (весьма большой) уверен, что за этой смертью кроется политическая подкладка, что здесь не „любовная история“, а разочарование сов<етским> строем».

Еще один много значащий факт, вероятно, также сыгравший роль роковую в посмертной судьбе поэта: в декабре 1929 года, когда отмечалось 50-летие Сталина, из литераторов редко кто не откликнулся хвалой в стихах и прозе о вожде-юбиляре. Среди «редких» не отозвавшихся оказался Маяковский. Можем представить, как воспринял эту информацию любивший лесть и почитание Сталин. Не здесь ли надо бы тоже поискать одну из причин «наказания», начавшего исполняться едва ли не сразу после того, как поэта, титулованного у могилы десятками уст великим и гениальным, проводили в последний путь нескончаемым (150-тысячным!) скорбным шествием?

А исполняться начало вот что.

Прежде всего скажем о том, что и ныне трудно поддается разумному объяснению: почему прах поэта (повторим: великого и гениального) пролежал упрятанным в одну из ниш Донского монастыря и невостребованным до 1952 года?

Перед кончиной Маяковский еще успел брезгливо прочитать статью В. Ермилова «О настроениях мелкобуржуазной левизны в художественной литературе», опубликованную 9 марта 1930 года. Но не дано ему было узнать о том, что этою публикацией открылся новый против него поход.

2 апреля 1930 года было сорвано его выступление в институте имени Плеханова. А далее, уже и не вспоминая о том, какими всенародными были его похороны, надвинулось черною тучей посмертное замалчивание поэта и выдворение его из литературы. И не день-два оно длилось, а без малого шесть (!) лет. Что это было? чем объяснить? как такое понять нам, послевоенным школьникам, за партами заучившими наизусть сталинскую аттестацию «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим…»?

После неисчислимых грубых нападок на футуризм, не останавливавшихся в течение всех 1920-х годов, появилась и официальная дефиниция этого литературного течения как «порождения ущербного сознания дореволюционной деклассированной интеллигенции» (Малая советская энциклопедия. М., 1931. Т. 9. С. 507).

В 1933 году завершилось издание десятитомника Маяковского. И ни одного отклика!

С 1934 года стихи Маяковского не рекомендовано печатать, читать с эстрады и по радио, цитировать и анализировать в институтских лекциях. В театрах не позволено ставить его пьесы.

Тем удивительней, тем непонятней, как же все это совместить с тем, что говорилось на Первом всесоюзном съезде советских писателей, проходившем 17 августа — 1 сентября 1934 года. Вот что было сказано (и весь мир это услышал) в «Докладе Н. И. Бухарина о поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР»: «Другой крупнейшей — и с поэтической стороны ярко новаторской — фигурой нашей поэзии является Владимир Маяковский (бурные аплодисменты; все встают)». Снова и снова аплодисментами писательский зал встречал и далее почти каждый пассаж докладчика, говорившего о Маяковском. И впрямь прорвало после долгого замалчивания.

Прерывая восторженное возбуждение участников съезда, не очень-то вдумывавшихся в то, что вещалось с трибуны, докладчик продолжил: «Этот буйный и колючий огромный талант с громоподобным голосом прорвался к пролетариату из кругов полумещанской литературной богемы и через футуристические бунты против заповедей и канонов, сухих заветов прошлого, могучими кулаками проломил себе дорогу в стан пролетарской поэзии, заняв в ней одно из самых первых мест». И далее: «Кубарем катились от него враги, а он грозно наступал, его поэзия рычала и издевалась, и росла пирамида творческих усилий этого мощного, оглушительного поэта, — настоящего барабанщика пролетарской революции (бурные аплодисменты). Маяковский дал так много советской поэзии, что стал советским „классиком“».

А теперь два слова о человеке, все это сказавшем. Академик Николай Иванович Бухарин, занимавший ряд высших партийных и государственных должностей, выступил в конце 1920-х годов против линии Сталина на применение чрезвычайных мер при проведении коллективизации и индустриализации, что не осталось без последствий: карьера «правого уклониста» резко пошла вниз, а в 1938 году он был расстрелян.

Продолжим о Маяковском. С 1935 года из учебников и хрестоматий цензурой были удалены его поэма «Владимир Ильич Ленин» и «октябрьская поэма» «Хорошо!». Оказывается, — ну и ну! — они «идеологически вредны». Из детских библиотек стали изымать и другие книги Маяковского.

Первая попытка разобраться, что же происходит с судьбой великого поэта, была предпринята группой тех, кто числил себя в его друзьях и почитателях. 24 ноября 1935 года на кремлевской квартире Я.С. и В. А. Аграновых (заметим: Яков Агранов — это начальник секретного политотдела ГПУ, тот самый, кто лично отдал приказ расстрелять Гумилева) собрались Лиля Брик, ее новый муж, «красный генерал» В. М. Примаков, Б.Я. и В. М. Горожанины (Валерий Горожанин — сотрудник иностранного отдела ОГПУ, с ним в соавторстве Маяковский однажды написал киносценарий «Инженер д'Арси»). К этой чекистской компании оказались присоединенными Всеволод Мейерхольд (поставивший пьесы Маяковского) с женой актрисой Зинаидой Райх. Все они собрались (или были собраны) для того, чтобы обсудить, как воспрепятствовать, как прервать враждебно растущее посмертное забвение имени и творчества Маяковского. И было решено: пусть Лиля Брик обратится с письмом к Сталину. Тут же был написан текст, теперь редко вспоминаемый и потому исчезающий из памяти, но навсегда остающийся историческим документом: в нем перечислены все вышеназванные подробности о шестилетнем забвении Маяковского.

Считавший себя близким соратником Сталина, чекист «Аграныч» (так с долей фамильярности называл Агранова Маяковский) вручил письмо вождю, и тот в декабре 1935 года наложил резолюцию, позже растиражированную прессой. В тексте главными были две фразы: «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи», «Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление». До сих пор еще не удалось никому найти доводы, коими можно бы истолковать эту никак и никем не ожидаемую, взрывную реакцию Сталина на письмо Лили Брик, прервавшую заговор молчания, перевернувшую с ног на голову всё, что до того вытворялось вокруг имени и наследия Маяковского. Сотни конференций о поэте прошли с той поры, учтены в библиографиях тысячи публикаций о нем, но нигде ясного ответа не сыщешь на вопросы прямые и, казалось бы, простые: почему враждебное замалчивание знаменитейшего поэта длилось не день, не два, а — шесть лет? «чего-то он (Сталин. — Т.П.) вдруг залюбил Маяковского? ‹…› Две волны двинулись почти одновременно: волна страха, смертей и несчастий, неслыханных даже для этой страны, — и волна посмертной славы Маяковского» (Ю. Карабчиевский).