Нэлка налила Шаткову коньяка в стакан, с интересом глянула на гостя, словно бы хотела засечь в его лице что-нибудь порочное, темное. Шатков усмехнулся.
— Посмотри, посмотри на мое честное открытое лицо! — сказал он.
Вместо ответа Нэлка подняла свою крохотную стопочку.
— Будем! — произнесла она по-мужски. — За то, чтобы завтрашний день был не хуже нынешнего.
Выпили, потом опустошили чашки с кофе. Лариса вдруг, не стесняясь Шаткова, зевнула.
— Приустала я сегодня что-то…
— Да ты что, подруга? У нас же гость!
— Сегодня я не в форме.
— Вот те раз! — Нэлка бросила быстрый взгляд на Шаткова. — Ты уж извини нас. Любовь втроем может не получиться! — Повысила голос, потеребила подругу за плечо: — Что с тобой, Ларис?
— Не знаю, ничего не знаю-ю, — вяло протянула Лариса. — Глаза слипаются, тело чужое, ничего не хочется делать, никого не хочется любить… Спать хочется, — она вновь зевнула и закрыла глаза.
«Один — ноль, — удовлетворенно отметил Шатков. Все было правильно: его хотели опоить, лишить долларов, лишить родных деревянных тугриков и в чем мать родила отволочь на берег моря. — Такие девушки, как Нэлка с Ларисой, мне и нужны».
Важно только, чтобы Нэлка не догадалась, что он поменял чашки. Нэлка гневно сощурила свои светлые глаза, лицо у нее сделалось узким, темным, она с досадою ударила кулаком о кулак.
— Ты же не спать сюда пришла, Лариса! — голос у Нэлки стал трескучим, мальчишеским.
— Спать, только спать… — вяло пробормотала Лариса и отключилась.
Шатков взял бутылку коньяка и, не спрашивая разрешения Нэлки, налил себе, выпил.
— Вот чертовка! — в сердцах воскликнула Нэлка, добавила несколько резких слов. Слова были матерными, никак не вязались с нежным обликом Нэлки.
— Хороший напиток! — похвалил коньяк Шатков. — Сейчас такого не найдешь. Кончились те времена.
— Из старых запасов, — пояснила Нэлка. — Можешь налить себе еще.
— Не откажусь. — Шатков улыбнулся, снова налил себе коньяка в стакан, потом, подумав, перелил в стопку: — Проведу эксперимент, выпью из стопки.
— Ты же не любишь пить из стопок.
— Не люблю, — подтвердил Шатков, — мелкую посуду всегда хочется обернуть куском хлеба. Иначе из рук выскальзывает.
Им словно бы завладели некие иные силы, пришедшие невесть откуда — то ли из прошлого, то ли из будущего, — силы, которым Шатков должен будет подчинить самого себя, — всего, без остатка, — он будто бы сейчас перевоплощался, становился другим, — и в этом новом состоянии в нем на первое место должен был выдвинуться зверь — да, именно зверь с его обостренным чутьем, с бесшумной походкой и кошачьими мягкими повадками — если Шатков не станет таким, он проиграет не только свое дело, проиграет самого себя…
— Может, еще кофе? — предложила Нэлка.
— Спасибо, я кофе пью мало, — отказался Шатков. — Сегодня я принял недельную норму кофе, это перебор.
Нэлка заметно поскучнела. Шатков потянулся к ней и, едва касаясь пальцами, погладил по плечу.
— Я тоже, как и твоя подружка, притомился что-то, — сказал он и прикрыл рот рукой. — В природе, похоже, что-то происходит… — он заметил, как посветлели, сделались обрадованными глаза у Нэлки: он допустил просчет, и Нэлка засекла это. Впрочем, какой просчет? Никакого просчета. Он ведет себя так, как вел бы любой богатый клиент — особенно долларовый. А долларовые клиенты, они — капризные.
— В природе сплошные дыры, — сказала Нэлка, выпрямляясь, — вместо космоса — рванье, образованное крупными летательными аппаратами.
— Да ну?
— Это я в газете вычитала. — Нэлка подошла поближе к Шаткову и прижалась к нему бедром. У того на минуту шевельнулось что-то в душе — не железный же он, а обычный, такой же человек, как и все, — мясной, костяной, сработанный из нервов, жил и прочей плоти, — он с грустью посмотрел на себя со стороны и в ответном движении потянулся к Нэлке.
Время убыстрилось. Шаткову было слышно, как где-то за стеной, совсем рядом, суматошно застучал часовой маятник — «так-так-так», на несколько минут стих и снова застучал. Прислушиваясь к нему, Шатков неожиданно ощутил себя усталым, предельно выжатым, пустым, пусто было даже в голове, он потянулся, сбросил с себя одежду и лег на тахту. Накрылся пледом.
Нэлка легла рядом, положила голову ему на согнутый локоть. Голова ее была легкой, почти невесомой, словно Нэлка была не женщиной, а ангелом небесным.
— А ты сильный, — прошептала она. Губы у нее были безвольными, слипающимися. — У тебя сильные мышцы…
Он не ответил.
— Ты спишь? — также шепотом, правда, чуть более громким, чем в первый раз, спросила Нэлка.
Шатков не ответил, и тогда Нэлка осторожно опустила ноги на пол, выбралась из-под одеяла, внимательно посмотрела на Шаткова.
Тот даже не шевельнулся: у него был вид человека, уснувшего быстро и крепко, до самого утра — дыхание ровное, глубокое, чистое, никаких всхлипываний и храпа, сонного бормотания, вздохов. Нэлке захотелось даже погладить Шаткова, она потянулась было к нему рукой, потом остановила себя, встала с постели и на цыпочках прошла в прихожую. Открыла дверь.
Шатков сразу почувствовал, что квартира наполнилась людьми. Сколько их? Двое? Трое? Четверо? Чем больше — тем лучше. Только мешать друг другу будут. Он стремительно натянул на себя джинсы, сунул ноги в кроссовки, запечатал их липучкой — хорошо, что застежки были на липучке, не надо возиться, — вновь накрылся пледом, превращаясь в безмятежно спящего человека.
Он лежал неподвижно до тех пор, пока не услышал шепот:
— Хорош гусь! Развалился, как Ленин на Красной площади. Может, ему наволочку на голову накинуть?
— Тратить еще на него наволочку… Не надо.
Шатков чуть-чуть разжал веки — ровно настолько, чтобы через сжим увидеть белые плоские пятна лиц. Пришедших было двое — оба давешние, те, что сопровождали Нэлку с подружкой в кафе. Обычные качки. Сама Нэлка, приложив руку ко рту, стояла в проходе.
Когда первый качок приблизился к Шаткову, наклонился, Шатков, резко приподнявшись на тахте, накинул ему на голову плед и рванул к себе, подставляя под удар колено. Нападавший всем лицом, носом, ртом, губами насадился на колено, Шатков даже услышал, как у качка хрустнули кости носа — сломалась нежная перепонка, — отбил качка от себя ногой и снова рванул плед — несчастный во второй раз насадился на колено. Снова захрустели кости. Шатков отпустил плед, и нападавший кулем рухнул на пол.
Птицей слетев с кровати, Шатков прихватил по дороге стул, локтем задвинул Нэлку в проход, чтобы не мешала, — не то ведь дуреха может и хлебный ножик схватить, ткнул спинкой стула второму парню в подбородок, тот заорал, и Шатков, обрезая крик, буквально поднял его в воздух на стуле. Качок вытянулся, становясь на цыпочки, крик у него превратился в слабое жидкое бульканье, он замахал руками, вцепился в стул, пытаясь отдавить его от себя, но не справился — Шатков был сильнее этого неврастеника-двоечника, занявшегося не своим делом, и ему стало жаль качка, но Шатков тут же подавил в себе это подленькое, способное привести к гибели чувство — пожалеешь какого-нибудь мозгляка, а он потом вместо благодарности нож под лопатку всадит.
— Э-эгхэ-э! — хрипел, давясь воздухом и болью, парень.
— Ешь, ешь, — спокойно пробормотал Шатков, — ты сам этого хотел.
Парень дернулся, вывалил изо рта красный слюнявый язык.
— Вот когда язык станет у тебя синим, тогда и отпущу. — Шатков еще чуть приподнял спинку стула, выдавил из парня остатки воздуха. — Ну как, нравится? Я не спрашиваю, кто тебя сюда послал, это я и без расспросов знаю, но мне все-таки интересно, правду ты скажешь или нет? Кто? — Шатков чуть приослабил нажим стула, парень осел, втянул в рот язык. — Ну? — Шатков усмехнулся: — Может, мне тебя за уши к потолку прибить?
Вместо ответа парень поворочал головой из стороны в сторону.
— Что? Не хочешь говорить?
Парень умоляюще повернул голову в сторону, выразительно засипел — не могу, мол…
— Не можешь? Ладно. Охолонись тогда немного, — Шатков отжал стул, и парень кулем сполз на пол.
Шатков метнулся в коридор, в который он отшвырнул Нэлку. Нэлка стояла около двери, к которой был прибит писающий пластмассовый мальчик, беспомощно вытянув руки по бокам, тонкая, словно паутинка, какая-то надломленная. Глаза у нее, будто у блаженной, были закрыты.
Не задерживаясь около Нэлки, Шатков проскочил к двери, проверил, заперта ли она, выдернул из замочной скважины ключ, сунул в карман.
Бросил Нэлке, совсем не уверенный, в том, что она слышит его:
— Так будет лучше.
Парень, которого он чуть не изуродовал стулом, по-прежнему лежал у стенки, с сипением втягивал сквозь сжатые зубы воздух. Оружия у него не было, это Шатков определил точно, а вот у первого, которому он расплющил лицо коленом, оружие было. Шатков сдернул с него одеяло. Кровяное пятно, расплывшееся на ткани пододеяльника, было внушительным, вызывало невольный озноб. Шатков откинул ногой одеяло в сторону. Лицо налетчика было превращено в фарш.
«Ничего, какая-нибудь другая Нэлка, не эта, мокрым полотенцем обработает физиономию, сотрет сопли, на недельку уложит в постель — все восстановится. Только нос кривым будет. В назидание… И за любовь к зелененьким».
Шатков, поморщившись, сунул ему за пазуху руку, вытащил новый, не потерявший еще синего вороненого блеска пистолет. Оттянул затвор — в стволе находился патрон, медный глазок капсюля недобро смотрел на Шаткова. «Как в Афганистане, на войне — „масленок“ загнан в дуло, — отметил Шатков, — для быстрой стрельбы. Видать, этот скот был в Афгане».
Шатков ощутил невольную досаду — он тоже был в Афганистане, а люди, побывавшие там, помечены особой печатью.
Отметил, что пистолет был засунут в подмышечную кобуру, сшитую из белой кожи, с белыми плечевыми ремешками, а такие кобуры носят в милиции.
«В кармане у него должна быть запасная обойма, — подумал Шатков. — Если он действительно афганец, то без запасной обоймы ни за что не выйдет на дело. Запасная обойма — это как отличительный знак, без запасных обойм афганцы даже на улицу не должны выходить, это уже сидит в крови». Шатков похлопал по джинсам — вначале по одному карману, потом по другому, перевернул парня разбитой физиономией вниз, услышал за спиной булькающий звук — похоже, второго парня, увидевшего, во что превратился его кореш, начало рвать, Шатков на бульканье даже не обернулся, — в заднем кармане джинсов налетчика нашел вторую обойму.