избавь меня от страданий, только эта мольба и разливается по сумеречному безмолвию.
Прокрути вперед на один, два, три, четыре дня, и вот уже тело убрали со ступенек, а дом опустел. В тусклом свете вечернего неба, где сейчас находится дочь этой женщины, Азия ускользает из виду за правый борт. Проносятся Сикоку и Кюсю, в поле зрения остается один лишь океан, тот же самый океан, воды которого набрасываются на берег возле деревянного дома и подбираются все ближе к огороду, где понемногу размякают тыквы. Азия скрывается за кормой, и теперь не видно ничего, кроме глубокой впадины Тихого океана, а корабль следует дальше на юго-восток, в сторону тысяч пустых сверкающих миль.
Там, в пустоте, собирается с силами тайфун. Последние двадцать четыре часа он смещался на запад и уже миновал Маршалловы острова, этот хрупкий узор тонущих клочков земли, таких разъединенных и измученных непогодой. Облака подтягиваются со всех концов небосвода, плотнеют и темнеют; шторм не один, их сразу несколько, и из космоса уже видно, что эта встреча вертящихся волчком и поигрывающих мускулами туч способна перерасти в тайфун четвертой категории.
Сделайте как можно больше снимков, велят коллеги с Земли, и члены экипажа выполняют это распоряжение. Линзы телескопических объективов прижимаются к стеклу иллюминаторов, затворы щелкают, в поле видимости справа по борту пока попадает только восточный край шторма, серые клочья закручиваются воронками. Взорам астронавтов и космонавтов открывается то, чего не разглядеть с поверхности Земли: облака вращаются против часовой стрелки, словно подстегиваемые звуками сумбурного марша. Солнечный свет отражается от молочного покрова облаков, и планета переливается жутковатым жемчужным блеском, точно глаз, затянутый катарактой. Кажется, она не сводит с них тревожного взгляда.
Земля словно затаила дыхание и внимательно наблюдает за происходящим. Члены экипажа сходятся во мнении, что сегодняшний тайфун не относится к числу тех, которые бессистемно обрушиваются на эту часть света. Целиком они его не видят, но он явно масштабнее, чем прогнозировалось, да и движется быстрее. Они отсылают снимки, указывают координаты. Сейчас они скорее напоминают себе гадалок, нежели команду космической станции. Гадалок, которые могут предвидеть будущее, но не способны его изменить или предотвратить. Вскоре корабль возьмет курс на юго-восток, и как бы они ни крутили головами, прильнув к панорамным иллюминаторам, тайфун исчезнет из поля зрения, их вахта вынужденно завершится и вокруг наступит темнота.
Виток 4, движение вверх
Никакой власти над тайфуном у них нет, есть только фотоаппараты и привилегия первыми взволнованно взирать на его нарастающую мощь. Они следят за его приближением.
Ранним утром четвертого за день околоземного витка пыль Сахары несется стокилометровыми лентами в направлении моря. Дымчатое бледно-зеленое мерцающее море, дымчатая оранжевая суша. Это Африка, сочащаяся светом, настолько звенящим, что его слышно на борту корабля. Обрывистые лучеобразные ущелья Гран-Канарии наслаиваются одно на другое, словно наспех возведенный замок из песка, и как только Атласские горы знаменуют окончание пустыни, появляется скопление облаков, формой напоминающее акулу, — ее хвост ударяет по южному побережью Испании, кончик спинного плавника задевает Южные Альпы, а морда готова в любую секунду нырнуть в Средиземное море. Дальше показываются бархатисто-мягкие горы Албании и Черногории.
Где проходят границы, размышляет Шон, проплывая мимо иллюминатора. Он пытается определить местоположение стран — Черногории, Сербии, Венгрии, Румынии, — но никогда не может сказать наверняка, где что расположено. Он был бы рад целыми днями, да что там, все девять месяцев на орбите не расставаться с атласом «Рэнд Макнелли» и картой звездного неба. Не работать. Ничем не заниматься, просто смотреть. Шон мог бы вдоль и поперек изучать Землю из этой маленькой ниши на просторах космоса. Звезды нельзя постичь в полной мере, зато Землю можно постичь не менее обстоятельно, чем человека, — так же основательно и целеустремленно, как он постигал жену. Со страстью, ненасытной и эгоистичной. Ему хочется постичь всю Землю, каждый ее дюйм.
В условиях микрогравитации артерии утолщаются и затвердевают, а сердечная мышца слабеет и уменьшается. Наполняясь восторгом от созерцания космоса, их сердца одновременно увядают под его влиянием. Поврежденные или истощенные клетки обновляются с трудом, а потому, пока члены экипажа пытаются сохранить культивированные в чашках Петри сердечные клетки, их собственные нежные сердца становятся все слабее и жестче.
В этих чашках заключено человечество, говорит Антон Роману в российском лабораторном модуле. Вооружившись пипетками, они перемещают это человечество туда-сюда. Розово-фиолетово-красное скопление клеток когда-то было кожей людей — добровольцев, клетки кожи превратили в стволовые клетки, а те, в свою очередь, в клетки сердца. Образцы взяли у людей различных возрастов, происхождения и рас. Данное знание повергает Антона в тихое изумление, чего не скажешь о его коллеге, который, хотя и выполняет все положенные действия, относится к опытным образцам так же спокойно и без пиетета, как и, допустим, к электропроводке. У Антона эти клетки вызывают такой трепет, что во время работы с ними по его пальцам словно бежит тепло, даже жар. Все это многообразие живого, за которое он сейчас с волнением отвечает. Смотри, Ром, хочет он сказать. Тебе не кажется, что это абсурдное чудо? Все то, что здесь находится? Судя по лицу, Роман нисколько не волнуется, не трепещет от важности порученного им задания, не задумывается над высокими материями и говорит лишь, не знаю почему, но цвета в этих чашках всегда вызывают у меня голод. Момент проходит.
Роман и Антон наблюдают за клетками под микроскопом, фотографируют их и каждые пять дней обновляют среду, в которой они растут. В контейнере поддерживается температура в тридцать семь градусов Цельсия, процент углерода равен пяти, действует режим идеальной влажности и полной стерильности. Когда через две недели транспортный корабль полетит обратно на Землю, они отправят на нем эти клетки — груз, который, ничего не попишешь, более важен для человечества, чем их собственные жизни, имеющие в конечном счете не такое уж большое значение.
Приходится признать факт: все, что происходит с этими клетками в инкубаторе, по-видимому, происходит и с их собственными клетками.
Это, конечно, не особенно воодушевляет, говорит Роман.
Ну да, отзывается Антон и пожимает плечами. Роман тоже пожимает плечами, и этим парным движением они как бы напоминают друг другу о главном: в космос летают не за воодушевлением. Людьми движет стремление к большему, большему во всех отношениях — к большему знанию, к большему смирению. К скорости и неподвижности. К расстоянию и близости. К большему меньшему, к большему большему. Очутившись здесь, люди осознают, что они малы, ничтожны, что их просто нет. Выращивают в пробирках клетки, различимые только под микроскопом, и знают, что до сих пор живы только благодаря таким же клеткам, из которых состоят их собственные хилые пульсирующие сердца.
Если говорить на языке цифр, за полгода в космосе они постареют на семь тысячных секунды меньше, чем любой житель Земли за это же время. В других аспектах они постареют на пять или десять лет больше, о чем им прекрасно известно. Они знают, что зрение может ослабнуть, а костная ткань — разрушиться. Сколько бы они ни занимались спортом, мышцы неизбежно атрофируются. Кровь свертывается сильнее, мозг меняет положение в черепной коробке. Позвоночник удлиняется, Т-клетки не могут нормально размножаться, в почках образуются камни. Еда здесь, наверху, кажется безвкусной. Носовые пазухи — чистое смертоубийство. Проприоцепция нарушена: если не смотреть, то и не угадаешь, где сейчас какая часть тела. Они превращаются в бесформенные мешки с жидкостью, которой слишком мало в верхней половине тела и недостаточно в нижней. Жидкость скапливается за глазными яблоками, давит на зрительные нервы. Сон бунтует. В кишечном микробиоме возникают новые бактерии. Риск онкологии возрастает.
Это, конечно, не особенно воодушевляет, как говорит Роман.
Спустя некоторое время Антон интересуется, тревожит ли его такое положение вещей.
Нет, отвечает Роман. И никогда не тревожило. А тебя?
Под ними проплывает погруженная в непроглядную тьму южная часть Тихого океана. Кажется, там, внизу, разверзлась черная бездна и никакой планеты нет, есть лишь нежная зеленая линия атмосферы и бесчисленные звезды, все такое близкое и безграничное в этом поразительном одиночестве.
Нет, отвечает Антон. Никогда.
Глядя на Землю, временами они испытывают искушение стереть из памяти все, что принято считать правдой, и вместо этого поверить, что их родная планета есть средоточие мироздания. Она кажется такой живописной, такой величественной и царственной. Они готовы согласиться с мнением предков, что сам Господь разместил ее здесь, в центре вальсирующей Вселенной, готовы отринуть все истины, постигнутые людьми (на ухабистом пути познания, где за открытием следует отрицание, за отрицанием — новое открытие и так далее) и констатирующие, что Земля есть ничтожное пятнышко посреди небытия. Обосновать это они могли бы так: ни один ничтожный объект не сияет столь же ярко, ни один заброшенный в космос незначительный спутник не стал бы утруждать себя тем, чтобы быть столь прекрасным, ни один немудрящий камень не породил бы ничего столь же сложного, как грибы или мозг.
Поэтому иногда их посещает мысль, что было бы проще отбросить гелиоцентрические столетия и вернуться во времена, когда считалось, что вокруг божественной огромной Земли вращается все сущее — Солнце, планеты, сама Вселенная. Потребовалось бы удалиться от Земли на куда большее расстояние, чем то, на котором они сейчас находятся, чтобы она предстала взорам маленькой и ничего не значащей и чтобы человечество наконец осознало свое место в космическом пространстве. И все же речь идет уже не о той царственной Земле прежних веков, не о богоданном комке, слишком плотном и величественном и потому не имеющем возможности передвигаться по бальному залу космоса; нет. Ее красота отдается эхом — ее красота есть ее эхо, ее звенящая певучая легкость. Она не в центре, но и не на периферии; она — это не все и не ничто, однако кажется чем-то гораздо большим, чем что бы то ни было. Она из камня, но отсюда видится сотворенной из света и эфира верткой планетой, которая двигается сразу в трех направлениях — крутится вокруг своей оси, кренится относительно своей оси и оборачивается вокруг Солнца. Планетой, передвинутой из центра на край, — теперь считается, что вокруг нее ничего не вращается (за исключением бугорчатой спутницы Луны), зато сама она вращается вокруг других небесных тел. Она дарует приют нам, людям, протирающим объективы все более мощных телескопов, которые все точнее демонстрируют нам, насколько мы малы. И мы стоим разинув рты. Постепенно мы приходим к пониманию, что находимся не просто на обочине Вселенной: сама Вселенная состоит из сплошных обочин, у нее нет центра, есть только неизмеримое множество раскачивающихся в танце тел. Постепенно мы приходим к пониманию, что, вероятно, все наши знания возникают исключительно из ловко придуманного и непрестанно разрастающегося осознания собственной чужеродности, что с помощью научных исследований мы все сильнее разрушаем человеческое эго, дожидаясь, когда оно превратится в полуразвалившееся здание, сквозь которое проникает свет.