Они плывут на средней высоте низкой околоземной орбиты, в промежуточном пространстве. Они думают: возможно, быть человеком трудно; возможно, в этом и состоит вся проблема. Возможно, трудно перейти от уверенности, что твоя планета безопасно расположена в центре мироздания, к осознанию, что в действительности она представляет собой всего лишь планету заурядной величины и массы, вращающуюся вокруг совершенно заурядной звезды в пределах некой солнечной системы, в которой все заурядно, а эта система, в свою очередь, находится в пределах одной из бесчисленного множества галактик, и когда-нибудь все, что есть на свете, взорвется или схлопнется.
Возможно, путь человеческой цивилизации подобен течению человеческой жизни, — перерастая королевство детства, мы превращаемся в обычных взрослых; мы узнаем, что не представляем собой ничего уникального, и испытываем прилив чистой радости — раз мы не уникальны, возможно, мы и не одиноки? Если существует неведомо сколько солнечных систем вроде нашей, а в них — неведомо сколько планет, то хотя бы одна из этих планет наверняка обитаема, и гипотеза, что у нас есть соседи, становится лекарством от собственной незначительности. И вот человечество, снедаемое одиночеством, любопытством и надеждой, вглядывается в космос и выдвигает предположение, что соседи обитают на Марсе, и отправляет туда зонды. Но Марс на поверку оказывается мерзлой пустыней с разломами и кратерами, так что, может быть, соседи обитают в ближайшей солнечной системе, или в ближайшей галактике, или в той, что расположена позади нее.
В экстравагантном приступе надежды и великодушия мы отправляем в межзвездное пространство зонды «Вояджер». Две капсулы с планеты Земля, в которые заключены изображения и музыкальные композиции, ждущие, чтобы их, если все пойдет благополучно, нашли десятки или сотни тысяч лет спустя. Миллионы или миллиарды лет спустя. Или вообще никогда не нашли. Тем временем мы прислушиваемся. Сканируем окружающую среду в поисках радиоволн. Не получаем никакого отклика. В книгах, фильмах и иных произведениях строим боязливые, полные тоски догадки о том, какой нашим взорам предстанет инопланетная жизнь, когда наконец вступит с нами в контакт. Но она не вступает в контакт, и мы всерьез опасаемся, что этого не случится. Приходим к выводу, что ее не существует. Какой смысл ждать, если там, далеко, ничего нет? Возможно, сейчас человечество ведет себя как пубертирующий подросток, склонный к нигилизму и аутоагрессии, норовящий разнести все вокруг в пух и прах, — мы не просили, чтобы нас производили на свет, не просили, чтобы нам в наследство оставляли Землю, о которой нужно заботиться, и уж точно не просили о том, чтобы нас незаслуженно бросали одних в непроглядном мраке.
Возможно, однажды мы посмотрим в зеркало и обрадуемся, увидев там прямоходящую обезьяну среднего роста, которая уставится на нас в ответ. Мы переведем дыхание и скажем себе: окей, мы тут одни, ну и хорошо. Возможно, этот день уже близок. Возможно, самой природе вещей свойственна эта неустойчивость, это раскачивание на булавочной головке бытия, эта децентрация себя дюйм за дюймом, которая происходит по мере того, как мы понимаем, что ошеломительные масштабы нашей собственной ничтожности суть предложение о перемирии, выброшенное на наш берег бурными волнами.
А пока мы по-прежнему всеми покинуты и одиноки, чем еще нам заняться, как не самолюбованием? Зачарованно и самоотверженно исследовать самих себя все глубже и глубже, пылать к себе то любовью, то ненавистью, возводить себя в культ, мифологизировать и театрализовывать. Нам только и остается, что усиливать превосходство своего интеллекта и разрабатывать технологии, не переставая мучиться мечтой о самореализации, которую мы все равно никогда не воплотим в должном виде. Только пялиться в пустоту (та по-прежнему молчит) и упрямо строить космические корабли, совершать бесчисленные облеты нашей одинокой планеты, предпринимать короткие вылазки на нашу одинокую Луну и предаваться таким вот раздумьям в невесомом недоумении и привычном трепете. Поворачивать обратно к Земле, сияющей, точно освещенное прожектором зеркало в абсолютно темной комнате, и при помощи шуршащих радиоприемников обращаться к единственной жизни, которая, кажется, там существует: здрасте! Хеллоу, коннитива, чао, бонжур, вы меня слышите, прием?
В тысячах миль от их орбиты и позади изгиба Земли, в пляжном домике вблизи мыса Канаверал стоят четыре кровати, которые накануне освободила другая группа астронавтов. Вчера утром в это же время две женщины и двое мужчин еще досыпали последний час до того, как будильник возвестил о начале нового дня. Во Флориде было пять утра, желудки астронавтов все еще переваривали мясо, зажаренное на углях накануне вечером, а разум пребывал в медикаментозном сне без сновидений, отчего со стороны казалось, будто эти люди лишились чувств. Они не капали слюной, не храпели, не вздрагивали и не просыпались от испуга.
Когда луна побледнела, а снотворный паралич стал ослабевать, две женщины и двое мужчин открыли глаза и подумали: сегодня что-то произойдет. Где я? Что именно произойдет сегодня? Сквозь полудрему это предчувствие было смутным, затем вмиг сделалось пронзительным. Луна, Луна — мы летим на Луну, черт возьми, да, мы летим на Луну! Скафандры и ракета уже дожидались их. Жизнь больше никогда не будет прежней. Но вчера в это время они еще спали в том пляжном домике, а в воздухе витали ароматы колбасок, ребрышек и жареной кукурузы. Это был их последний прием пищи перед полетом, вкусная и сытная еда на какое-то время отвлекла астронавтов от тягостных дум. И тут на небе показалась она. Такая маленькая и такая далекая. Ее холодный суровый свет ослепил их, и аппетит тотчас пропал. Надкушенный бургер, почти не тронутые ребрышки, невыпитое безалкогольное пиво, колебание в последнюю минуту, принятая таблетка, подкосившиеся ноги, прочитанная под нос молитва и ранний отход ко сну.
Наша Луна. Нога человека не ступала на ее поверхность более пятидесяти лет. Повернется ли она к Земле светлой стороной, страстно желая возвращения людей? Жаждет ли она — а по ее примеру и все остальные спутники, планеты, солнечные системы и галактики, — чтобы ее исследовали? Завтра поздно вечером, спустя меньше трех дней в пути, на ее пыльную твердь вернутся эти странные одержимые человеческие существа, целеустремленные зефирные человечки, напыщенные покорители космических просторов, эти создания, которым так хочется увидеть развевающиеся флаги посреди безветренного мира и которые обнаружат лишь, что флагштоки упали, а звездно-полосатые полотнища порвались в клочья. Вот что происходит, когда отлучаешься на полвека, — жизнь идет без тебя своим чередом. С этими мыслями и устраивались на ночлег в пляжном домике четверо астронавтов, понимавших, что, как только они откроют глаза, начнется новая эра.
И вот она уже началась. Вчера утром астронавты поднялись, позавтракали и приступили к делам, предписанным строгим регламентом. Пришли уборщики и с церемониальным тщанием сняли постельное белье, вымыли посуду и почистили гриль. В пять вечера ракета наконец стартовала. Прошедшей ночью они совершили два полных витка вокруг Земли и только после этого оторвались от нее, и теперь, когда стартовое топливо сгорело, а ускорители отброшены, будут постепенно продвигаться по досконально рассчитанному маршруту в двести пятьдесят тысяч миль и достигнут Луны следующей ночью.
Вчера вечером шестеро членов экипажа орбитальной станции достали праздничные принадлежности, надули воздушные шары, растянули фольговую гирлянду и накрыли ужин из самых вкусных блюд, которые смогли найти среди множества серебристых пакетиков, — отыскались шоколадный пудинг, персиковый пирог и заварной крем. Роман повесил маленькую фетровую луну — подарок сына, одну из немногочисленных вещей, взятых им с собой в космос. Они испытывали восторг с примесью зависти и гордости, которые, впрочем, быстро отступили, и их души наполнились восторгом до отказа, а в положенное время все отправились спать. Прилунение — дело важное, но им завтра рано вставать. И завтра, и на следующий день, и в любой другой.
И хотя они не признаются в этом друг другу, происходящее позволило им по-новому взглянуть на то, чем они занимаются. Внезапно собственная работа показалась им чем-то обыденным, банальным — все, что они делают, это бесцельно наматывают круги по орбите и постоянно привязаны к Земле. Пойманы в бесконечную петлю и не способны вырваться за ее пределы. Их преданное, моногамное кружение накануне вечером казалось им столь возвышенным и смиренным. Они чувствовали себя сосредоточенными и покорными, словно во время чтения молитвы. И хотя перед сном каждый из них выглядывал в иллюминатор, будто надеясь увидеть проносящихся мимо лунных астронавтов, и хотя их сон был тревожным и полным ожидания, в сновидения проскользнула не Луна, а дикий космический сад по ту сторону корабля — сад, по которому им всем довелось прогуляться. А еще вечное сине-стальное очарование Земли.
Что раздражает:
водители-притиральщики;
уставшие дети;
желание пойти на пробежку;
комковатые подушки;
мочеиспускание в космосе, если спешишь;
заевшие молнии;
шепчущиеся люди;
семейство Кеннеди.
Тиэ прикрепляет списки к мешочкам для хранения вещей в своей каюте, где держит сувениры и немногочисленные личные принадлежности: тюбик крема для сухой кожи, которым увлажняет болезненные места на руках; черно-белую фотографию матери в молодости на берегу возле их дома; сборник стихов о японских горах (она получила его от дяди с последней посылкой для экипажа, но до сих пор не нашла времени прочитать). Тиэ вырывает чистые страницы в конце книги и небрежным почерком чиркает на них свои списки.
Что успокаивает:
Земля под нами;
кружки с прочными ручками;
деревья;
широкие лестницы;
трикотаж ручной вязки;
пение Нелл;
сильные колени;
тыквы.
Снаружи, в нижней точке корабля, находится устройство, которое Пьетро и Нелл установили во время выхода в открытый космос неделю назад, — спектрометр, измеряющий светимость Земли. Пока станция движется по орбите, перемещается над континентами, на север и на юг, линзы спектрометра захватывают семидесятикилометровый участок планеты, придирчиво изучают его, собирают сведения и калибруют свет.