вариантов верен.
Порой Нелл подмывает спросить Шона, как это он может быть астронавтом и верить в Бога, того самого из истории о сотворении мира, но она и так понимает, что сказал бы Шон. Он ответил бы вопросом на вопрос и поинтересовался, как это она может быть астронавтом и не верить в Бога. К общему знаменателю им все равно не прийти. Дальше Нелл обвела бы рукой иллюминаторы левого и правого борта, по ту сторону которых простирается бесконечная свирепая тьма, лежат солнечные системы и галактики, разбросанные как попало, а поле зрения настолько безгранично и многомерно, что практически можно увидеть искривление пространства-времени. Посмотри, сказала бы она. Мне кажется, вот так расшвырять все это могла лишь некая чудесная безвольная сила.
Шон тоже обвел бы рукой иллюминаторы левого и правого борта, по ту сторону которых простирается бесконечная свирепая тьма, лежат солнечные системы и галактики, разбросанные как попало, а поле зрения настолько безгранично и многомерно, что практически можно увидеть искривление пространства-времени, и сказал бы: откуда могло все это здесь появиться, если не под действием некой чудесной волевой силы?
То есть вся разница между их взглядами сводится к наличию или отсутствию воли? То есть вселенная Шона такая же, как вселенная Нелл, только создана продуманно и согласно некоему плану? Ее мир — явление природы, а его — произведение искусства? Различие кажется незначительным и в то же время непреодолимым. Нелл вспоминает, как однажды зимним днем — ей тогда было лет девять-десять — они с отцом гуляли по лесу и увидели большое дерево. Они уже почти отошли от него, как вдруг сообразили, что дерево ненастоящее: это был артефакт, сделанный из десятков тысяч палочек, склеенных и сплетенных так, что в результате получился совершенно правдоподобный ствол, ветки и даже узловатая кора. Оно ничем не отличалось от прочих голых замерзших деревьев, но едва Нелл поняла, что перед ней рукотворный объект, он запульсировал совсем другой энергией, и атмосфера вокруг него изменилась. Нелл полагает, что именно в этом и кроется различие между их с Шоном вселенными — дерево, созданное рукой природы, и дерево, созданное рукой художника. Разница несущественная и при этом фундаментальная.
Но Нелл не задает Шону ни одного из этих вопросов, и когда они вдвоем садятся обедать, Шон ни с того ни с сего говорит: однажды воскресным днем мы с отцом и дядей смотрели первую высадку на Луну — у отца была видеозапись. И знаешь что?
Он зависает у стола, опускает вилку в пакетик со стейком и внезапно замирает, погрузившись в воспоминания.
Это было знаковое событие, продолжает он, своего рода достижение совершеннолетия, мне было десять или одиннадцать, и за просмотром записи в компании отца и дяди я впервые почувствовал, что они относятся ко мне как к равному. Мне это не понравилось. Честное слово, мне это вообще не понравилось.
Нелл вздрагивает; она и так все время выглядит испуганной, ее короткие волосы стоят дыбом, будто по ним пропускают ток, а щеки пухнут от невесомости. Она срезает верхушку с пакетика ризотто, его содержимое еще недостаточно нагрето, но оно есть, а она проголодалась. Поедая ризотто, Нелл раскачивается, словно морской конек, не останавливаясь ни на миг, а напротив нее раскачивается Шон, тоже не останавливаясь ни на миг. Одежда пробегает по коже легкими волнами.
До этого, рассказывает он, я, как все дети, запоем читал книги о космосе, книги о программе «Шаттл», в комнате у меня висели плакаты с «Аполлоном», «Дискавери» и «Атлантисом». Думаю, это была моя мечта. Но пока мы с отцом и дядей смотрели то видео, краем глаза я заметил выражения их лиц. Они горели таким воодушевлением, будто эта высадка сделала их собственные жизни пустыми и наполненными одновременно. Мне стало не по себе. Я не мог видеть этот жаждущий взгляд в глазах отца.
Нелл отмечает про себя, что подобные взгляды знакомы ей по лицам мужчин, которые смотрят спортивное состязание, скажем футбольный матч, и нахваливают команду, чья победа упрочивает их собственные позиции, а затем тут же отодвигает их на задний план, ведь слава принадлежит игрокам, а не человеку, который сидит на диване и никогда не будет участвовать в матче вместе с ними.
Шон перестает есть и разжимает пальцы. Вилка выплывает из его руки, он ловит ее, снова выпускает и снова ловит.
И я помню, говорит он, как подумал в тот день: да кому вообще хочется быть астронавтом? Запись вдруг показалась мне абсурдом, а астронавты — проекцией всех несчастных разочарованных мужчин Америки.
Игрой фантазии, комментирует Нелл.
Игрой фантазии, повторяет Шон.
Нелл кивает. Шон смеется, будто говоря: а теперь посмотри на нас.
Пожалуй, для меня таким моментом стал запуск «Челленджера», который я в детстве видела по телевизору, говорит Нелл. То есть моя история связана не с высадкой на Луну, а с «Челленджером». Я поняла: космос реален, космический полет реален, космический полет — это то, что совершают и во время чего умирают реальные люди. Живые люди, такие как я, могут совершать полеты, и если я умру во время полета, в этом не будет ничего странного, я не против умереть вот так. Это перестало быть только мечтой и превратилось в цель. Мою личную цель. Я стала как безумная изучать биографии погибших астронавтов. Думаю, с этого все и началось.
До сих пор помню все так, словно дело было вчера, говорит Шон. Помню, как смотрел это. Испугался я тогда до чертиков.
И я тоже, отзывается Нелл.
Подобные диалоги на борту — редкость. Некое отвлечение от разговоров о процессах на станции, планах работ, обнаружении и устранении утечек в местах стыковки, очистке бактериальных фильтров, замене приточного вентилятора или теплообменника. О телешоу, которые они смотрели в детстве, о любимых книгах; как выяснилось, все они, выходцы из пяти разных стран, знали ту или иную версию Винни-Пуха. Пу-сан, Уинни-зе-Пу, Винни-Пух л’орсетто, Винни-Пух — этот мультяшный медвежонок живет в сердце каждого из них. Но если речь заходит о том, что привело их сюда, какие мотивы и стремления кроются за тем, что они оставили все дорогое на Земле… Они добрались сюда — вот ключевая фраза. Ты оказываешься здесь, и твоя жизнь стартует заново, и все, что ты принес с собой, ты принес в голове, и если оно сейчас не востребовано, оно и дальше останется в твоей голове, потому что нет ничего более важного, чем то, что происходит сейчас. Это место — твой дом.
Шон заваривает кофе, а Нелл размышляет, не задать ли ему вопрос, который вертится у нее на языке. Крестик, висящий на цепочке у Шона на шее, подпрыгивает у него под подбородком; из-за этого постоянно мелькающего перед глазами крестика Нелл всегда хочется расспросить Шона о его религии. Он вынимает из кармана пакетик ореховой смеси, открывает его, подкидывает ядрышко фундука и приближается к нему с открытым ртом, будто форель.
О жизни тех семерых астронавтов, погибших на борту «Челленджера», я знала все, говорит Нелл. Абсолютно все.
Шон с нарочитым хлюпаньем потягивает кофе из носика пластиковой чашки, словно пьет из игрушечной лейки.
Мне было всего семь лет, говорит она. Моя комната была увешана фотографиями погибших членов экипажа. Года, наверное, три в день рождения каждого из них я зажигала свечи.
Серьезно? — изумляется Шон.
Ага.
Понятно.
Сейчас я гадаю, почему мой отец никак не попытался меня остановить.
Шон медленно кивает в своей задумчивой манере, жует и рисует в воображении девочку, которая зажигает свечи в память погибших астронавтов, даже не так — которая зажигает свечи. Боже милостивый. Но в память астронавтов. А впрочем, почему бы и нет: сам он, к примеру, ставил у себя в комнате оптоволоконные ловушки, чтобы сестра не совала туда любопытный нос. У каждого ребенка свои причуды.
Я чуть с ума не сошла от ужаса, рассказывает Нелл. Это было отчаянно страшно: сейчас они есть, а через семьдесят секунд их уже нет. Их нет.
Да уж, говорит Шон.
Семьдесят секунд — и их уже нет.
Весь мир смотрел на это, добавляет он. Дети смотрели.
Все смотрели, все… Голос Нелл обрывается, точно она подошла к краю пропасти. В детстве эта мысль мешала мне спать, продолжает она. Мысль о том, как быстро все может измениться. А отец не делал ничего, чтобы исправить положение. Как-то раз, утешая меня, он брякнул, что свечи отгоняют демонов — дескать, люди зажигают свечи, чтобы почтить память усопшего и защитить его от демонов. Отец редко произносил абсурдные фразы, но эта была абсурдной. Чем тебе поможет защита от демонов, если ты сидишь в космическом шаттле и он распадается на пять тысяч кусочков, пока твоя капсула со скоростью сотни миль в час пролетает двенадцать миль и разбивается в океане? Если демоны и вправду существуют, не их ли это работа?
Она отчетливо помнит, как нашла в кухонном шкафу именинные свечи и подсвечники, воткнула их в пластилин и часами не решалась зажечь спичку, ведь она знала, что этого ей делать нельзя, и боялась, что затея плохо кончится — например, спичка взорвется у нее в руках.
Шон не отвечает, хоть и не потому, что не сочувствует Нелл. Похоже, он о чем-то задумался. Она тоже обращается в себя. Вспоминает, как плакала, когда более месяца спустя обломки корабля и тела астронавтов подняли со дна океана, и как на фоне этого горя, тогда еще толком не осознаваемого, погрузилась в одержимость. По мнению отца, Нелл до сих пор не вынырнула из ее недр.
Долю секунды Шон недоумевает: какого черта я делаю здесь, в консервной банке посреди безвоздушного пространства? Консервированный человечек в консервной банке. В четырех дюймах металла от смерти. Причем не просто от смерти, а от аннигиляции.
Зачем ты это делаешь? Зачем пытаешься жить там, где никогда не сможешь чувствовать себя вольготно? Рвешься туда, где Вселенная тебе не рада, тем более когда есть такая замечательная Земля, которая тебя принимает. Шон до сих пор не понимает, что пробуждает в человеке стремление попасть в космос — любопытство или неблагодарность? И кем — героем или идиотом — он становится по воле этого странного горячего желания? Пожалуй, ни тем, ни другим, а кем-то третьим.