для Анатоля — школой безделья, а для Бориса — временем честолюбивых эгоистических мечтаний,
так для Андрея, и Марьи, и для Льва Николаевича Толстого детство — это пора того света, тепла и чи-
стоты, которые человек обязан пронести через жизнь, не показывая чужим людям, но бережно сохра-
няя для родных по духу. Детство князя Андрея ожило в нем, когда он лежал на поле Аустерлица под
высоким небом, и когда он полюбил Наташу, и когда звал ее в избе под Мытищами, простив все горе,
какое она ему принесла...
И теперь, прощаясь с сестрой, он хранит в душе свое детство, не показывая этого. Но его бла-
городство, чистота и нежность — оттуда.
Княжна Марья робко говорит брату:
«У меня к тебе есть большая просьба.
15
—
Что, мой друг?
—
Нет, обещай мне, что ты не откажешь...»
Княжна Марья хочет благословить брата образом: «Его еще отец моего отца, наш дедушка,
носил во всех войнах... обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
—Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет... Чтобы тебе сделать удовольствие... — сказал
князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры
при этой шутке, он раскаялся. — Очень рад, право, очень рад, мой друг, — прибавил он».
Есть в нем и мягкость, и нежность, и умение бережно обращаться с человеком, и такт — все
это есть для сестры, для отца, для Пьера, будет для сына, для Наташи, даже для едва знакомого
ему капитана Тушина, а для жены ничего этого нет. Чужая она ему, как Курагины в свете, как
штабные офицеры в армии. Чужая, но… жена. Женщина, с которой он связал свою жизнь. Мать его
будущего сына. И никому он не позволит сказать о ней в с л у х то, что он сам знает.
Прощаясь с женой, он еще из-за двери слышит ее веселый голосок и ту «фразу о графине Зу-
бовой», которую «уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены». Как осу-
дить его, когда, прощаясь, он, вздохнув, сказал только:
«— Ну, — ...и это «ну» звучало холодной насмешкой, как будто он говорил: «Теперь проделы-
вайте вы ваши штуки».
Но есть другое прощанье — с отцом.
«— Едешь? — И он опять стал писать.
—
Пришел проститься.
—
Целуй сюда, — он показал щеку, — спасибо, спасибо!
—
За что вы меня благодарите?
—
За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься...»
Одно-единственное ласковое слово будет произнесено в этом прощальном разговоре отца с сы-
ном. И, тем не менее, в этом разговоре ясно видна такая их любовь друг к другу, о какой и представ-
ления не имеет маленькая княгиня.
Сын просит отца послать в Москву за доктором, когда жене придет время родить. Андрей зна-
ет, что отец против врачей в таких случаях: «никто помочь не может, коли натура не поможет. .»
«— Гм... гм... — проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. — Сделаю».
В этом «сделаю» — больше любви к Андрею, чем во всех обмороках маленькой княгини. Мы уже
достаточно знаем старика, чтобы понять, как редко и с каким душевным трудом он поступает против
своих убеждений. Но сын сказал: «это ее и моя фантазия» — и старик не вступает в спор. Он сде-
лает.
«Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
—
Плохо дело, а?
—
Что плохо, батюшка?
—
Жена! — коротко и значительно сказал старый князь.
—
Я не понимаю, — сказал князь Андрей.
—
Да нечего делать, дружок, — сказал князь, — они все такие, не разженишься. Ты не
бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь».
Секунду назад невозможно было себе представить, чтобы Николай Андреевич Болконский мог
произнести такое слово: дружок... Но он произносит его, и в этом единственном слове вся его тревога
за сына, и любовь, и гордость им, и печаль предстоящей разлуки. Но о жене князь Андрей не хочет гово-
рить.
Ни княжне Марье, ни Пьеру, ни даже отцу — никому князь Андрей не скажет осуждающе-
го слова о своей жене. О себе — что он несчастлив — да. Но никаких упреков, обвинений. «Я не по-
нимаю...» И старый князь прекращает разговор, потому что уважает в сыне личность и не позволяет
себе, как это делают многие родители, вмешиваться в его интимную жизнь. «Я все сделаю. Ты будь
покоен», «о жене не заботься, что возможно сделать, то будет сделано» — этих двух фраз доволь-
но, чтобы Андрей спокойно уехал, зная характер отца.
Так же коротко и деловито старик показывает сыну, где лежат его записки, завещает, как с
ними поступить в случае его смерти...
«Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не
нужно».
Есть отношения — и хорошие отношения — между родителями и детьми, в которых неизбежен
маленький налет фальши; между Болконскими фальши не может быть ни в чем, и оба знают это.
16
Когда отец «крикливым голосом» говорит: «Коли тебя убьют, мне, старику, больно будет... А коли
узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет. . стыдно!» — Андрей отвеча-
ет:
«— Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка».
Все ясно между этими двумя людьми. И просьба князя Андрея: если его убьют и родится сын,
не отпускать его от себя, воспитать — тоже понятна старику.
«— Жене не отдавать? — сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза
сына. Что-то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
— Простились... ступай! — вдруг сказал он. — Ступай! — закричал он сердитым и громким голо-
сом, отворяя дверь кабинета».
Вот так же под Бородиным Андрей закричит на Пьера. Так поступают они, эти трудные
люди, в минуты волнения, пряча от всех свои чувства. Но когда Андрей вышел, «из кабинета слышны
были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания».
А князь Андрей в это время, простившись с женой, «осторожно отвел плечо, на котором
она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло». (Курсив мой. — Н. Д.) Вот
здесь-то и проявляется его сложное чувство к жене: чужая, но своя. И как бы ни было, жалеет он ее,
хоть и старается это скрывать, так же как отец скрывает свою тревогу и боль за сына. Трудные они
люди. У Ростовых все будет наоборот: там плачут, прощаясь, и открыто радуются встрече — там все чув-
ства наружу. Но в сдержанности Болконских есть своя правота, и чувства, скрытые за этой сдержан-
ностью, не менее глубоки, чем те, что открыты всем.
Трудные они люди. Но кто сказал, что легкий человек — непременно хороший? Легкость удобна,
вот с Борисом Друбецким — легко. А с Болконскими — нелегко, особенно со стариком, потому что он
— не как все, он — сам, он — ЛИЧНОСТЬ. Этим-то и дорог, этим и побеждает нас, несмотря на все
свои причуды.
8. НЕОБХОДИМЫЕ ПОЯСНЕНИЯ
Преодолев первые главы «Войны и мира» с их французским языком, мы уже не откладываем
книгу в сторону. Мы входим в жизнь героев, разделяем ее и не можем от нее оторваться. Но есть стра-
ницы, заставляющие нас останавливаться и даже скучать, — на этих страницах Толстой говорит о
своем понимании истории, излагает свою философию войны и мира.
Нам представляется странным и непонятным, зачем понадобилось вставлять эти серьезные фи-
лософские главы в художественное произведение. Разве читателям и без того не ясна и не интересна
жизнь героев «Войны и мира»?
Толстой не мог обойтись без изложения своих философских взглядов, потому что он был в е л и -
к и й р у с с к и й писатель. Именно так — настоящий писатель всегда испытывает потребность не
только показывать читателю жизнь, но и объяснять эту жизнь, и учить жизни.
Особенно сильно это стремление у русских писателей. Еще Екатерина II говорила в серд-
цах, что господин Фонвизин хочет учить ее царствовать, — и это было правдой. Ломоносов, Фонви-
зин, Радищев, Державин в своих сочинениях учили простых людей, как им честно жить, а царей —
как им правильно и достойно управлять государством. Цари не слушались, но это уже не зависело
от писателей.
Литература XIX века продолжила и углубила эту традицию. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Турге-
нев, Островский, Гончаров, Достоевский — все они своими книгами учили читателей жить. Все в той
или иной степени давали уроки правителям государства; но, кроме того, они учили простых людей
тому, что сами открыли, поняли о жизни.
Толстой в «Войне и мире» использовал огромный опыт всей русской литературы. Цель, кото-
рую он поставил перед собой, была под силу только неутомимому мыслителю: Тол стой хотел объяс-
нить читателю не жизнь одного человека или группы людей, а жизнь целого народа на протяжении по-
чти двадцати лет. Такая задача требовала громадного напряжения ума — Толстой выработал целую
систему взглядов, которую не хотел и не мог держать при себе; он должен был отдать свои мысли чи-
тателю.
О чем же думал Толстой, когда писал «Войну и мир»?
Он говорил, что в своем романе больше всего любил мысль народную— это очень важ -
ное признание.
Что такое русский народ, каков он, как связаны между собой те отдельные люди, из которых он
состоит? Кто может направлять эту массу, руководить ею, нужно ли вообще такое руководство? Ка-
17
кими силами движется история и какова роль каждого отдельного человека" в этом движении массы
людей — вот какие вопросы больше всего интересовали Толстого.
Поэтому в его романе такое множество людей: отдельных судеб и судеб человеческих коллек-
тивов; мы видим мирные и военные будни целых полков; перед на