ми проходят крестьяне и ополчен-
цы, партизаны, раненые и пленные солдаты, толпа московских мастеровых — судьбы всех этих людей
перекрещиваются, рядом с ними оказываются то князь Андрей, то Кутузов, то Пьер, то Петя Ро-
стов, то Наташа — ив нашем сознании возникает грандиозная картина жизни всей России в один
из самых значительных моментов ее истории.
И сама история оказывается не только прошлым. Для Толстого Наполеон и Александр I, Ку-
тузов и Багратион вовсе не только исторические деятели; они прежде всего люди, со своими челове-
ческими качествами, достоинствами и недостатками.
Наполеон в «Войне и мире» не был бы так интересен нам сегодня, если бы Толстой видел в
нем только полководца, двинувшего свои войска в Россию и разгромленного нашим народом полто-
раста лет назад. Наполеон для Толстого — воплощение индивидуализма, человек, уверенный, что
он стоит выше других людей и потому ему все позволено; с именем Наполеона Толстой связывает
сложнейшие нравственные вопросы. Толстой был против распространенной в его эпоху теории, что
история движется мыслями и решениями отдельных выдающихся личностей. По его мнению, развитие
истории зависит от множества мелких поступков отдельных людей; поступки эти, соединяясь, образу-
ют события; история движется не волей Наполеона или Александра I, а народными массами, участ-
вующими в исторических событиях.
Поэтому Наполеон у него бывает смешон в своем убеждении, что он руководит битвами и ходом
истории; а сила Кутузова в том, что он опирается на стихийно выраженную народную волю, учитывает
настроение народа.
Толстой считал, что жизнью людей управляют постоянные, вечные законы, — объяснить эти
законы он не мог, но верил в них. Поэтому его любимые герои иногда оказываются пассивными: Куту-
зов, например, не вмешивается в ход битвы, а предоставляет событиям идти, как они идут.
Мы не можем сегодня полностью принять и разделить философию Толстого, но многое в ней
привлекает нас — и, в особенности, призыв прислушиваться к мнению народному.
Философская система Толстого трудна для неподготовленного читателя, поэтому не имеет
смысла говорить сейчас о всех ее сторонах. Читая следующие главы, мы еще вернем ся к некоторым
взглядам Толстого. Сейчас же, заранее, нам важно понять главное: философия Толстого неотделима
от жизни Наташи и Пьера, князя Андрея, Долохова, Сони, Денисова и всех остальных, потому что фи-
лософские взгляды Толстого выросли из его мыслей о жизни людей, о счастье человека, о его долге
перед другими людьми и перед землей, на которой он живет.
9. СМОТР В БРАУНАУ
Первая картина войны, которую рисует Толстой, — не сражение, не наступление, не взятие кре-
пости, не оборона даже; первая военная картина — смотр, какой мог бы происходить в мирное вре-
мя. И с первых же строк, повествующих о войне, даже с первой фразы, Толстой дает понять, что вой-
на эта не нужна народу, ни русскому, ни австрийскому:
«В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и
еще новые полки приходили из России, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Брау-
нау».
Кто мог тогда предполагать, что почти через сто лет в этом самом Браунау родится мальчик,
чье имя проклянет человечество в двадцатом веке, — Адольф Шикльгрубер. Став взрослым, он возьмет
себе фамилию Гитлер и, забыв уроки Наполеона, поведет свои войска в Россию...
А пока Браунау — маленький австрийский городок, где находится главная квартира Кутузова и
куда собираются русские войска, среди них — пехотный полк, в котором служит разжалованный в
солдаты Долохов.
У генерала, командира полка, одна забота: «лучше перекланяться, чем недокланяться». Поэто-
му усталые солдаты после тридцативерстного перехода «не смыкали глаз, всю ночь чинились, чи-
стились»; поэтому такую ярость вызывает у генерала неположенный цвет шинели Долохова; поэто-
му «звуки усердных голосов, перевирая», повторяют приказ:
«Командир третьей роты к генералу! командира к генералу, третьей роты к командиру!..» И,
наконец: «Генерала в третью роту!»
18
Поэтому генерал кричит на командира третьей роты Тимохина, пожилого заслуженного офицера;
называет злосчастную шинель Долохова то сарафаном, то казакином; не без юмора замечает: «Что,
он в фельдмаршалы разжалован, что ли, или в солдаты?..» — и, распаляясь, утверждаясь в своем гне-
ве, который уже ему самому понравился, останавливается только перед наглым взглядом Долохова и
его гордым звучным голосом: «Не обязан переносить оскорбления».
Роман Толстого называется «Война и мир», — уже в этом названии контраст, резкое проти-
вопоставление будней войны и будней мира; казалось бы, на войне все иначе, все по-другому, чем в
мирной жизни, и люди проявят себя здесь не так, как в светских гостиных; выступит иная, лучшая их
сущность...
Оказывается, ничего подобного. Отчаянный и наглый Долохов остается самим собой; в солдат-
ском строю он тот же, что в разгульной компании Анатоля Курагина. Полковой командир, «плот-
ный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому», не был нам знаком
раньше, но «а его месте мы легко можем представить себе знакомого нам князя Василия, — он
вел бы себя точно так же, и девиз «лучше перекланяться, чем недокланяться» вполне бы ему
подошел. Мы еще не видели на войне князя Андрея, но не можем себе представить, чтобы он испу-
гался генерала, как Тимохин, или был озабочен переодеванием солдат, как генерал. Зато очень лег-
ко представить себе Бориса Друбецкого адъютантом командира полка, выполняющим все его бессмыс-
ленные требования...
Оказывается, на войне люди проявляют себя так же, как в мирной жизни, — может быть, толь-
ко ярче выступают их характеры; нет контраста между войной и миром; есть другой контраст: как в
мирной жизни, так и на войне одни люди честны, другие — бесчестны и думают не о деле, а о своей
выгоде.
Полк прошел тысячу верст из России. Солдатские сапоги разбиты; новую обувь должно было до-
ставить австрийское ведомство и не доставило: полкового командира это заботит мало. Полк не готов к
боевым действиям, потому что нельзя воевать босиком, но полковой командир хочет показать главноко-
мандующему как раз обратное: все в порядке, полк готов к войне.
Только вот в чем беда: главнокомандующему не этого надо. Кутузов «намеревался показать
австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России». Он-то знает,
какое значение имеет обувь; после смотра солдаты скажут о нем: «Не... брат, глазастей тебя, и сапо -
ги и подвертки все оглядел...»
Все, что делает и говорит Кутузов, обратно тому, что делает и говорит молодцеватый, несмотря
на свою тучность, полковой командир. Кутузов стар; Толстой подчеркивает, что он, «тяжело ступая...
опускал ногу с подножки», что голос у него слабый, что шел он «медленно и вяло». Полковой ко-
мандир тоже немолод, но старается выглядеть молодым; он неестествен — Кутузов прост в каждом дви-
жении, «точно как будто и не было этих двух тысяч людей, которые не дыша смотрели на него и на
полкового командира».
Тот самый капитан Тимохин, который вызвал гнев полкового командира из-за синей шинели До-
лохова, привлекает внимание Кутузова:
«— А, Тимохин! — сказал главнокомандующий...
...в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось,
посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому
Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно от-
вернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
—Еще измаильский товарищ, — сказал он. — Храбрый офицер! Ты доволен им? — спросил
Кутузов у полкового командира.
И полковой командир... вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
—Очень доволен, ваше высокопревосходительство». (Курсив мой. — Н. Д.)
Полковой командир озабочен только одним — всегда одним: не упустить случая выдвинуться,
понравиться начальству, «перекланяться». Недаром «видно было, что он исполнял свои обязанности
подчиненного с еще большим наслаждением, чем обязанности начальника». Что бы ни происходи-
ло, он прежде всего думает о том, как он будет выглядеть в глазах начальства. Где уж ему замечать
других людей, где ему понять, что капитан Тимохин — храбрый офицер...
Кутузов ведь тоже не всегда был главнокомандующим — но и раньше, когда он был моложе,
он умел видеть других людей, понимать подчиненных, поэтому еще с турецкой войны он запомнил
Тимохина. Там, в битве под Измаилом, Кутузов потерял глаз. И Тимохину памятна эта битва:
19
после смотра он ответит полковому командиру, «улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух
передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом». (Курсив мой. — Н. Д.)
Что же сказал ему полковой командир и что ответил Тимохин?
«— Вы на меня не претендуйте, Прохор Игнатьич!.. Служба царская... нельзя... другой раз
во фронте оборвешь... Сам извинюсь первый, вы меня знаете...
— Помилуйте, генерал, да смею ли я! — отвечал капитан...»
Теперь, после милостивого обращения Кутузова с капитаном, генерал обращается к нему по име-
ни и отчеству, почти лебезит перед ним. А Тимохин? «Да смею ли я!..» Он ма ленький человек, та-
кой же маленький, как капитан Тушин, с которым мы скоро познакомимся; как Максим Максимыч у
Лермонтова. Но на этих маленьких людях держится русская армия — в битве под Шенграбеном Ту-