зе героя дня, потупив взоры, пускали обильную слезу и не менее обильную слюну, предвкушая ещё более обильное возлияние в этот знаменательный для «Коров» день. А потом прошли годы. Пальма прижилась на новом месте, подкармливаемая ежедневными порциями свежего пива, и прекрасно чувствовала себя в затхлой, отдающей кислятиной и несвежей рыбой, атмосфере. Земля в кадке вокруг ствола была усеяна, утыкана, унавожена рыбьими скелетами, костями, головами, хвостами и чешуей, и весь этот конгломерат орг— и мин-удобрений вбирался, перерабатывался, усваивался и стопроцентным фосфором вливался в тропический уникум, являющий собой величайшее достижение нашей отечественной агрономической мысли. Говорят, что по ночам пальма светится. Верю, хотя сам сего чуда не наблюдал. Но сегодня по неведомой никому причине пива не подвезли (пополз упорный слух, что пивзавод бастует), а кефиром местные агрохимики-любители поить бедняжку не рискнули — не дай Бог, зачахнет! И сидела поэтому наша общая любимица в сухой, как Сахара, кадке, на совершенно голодном пайке. И вот как раз под эту самую развесистую, разлапистую и раскидистую пальму, весьма схожую с головой нынешнего панка, и увлёк меня мой странный двойник.
— В угол садись, к стене, — приказал он, — и по возможности не шевелись.
— Это ещё почему? — возник я, хорохорясь.
— Дурак ты, — устало ответил он, отхлёбывая кефир, и добавил что-то длинное, витиеватое на отлично поставленном эсперанто с некоторыми вкраплениями иврита. — Ты — моё отражение, и чем скорее ты это поймёшь, тем лучше.
— А чего тут понимать, — не удивился я, — я — твоё отражение, это ясно как день, тут и понимать нечего, тут любой сопляк поймёт. Обычное дело.
— Не юродствуй, — строго сказал пьющий кефир. — Дело серьёзное. — Он снова затараторил на тарабарском наречии, потом звук словно кто-то выключил, а изображение оставил — и вдруг его прорвало: — Надеюсь, ты всё понял?
Я категорически замотал головой.
— Ни черта я не понял. Коли можно, выражайся по-русски и на нормальном уровне громкости.
— Ясно, — буркнул он и залпом допил свой кефир. Потом обшарил зал глазами, глазами же зацепился за что-то в нём, поднял высоко вверх руку с двумя торчащими пальцами и крикнул:
— Михаил! Пару!..
И в ту же минуту из ближайшей стены выплыла обширная задница нашего общего благодетеля Миши, шваркнула об стол два стакана с кефиром и приятным баском протянула:
— Антоша! Да для тебя я готов целовать песок…
— …по которому я ходила, — закончил любитель кефира. — Не надо целовать. Лучше пивка сваргань. — Мой двойник заговорщически подмигнул.
Миша безнадёжно раскинул лопатообразные руки.
— Нетути пивка. Прямо катастрофа какая-то. Народ бунтует, на съезд писать собрался. Подпишешь?
— Ни-ни, я в такие игры не играю.
— Ну, как знаешь… А это кто? — шёпотом спросил халдей Миша, низко наклонившись к моему соседу и косясь на меня. — Плоский какой-то…
— Это мой братан, — последовал мгновенный ответ, — из Биробиджана. В гости прикатил. А плоский потому, что кушал мало. С детства.
— Из Биробиджана? — недоверчиво спросил Миша и обжёг меня хмурым, неприязненным взглядом убеждённого антисемита.
— Именно. Иди, Миша, иди, мне с братаном поговорить надо, тет-а-тет. Усёк?
— Не дурак, поди… — хотел было обидеться Миша, но тут его кто-то позвал, и он стал исчезать в стене; последней, разумеется, исчезла его обширная задница в чёрных лоснящихся штанах, которую стена приняла с трудом и неохотно.
Помимо нас с «братаном» и замурованного в стене Миши в зале находилось ещё три человека, хотя в обычные дни, когда пиво лилось рекой, здесь яблоку упасть негде было. Эти трое уныло тянули вязкий кефир и стыдливо отводили взгляды друг от друга. Ещё бы! Так низко пасть в собственных глазах и глазах всего мира — до кефира… Все трое, как и вообще всё вокруг в этом странном мире, то и дело исчезали, вновь появлялись, но уже в других позах и в других местах, потом опять пропадали, чтобы тут же материализоваться в образе древнерусского витязя с маузером на боку, двухголового бедуина с олимпийской символикой на волосатой груди или чёрно-синего африканского негра в чём мать родила с серпом и молотом в обеих руках. Ко всему этому я уже привык и относился спокойно, но когда я вдруг обнаружил, что подобными эволюциями увлекается и мой «братан», у меня это вызвало сильное раздражение. А мерцал он, прямо надо сказать, виртуозно. Вот он заглотил стакан с кефиром целиком и тут же вынул его из бокового кармана пиджака, но в нём был уже не кефир, а груда канцелярских скрепок. Покрывшись ярко-голубой рыбьей чешуёй и расползшись мутным зловонным пятном по грязному, исцарапанному нецензурщиной, столу, он в следующий момент сиганул с пальмы прямо в окно, а затем кряхтя вылез из-под стола и как ни в чём не бывало произнёс:
— Я постараюсь говорить так, чтобы ты понимал меня, но, поверь, это зависит не только от моей воли. Ты уже понял, что с миром творится что-то неладное. Понял ведь?
— Надо быть круглым идиотом, чтобы этого не понять, — ворчливо ответил я, недовольный, видимо, тем, что он сам пьёт кефир стакан за стаканом, а мне сей пивозаменитель не предложил ни разу. Хорош «братан», нечего сказать!
— Теперь слушай внимательно, — сказал он, — и сразу же отбрось все сомнения, которые у тебя будут возникать по ходу моего рассказа. Начну с того, что повторюсь: ты — моё отражение. У каждого человека есть своё отражение, и в то же время каждый человек суть отражение. Весь мир отражает и отражаем. Ты живёшь в трёхмерном мире и сам ты трёхмерен. — Всё-таки он сорвался и произнёс несколько фраз на старославянском. — Но твой трёхмерный мир — это лишь отражение мира более сложного, четырёхмерного. Можешь назвать их параллельными, такой термин в науке существует. Дело же в том, что по воле одного великого учёного ты перешагнул порог, отделяющий оба мира — оригинал и отражение — и попал в четырёхмерное пространство, имеющее не три, а четыре пространственные меры: длину, ширину, высоту и… — он выдал нечто замысловатое и совершенно не воспроизводимое трёхмерным языком. — А поскольку четырёхмерное пространство твоим трёхмерным мозгом без искажения воспринято быть не может, то вот тебе и мерещится всякая чертовщина, весьма сходная с галлюцинациями и откровенным бредом сумасшедшего. Не обращай на это внимания, но в то же время будь предельно осторожным: любой твой шаг в этом мире, имеющем дополнительную пространственную меру, чреват самыми неожиданными опасностями. Ты слеп в этом мире, не забывай этого. Это что касается твоих ощущений здесь, в четырёх измерениях. Теперь пару слов о том впечатлении, которое произвёл твой вид на жителей этого мира и на меня в том числе. Ты обратил внимание, когда шёл сюда, как реагировали на тебя прохожие? — Я кивнул. — А понял — почему? И почему этому толстозадому Мише ты показался плоским? — Я снова кивнул. — А, понял! Отлично. Для нас, четырёхмерных, ты кажешься плоским, как для тебя, трёхмерного, показался бы плоским твой двухмерный двойник.
Я внезапно вспомнил своё убегающее по ковру отражение. Интересно, каким оно видело меня? Этаким уродом с тремя носами и оленьими рогами на лбу?..
— Кефира я тебе не предлагаю, — вновь включился мой собеседник после непродолжительного беззвучного монолога, — по той простой причине, что не имею ни малейшего представления, каким образом сей четырёхмерный напиток усвоится твоим плоским, трёхмерным, нутром. Так что не обессудь.
— Бог с ним, с кефиром, — отмахнулся я, — объясни лучше, как я попал в этот ваш мир, будь он неладен…
— Как? Ты разве ещё не понял? — от удивления он вдруг исчез и тут же снова появился, напомнив мне давно забытого с детства Чеширского Кота, который имел обыкновение исчезать в самый неожиданный момент и оставлять на всеобщее обозрение всего лишь свою улыбку, весьма, надо сказать, обаятельную. — А зеркало помнишь? И как прошёл ты сквозь него? Ага, вспомнил! Вот это и был твой переход из мира твоего в мир мой, из мира-отражения в мир-оригинал.
Пальма стала обрастать длинными пупырчатыми огурцами и шелестеть куцей, стреловидной листвой, словно от внезапного порыва ветра. Мой собеседник вмиг облысел и запрядал ушами. Когда он вновь заговорил, у него появился грузинский акцент.
— Как это стало возможным, я тебе объясню чуть позже. Теперь о зеркале. Вернее, о зеркалах вообще. Глядя в него, что ты там видишь? Своё отражение. А каково оно, твоё отражение, ты задумывался? Я так и полагал, что нет. Я тоже, кстати, до сегодняшнего утра в зеркале видел лишь кусок стекла, покрытый серебряной краской.
С потолка мутной гигантской каплей стёк халдей Миша и услужливо прогундосил:
— Чево желают их сиятельства?
— Виски с содовой. Графинчик. Мне и моему братану из провинции. И омаров этак с полфунтика, тоже на двоих.
— Увы!.. — развёл руками Миша и весело завилял задом. — Но зато могу предложить свежего кефиру, только что подвезли. Не желаете, ваши сиятельства?
— Наши сиятельства желают видеть тебя, Михаил Батькович, в… — мой двойник привлёк к себе халдейскую голову и что-то шепнул ему в самое ухо. Тот отпрянул от него, как от зачумлённого.
— Фу, как не стыдно! — Миша сокрушённо покачал головой. — А ведь интеллигентный человек…
Он обиженно выпятил толстые губы и с достоинством удалился сквозь стену (двери он почему-то категорически игнорировал).
— Зеркало — это окно в мир-отражение, — продолжил мой четырёхмерный собеседник, чиркнув указательным пальцем о корявую поверхность стола; вспыхнувшим перстом он прикурил выплывший из недр его рта массивный «Данхилл», затянулся и слегка позеленел. — Вы в вашем трёхмерном мире имеете возможность наблюдать через зеркало двухмерный мир-отражение. Двухмерный он потому, что существует только на слое зеркальной серебряной краски — по крайней мере, та его часть, которая видима вами, трёхмерными. В нашем, четырёхмерном, мире тоже есть зеркала, и в этих зеркалах отражён ваш, трёхмерный, мир. Понял теперь? Здесь применим некий эффект матрёшки; мир в мире, Вселенная во Вселенной, причём этих матрёшек не одна, не две, не три, а гораздо больше.