Звон в ушах стал совершенно нестерпим. Девочка вдруг поняла, что хоть мама как бы и здесь, но ее нет. Никого нет. Она совсем одна.
Малышка открыла рот и разразилась громким плачем, слезы брызнули из глаз почти комично, как бывает только у детей. Она хотела домой. Ее пугала эта игра. Ужасная игра, от которой в животе становится холодно и больно. Но никто не прекратил притворяться, несмотря на испуганный крик и слезы. Никто вообще никак не отреагировал.
Кроме солнца. Оно вдруг померкло, и летний день посерел и выцвел.
Кто-то наступил на ее куличики большим сапогом, раздавив все напрочь. Девочка хотела возмущенно вскрикнуть, забыв на секунду о застывшей маме и испуге. Но не успела даже вскинуть взгляд, как ее подхватили под мышки и подняли, только ноги беспомощно болтались.
Стало темно, словно ночью. Она не понимала, что происходит, было трудно дышать – будто забралась с головой под одеяло. И она почти ничего не видела перед собой, только где-то под подбородком пробивалась полоска света и в ней мелькали все те же большие сапоги, которые шагали по песку. Ее несли, как куклу.
– Это обязательно? – раздался голос взрослого дяди. – Она еще ребенок, не думаю, что запомнит…
– Поверь, мы делаем доброе дело, – ответил второй голос, от которого у девочки перехватило дыхание. Это был кто-то сильный и злой. – И лучше, если она не увидит ничего.
А потом ее охватила боль. Жгучая боль. Но она длилась недолго – девочка даже не успела закричать. Девочка умерла.
Я кричала, кричала и кричала. Тело будто бы пронзали, тянули во все стороны, рвали, проворачивали боль внутри, пытаясь забраться как можно глубже. И этот звон в ушах! Он все никак не смолкал.
– Милая, милая, – я услышала над ухом голос мамы, и теплые нежные руки подхватили меня. – Это был сон, малышка.
Мама баюкала меня, хотя мне было уже восемь и спала я в отдельной кровати. Я знала, что это мама обнимает меня, но перед глазами было лицо другой мамы из сна, застывшее, как у восковых фигур, которые я однажды видела в Городских садах на празднике. Я запуталась. Эти мамы были разными, но как будто обе мои.
Настоящая мама, волосы которой пахли моим любимым печеньем, похлопала меня по спине и снова уложила в кровать. Но не ушла, а легла рядом, как я любила. Я бы всегда хотела спать вместе.
– Это все Велесова ночь, детка, – пробормотала она сонно. – Завтра все будет в порядке.
Успокоенная ее уверенным голосом и размеренным дыханием, я уснула. Утром я позабыла о моей маме из сна, боли и страхах. Начался новый оборот, и мне предстояло впервые пойти в школу.
2
1945–1952 годы от Великого Раскола
Тревожные сны вернулись, когда мне минуло десять зим. Одни я видела нечетко, словно смотрела на мир сквозь зеленое стеклышко бутылки, в которых давно, еще до моего рождения, Путешественники приносили небольшие диковинки из далеких земель. Другие видения были столь четкими, что я не могла забыть их очень долго. Одни повторялись раз за разом, другие снились единожды. Новые приходили лишь в канун нового оборота. Я боялась и ненавидела Велесову ночь. Потому что каждый год меня преследовали сны, в которых умирали девушки.
Там всегда были именно девушки. Очень разные, но чем-то похожие. И я была похожа на них. Отчасти. Если бы у меня были сестры, то они бы выглядели как эти гостьи во снах. И девушки умирали снова, снова и снова. И я умирала вместе с ними.
Каждый новый сон делал меня все более тревожной. Я никак не могла прекратить кричать во сне. Умирать было очень страшно.
Мама перестала прибегать в мою комнату на каждый ночной вопль, когда мне было тринадцать.
– Вот, я добыла у лекаря травы, – сказала она. – Это должно помочь от твоих… дурных снов.
Но я видела, что сам факт этих странных видений пугает ее. И раздражает. А все потому, что в последний раз, когда я кричала ночью и она пришла ко мне, я выдавила сквозь рыдания:
– Мамочка, это было место, полное песка!
Я не понимала, что происходит. Я никогда не видела столько желтого разом. Во сне песок был повсюду, а моя кожа была смуглая и лоснилась. Меня заколол копьем в живот красивый высокий мужчина, другой же – седой, но не старик – стоял и смотрел.
– Что за место? – обеспокоенно спросила мама. Она думала, что со мной происходит что-то плохое, я чувствовала ее тревогу.
– Никогда не видела таких прежде, – я попыталась вспомнить какую-то подсказку, что помогла бы мне поточнее описать. – Там были большие желтые треугольники. Теплые, как камни в жаркий день, и твердые, хоть и цвета песка. Весь мир состоял из песка.
Мать закрыла мне рот ладонью.
– Мир не может состоять из песка, – засмеялась она, но тон был натянутым. – Это просто дурной сон.
Но больше она никогда не приходила на мои крики, а если я пыталась рассказать свои сны, сразу же вставала и уходила в другую комнату.
Со временем я просто… замолчала. Мне некому было рассказать о странных тревожащих видениях. Где-то в глубине души я знала, что любая попытка поговорить принесет гораздо больше бед. Бед худших, чем холод, что поселился между мной и мамой.
Но, как ни скрывай свою сущность, она всегда находит тебя.
В мою семнадцатую зиму я не получила никаких странных снов перед началом учебного года. Мне вообще ничего не снилось. Потому что я бодрствовала всю ночь. Ужасно довольная собой (нашла лекарство от жутких видений!), я отправилась в школу. Это был выпускной год.
Но на втором занятии, по истории Великого Раскола, я поняла, что голос учителя такой ровный и монотонный, что я проваливаюсь в яму, полную сумрачных теней. Я воткнула в ладонь заточенный грифель карандаша. Не до крови, а чтобы привести себя в чувство. Нет, я не буду спать!
Но сон все же сморил, и я увидела, как более молодая версия меня – на этот раз мы с ней были пугающе похожи – прыгала с камня на камень среди острых скал. Я знала, что меня-ее преследуют. И знала, что она напугана. Кто-то предал ее, кто-то близкий и дорогой. Она бежала уже долго, но молодое сильное тело начало подводить. Все болело. Руки, ноги, легкие горели. Воздух был таким холодным и прозрачным. Девушка споткнулась один раз, через несколько минут второй. Я почувствовала, как острый камень прорезал подошву мягких кожаных туфель.
Дезерты, вдруг вспомнила я. Они называются дезерты. Обувь пустыни и жарких гладких мостовых, выложенных круглыми булыжниками, но такая неуместная в горах.
– Проклятый Мидгард, – пробормотала девушка, когда очередной камень рассек ее ногу до крови. – Ненавижу этот мир.
Я была так оглушена острой болью, что не сразу поняла смысл сказанного. А потом смутилась от ругательства. А после обеспокоенно прокрутила в голове ее слова. Что значит «этот мир»? Что за Мидгард?
За мыслями и вопросами я пропустила часть видения и очнулась, лишь когда острое жалящее ощущение охватило мою поясницу. Уже через минуту спину жгло огнем. С ужасом я наблюдала со стороны, но в то же самое время словно находясь в теле этой безымянной девушки, как ее-меня нагоняет высокий светловолосый мужчина и вонзает в спину странное оружие. Оно походило на огромную вилку для рыбы.
Я хотела, силилась закричать, но снова оглохла от тревожного звона в ушах. Ужас волнами поднимался к горлу, и я беспомощно наблюдала, как девушка сделала два нетвердых шага, оставляя кровавый след. Оружие осталось в руках застывшего на месте мужчины.
Девушка обернулась, тяжело дыша. Я заметила на ее губах кровь, но одновременно смогла разглядеть и лицо мужчины, что преследовал ее. Нет, это не тот, что заколол другую у песчаных треугольников. Но они похожи.
Ощущения были слишком реальными. Я испытывала слишком много всего одновременно: боль, все сильнее разрастающуюся в чужом теле; сдавливающий виски набат тревожного звона; страх оттого, что не могу понять, где именно я: смотрю со стороны или нахожусь внутри девушки, – но я напряглась изо всех своих сил и услышала, как, падая, она выдохнула:
– В этот раз моя кровь – на тебе…
Девушка повалилась ничком на камни, а мужчина, отбросив оружие, кинулся к ней.
Теперь он качал ее на руках, и я смотрела на него будто бы ее глазами. На мгновение меня охватили противоречивые чувства. Она-я любила его, но всегда недостаточно, словно бы наполовину. В то же самое время она доверяла ему и заботилась о нем, а потому от его предательства было очень больно. Мне было больно. Я не могла сказать, где больше болит и отчего. От копья, пронзившего плоть, или от предательства.
Он рыдал, не скрываясь. Я никогда не видела, как плачет мужчина, и это было немного пугающе.
– Мне так жаль, Персефона, – шептал он. – Мне так жаль…
Но холодная пустота, несущая за собой бездну, уже охватила меня, и я не смогла выдавить ответ.
Я плакала и кричала так сильно, что упала со стула. Открыв глаза, увидела мерцающую лампочку Перуна и белый потолок школьной комнаты. Надо мной нависали испуганный учитель и шокированные однокашники.
Позже я узнала, что меня не могли разбудить около десяти минут и прямо во сне я обмочилась. В тот день меня отпустили домой, и, бредя по поселению без колгот, чувствуя, как ледяной ветер забирается под юбку, я всерьез думала о том, чтобы дойти до края и прыгнуть. Я знала, что умирать больно и страшно. Но я столько раз умирала во снах, что вряд ли бы со мной случилось что-то новое.
А вот как пойти в школу на следующий день, я и понятия не имела.
3
1952–1954 годы от Великого Раскола
В этот раз я видела все четко, но, прежде чем найти глазами девушку, похожую на меня, зацепилась взглядом за необычный вид. Это был утес, а внизу простирались берег и море. Много-много воды. Не кусочек моря, как на картах из учебников, а бесконечное море. Словно края мира не существует. Это одновременно напугало меня и восхитило.
Я бы так и стояла, любуясь солнцем, которое, казалось, вот-вот закатится в воды, окрашенные его алым сиянием, но у