Вот после этого я и высунулся, проорал Боре, чтобы он делал тут что хочет, а мне пусть тащит все спиртное, что найдет, и пошло оно все к демонам.
***
…В общем, когда мастер Берг меня очередной раз что-то спросил насчет, как оно там — я ему и ответствую — мол, как и должно быть — хреново. Одно хорошо нам было, что после этой атаки затихло у нас все, видать, нашли умника, кто это придумал, да по ушам надавали. Ну, а про то, как нас Гэрт от дальнейшего счастья избавил, я уж рассказывал.
— Людей побило много, из моих-то — говорю я ему — Сам вот я в последней атаке под картечницу попал, едва жив остался. Эдакая гадость, знаете ли…
— Вы уж извините, сержант, за глупый вопрос — мастер Берг говорит — Я, сам-то, хотя и военный, и, вроде как, и повоевать успел, в Речном-то — да только моя-то война не на передовой. Наверное, оно там быть — страшно? Нет, вы не подумайте, сержант, что я вас в трусости подозреваю-то, но ведь неужели просто по-человечески не страшно под пулями-то быть?
— Страшно, говорите, мастер Берг? Да, пожалуй, не то слово, как страшно. Вот давеча как под картечницей был, так вот не поверите — я вот вижу, как пули-то в грязь падают, брызги-то все ближе и ближе, и, пожалуй, что и не успеть бы. А вот у меня в тот момент, верьте, нет — а все краски вокруг как померкли, все вижу токмо черное, али белое, ну чуть может блеклое такое, как на выгоревшей картине какой. И звуки как пропали, нет, слышу я их, а все равно как и не слышу. И запаха нет, и тело как свинцом налило. Ух, как страшно, до ужаса же…
— И как же вы, ведь все же выкрутились, сержант? Успели ускользнуть?
— И не успел бы, коли б он сам не перевел огонь — издалека бил, меня не видя. А так он с рассеиванием, по кругу — просто повезло, не довел разом, а там я в воронку схоронился. И вот тут-то, пока ждал, ужасом изошел и вовсе, мастер Берг. Потом пропотел, липким, вонючим — аж мыться потом пришлось, ну и от грязи тоже. Как штаны не обмочил и то не знаю, а и не постыдился бы — до того страшно. На перевале-то на укреплениях как-то не так все же страшно было, хотя и там жарковато пришлось. Но вот эти картечницы — демонова придумка, точно Вам скажу. Побольше бы их в армию надо, да конструкцию получше…. Тогда и вовсе воевать невозможно станет, все мясом завалим… Страшная штука, господин лекарь…
— А пушки что ж? Нешто картечница страшней?
— Пушки… Пушки, это серьезно. Куда как серьезнее картечниц, об что речь. Сидеть, даже и в укреплении, под обстрелом жутковато, и безысходность, знаете ли, какая, ну ничегошеньки от тебя не зависит — а там, в небушке-то, летит дура такая в три-четыре пуда весом, а в ей взрывчатки едва ли не полпуда — и куда летит — никому не ведомо. Даже, мне кажется, тому гаду-артиллеристу, чтоб его маменьки демон на том свету, извиняюсь, присунул хвостом поглубже, который этую бомбу в нас запустил. И сидишь вот, и ждешь — когда ж она, тварь, наконец-то ахнет. Вот говорят, своего, мол, не услышишь. Врут. Это мелочи какой может и не услышишь, а коли услыхал, то не твой. А что побольше — может и рядом, далеко рвануть — а так приложит да долетит, что мало-то не станет. Тако что — артиллерия это серьезно. Но картечница куда страшнее, она ж именно по тебе бьет. Даже вот если не именно в тебя, как по мне пришлось — а все одно именно в тебя летит. Тут уж очень страшно…
— Поди, молились, в воронке-то лежа? Многие, говорят, у Брата с Сестрой спасения просят в такие моменты — да только, боюсь, не всем помогает…
— Да честно Вам скажу, господин батальон-лекарь, вовсе и нет, как бы стыдно ни было. Сквернословил, сквозь зубы, всех подряд поминая вовсе уж похабными словами. Оно конечно, помирать со злобой и руганью может и хуже, чем с молитвой на губах — да только вот как-то стыдно и обидно мне было чего-то там просить. Чего бы и хотел попросить, так чтоб дотянуться до того стрелка, что по мне с картечницы садил, но это, сдается мне, было бы противу всех правил мирозданья, а потому и просить незачем, ибо грех.
— Да, не набожный вы человек, сержант, не смиренный. Семьи-то у вас нет? Не обижайтесь, но, по-моему, если уж вы такой злой в бою, то ведь и ближним с вами несладко жить. А как же вы потом-то, война же не вечная?..
Тут опять доктор в размышления пустился об избытке зла в мире и необходимости как-то жить добрее, а я чего-то снова задумался. Семья, вишь, говорит… А какая у меня семья? У меня и там-то ее считай не было. Жил почитай один, а чего, спрашивается, не обзавелся? Наверное, боялся. Как пришлось много чего и кого потерять в начале жизни — так потом все и боялся, что не смогу защитить, что вот как с ребятами выйдет — побьют, а я, если б и сам погиб, а их все одно бы не спас, никого. Виноват ли я, например, что с Мари так вышло? Да пусть и виноват, а все одно ничего бы иначе не смог сделать, так бы все одно вышло. Нет уж, к чорту семью. Одному жить завсегда лучше. Только за себя в ответе, никому не нужен, никто не вспомнит, если что. А то вспомнилось, как однажды чуть не погиб, там, еще в той жизни, в одной пустяковой драке, чуть было не лопухнулся, потому что хоть и молодой был, но внезапно подумал, что меня ведь дома ЖДУТ. А вот не явлюсь я — а они ж нервничать станут. А потом искать. А потом найдут, и давай их на опознания таскать — а вот эта тушка с пером в печени — это я буду. И ведь им же по-настоящему горе будет. Мне-то ладно, мне-то уже наплевать, а им за что? Так все подумал, и чуть не пропустил момент, когда меня резать начали, только куртка кожаная и спасла… Нет уж, к чорту эти мысли, правильно делали и японцы всякие, и славяне, хороня воинов еще до того, как на войну отправляли. А мне себя и хоронить не надо — я уже раз помер, и главное — обратно мне ходу нет, а тут меня никто нигде не ждет. И я ни за кого не в ответе. Ни за человека, ни за зверушку даже какую. За зверушку, может быть, и особенно не хочу в ответе быть — вот собаку, например, заведешь, и переживай — это человек еще как-то что-то, а животина, она ж пропадет без присмотра, без опеки. Нет уж, никогда я собаку не заведу, чтоб еще за нее переживать, за безответную животную. Жалко мне животин, даже вот коней этих, до чего ж мерзкие, а все одно жальче их, чем человека. Человек вот помирающий выглядит-то противно, мерзко выглядит. А животину — жалко. Может, потому как они чаще всего не виноваты, в отличие от людей-то? В общем, жалко мне животин, потому и не заведу себе никого. И людей не заведу, ну их к чорту, все эти глупости…
— …Так вот, и получается, понимаете ли — вопрос, куда же всем этим людям после войны податься-то — никто даже и не ставит. А люди что? — жить они нормально отвыкли, вот что я вам, сержант, скажу. И, боюсь я, у многих, кто войну живым пройдет, судьба будет печальна… Да что уж там, я вот и сам даже не знаю — что мне потом делать-то? В армии оставаться не хочу, да и не нужен лишний врач будет, как битвы кончатся. В Валаше мне не рады поди — предателем считать будут. В Свирре — не хочу, там и до войны-то было… не очень. В Риссе я чужак вовсе, пусть и в их армии числюсь, да все равно чужак…
— А вы, вашбродь, в Союз подайтесь. Практику там откройте, частную — сдуру брякнул я, чтоб доктор не заметил, что я бОльшую часть его размышлений прослушал — А там и глядишь, семью обзаведете. Врачи, оне всегда нужны, а мужиков посля войны нехватка станет…
— Хм… Какую же мне практику завести? — как-то озадаченно спрашивает лекарь Берг — Разве что — зубодерню какую?
— А чего бы и нет, господин батальон лекарь? Зубы больные рвать да лечить, а кому побогаче и вместо вырванных — золотые ставить. Дело прибыльное, говорят…
— Да, пожалуй… Дорого, правда, стоит, вложиться придется немало, откуда мне денег взять? Там один патент в ратуше сколько стоит, да их эта гильдия сдерет взносов…
— Да уж неужто обижают Вас тут жалованьем? Уж не поверю. А коли Вы не пьете да в карты не садитесь, по, извиняюсь, девкам похабным не бегаете — то скопите в банке-то немало… а потом если Вас может на фронт двинут, то, коли повезет — трофеями не гнушайтесь. Оно кому и не благородно, да только коли Вы не возьмете — другие возьмут, никому лучше Вы не сделаете, а только себе и хуже. Так что, может и скопите чего для начала.
— Вы думаете, сержант?.. Хм… я об этом как-то и не думал… А у нас и впрямь слухи ходят, что отправят нас все же на фронт…. Не знаю, право не знаю…
— А Вы всеж подумайте, мастер Берг. Вам, как боевому офицеру, да ветерану, наверняка какие-то льготы будут — не все ж с войны плохое, надо и выгоду иметь, кому война, а кому в чем мать родила. А я, коли на то воля Богов будет, после войны непременно Вас навещу, зубы может подлечу, да и просто былые дни вспомним…
— Ваши-то слова, сержант, да Брату с Сестрой в уши! Уж храни нас Боги, и чтоб так-то оно и вышло!
На том мы с ним и расстаемся, а утром другого дня весь наш табор, грозно щелкая затворами «охраняя секретный груз», забирается на знакомую баржу, прицепленную к столь же знакомому буксирчику. Все, меньше суток ходу, ночью уже будем в Улле.
Глава 2
Улле встретил нас какой-то необычной тишиной и пустотой в речпорту. Пусть и подошли мы к нему утром, отстоявшись ночью на реке — как знающие с соседней баржи объяснили — мели не стоит в темноте проходить, но все же очень уж тихо. Необычно как-то, мне казалось — порт это всегда шум и суета. Или тут настолько коренные преобразования учинили после валашского мятежа? Нашу баржу сразу оттащили в сторону военного морпорта — я впервые полюбовался на здешние военно-морские силы. Не впечатлили, конечно — у причалов стояли три кораблика, по виду непонятно кто — кажется, модели подобных кораблей я видел в Военно-Морском музее — не то паровые яхты, не то минные крейсера. Изящные небольшие посудинки, с минимумом надстроек, с одной-двумя довольно изящными тонкими и высокими трубами. При том и с вполне себе оснащенными мачтами, и вида как-то не очень военного. Ну, на мой конечно вкус — я привык к другим военным кораблям. А тут… красиво, изящно, даже как-то… игрушечно что ли. Но нет, красиво, красиво, слов нет. И все ж это не прогулочные скорлупки — на палубах за щитами стоят шестифунтовки, а у одного, который вроде и побольше чуть, двухтрубный — по-моему на носу и корме и вовсе семнадцатифунтовки, вроде тех, что нас спасали на перевале. Красавцы — и названия на борту золотом «Зоркий», «Забияка» и у старшего — «Беспощадный». Морячок вон прогуливается, форма как и положено, черная с золотом, картуз как у Нахимова на картинке, офицерик молоденький. Только что эполет нету, так, нашивочки скромненько так, без излишеств. А матросики кое-где в серых робах, береты-бескозырки без ленточек и кокард. И смотри-ка ты — все оружны, офицерик при огромной кобуре, у матрозни куцые карабины за спиной, на поясе подсумки. И двое матросов толкутся на мостике ближнего к берегу «Зоркого» аккурат у даже не зачехленной картечницы — серьезный аппарат, спарка, со щитком. Серьезно тут у них все, служба по-настоящему несется, не для виду.