ме.
А моему близнецу Артемию запомнились другие, и тоже не всегда приятные, истории жизни в Агдаме. Он, например, рассказывал, как однажды: мы с ним вдвоём зашли к хозяйке квартиры, у которой нас поселили, в её комнату, когда в ней сидели взрослые девочки и ели большие, как нам казалось, бублики. Видя наши голодные выражения глаз, они спросили, не хотим ли и мы бублики, на что мы, конечно, закивали головами. Девочки засмеялись и спросили, а не хотим ли мы дырки от бублика. Мы, будучи совсем маленькими, не понимая смысла вопроса, тоже согласно закивали головами, чем ещё больше рассмешили девчат, предлагавших нам вместо бублика только дырку от него, пока мы не расплакались, поняв, что почему-то ничего не получим.
Вместе с тем та же хозяйка квартиры имела обыкновение в часы, когда наша мама была на работе, заходить в нашу комнату и вынимать из тумбочки продукты, которые мама иной раз приносила с собой. Но всякий раз хозяйка открещивалась от краж, говоря, что даже не заходила в комнату. Тогда мама перед уходом на работу посыпала мукой пол в комнате. Вернувшись после работы, она увидела на полу чёткие следы башмаков хозяйки, ведшие от её комнаты к тумбочке и обратно, которые сама хозяйка не заметила. Таким образом воровство было доказано. И вот мой брат почему-то запомнил эти следы на полу и мамино возмущение.
И ещё ему запомнилось, как в нашей комнате повесили репродуктор и все от него чего-то ждали. Наконец это что-то услышали, и взрослые люди начали радоваться, а вместе с ними радовались и мы, дети. Мы тогда не понимали, что значит слово «Победа!», но нам сказали, что мы скоро поедем домой. А нам и это было непонятно, потому что четыре года войны, проведённые в эвакуации, для нас, пятилеток, казались постоянной жизнью. И нам было непонятно, зачем на верхнюю полку шкафа и на его крышку кладутся буханки хлеба, который хотелось съесть, но говорили, что это сушится хлеб в дорогу. Позже, правда, с этим хлебом произошла история.
Когда мы наконец поехали на поезде в Крым, на одной из пересадочных станций маме нужно было закомпостировать билеты в кассе. Она поставила вещи на перроне, посадила нас с Тёмой на мешок с буханками хлеба и, забрав с собой Рому и сестрицу Галю, чтобы поставить их в очередях за кипятком и ещё чем-то, сама отправилась в кассу. Тем временем к нам подошёл мужик, ссадил нас с мешка и быстро унёс его с собой. Вернувшаяся вскоре мама была счастлива тем, что вместе с мешком не забрали у неё детей. Могло ведь и такое случиться.
В моей же памяти ни лиц местных жителей, ни улиц города, ни каких-либо приятных ощущений от пребывания в Агдаме не сохранилось. Только когда старший брат, смеясь, рассказывал нам басню Крылова «Ворона и лисица» на азербайджанский манер, мне начинал приходить в память искажённый русский язык:
«Единожды варьён летел з водухом. Летел, летел, по дороге голодным зделался. Тут бог послал ему кусочек пендырь. Варьён сел на ёлочку, а пендырь во рту держал. Тут лис по лесу бежал, нос по ветру держал, нюф-нюф, сир пафнет. Лис видит варьён на ёлка и говорит:
– Варьён, варьён, какой у тебя замечательный пёрышко и какой носок, и, верно, англичанский быть должен голосок.
Варьён каркнул, сир выпал, лис схватил и убежал.
Морал: когда сир кушаешь, со всяким дрянем не разговаривай».
Басню эту я рассказывал дочке раньше, поэтому сейчас не вспоминаю, а продолжаю читать дочери военные письма отца. Разбирать почерк легко: ведь он же армейский писарь.
«22/IV 1942 года.
Дорогая Шурочка!
Когда у меня снова становится на душе тоскливо, я сажусь писать тебе письмо, если есть время, конечно. Написав, мне становится легче, у меня такое чувство, как будто я поговорил с тобой.
Кончаются сутки нашего наряда на кухне. От расстройства желудка я избавился, применяя метод вышибать клин клином. Ели же мы эти сутки много и хорошо. Был часто суп с галушками чуть ли не с кулак величиной, со свежей рыбой и пшённая каша, только хлеб и сахар оставались в установленной норме. У нас в разгаре уборочные работы перед Первым мая. Работы много. Мне в этом наряде досталась караульная служба. И хотя это и очень скучная миссия, но я хоть отдохнул от тяжёлых работ предыдущего дня. Я ведь еле волочил ноги, и сильно болела грудь. Сейчас это прошло, осталась лишь изжога, которую нечем уничтожить, так как попасть к врачу здесь очень трудно. Запись с утра, а приём вечером, и угадать утром, что будет с тобой в течение дня, трудновато.
У нас бесконечно перемены в личном составе. Кто уезжает, а кто вновь прибывает. Некоторые задерживаются здесь не более недели и отправляются дальше. Я был бы очень рад, если бы у меня была какая-нибудь умственная работа, не позволяющая думать о своём, родном. А здесь как раз наоборот – мысли плывут вереницей, в памяти всплывают счастливые и несчастливые страницы прожитой жизни. Отсюда берётся и тоска по родимому Крыму и по всем близким, родным сердцу людям, где на первом плане ты и дети. Воображение часто рисует и картины будущей снова счастливой жизни с вами. Но всегда призрак бессмысленной человеческой бойни, затеянной этим чудовищем, гидрой, извергом Гитлером, заслоняет эти мечты.
Как-то неудачно устроены мои ум и чувства, отвращение к войне и связанное с ней отсутствие свободы развития человека превалирует над здравым смыслом необходимости и неизбежности этой войны для окончательного торжества всемирной революции. Вопрос “Зачем культурным людям вместо спокойного существования прогресса и счастливой жизни нужна война?” не перестаёт вставать в моём мышлении и не даёт мне покоя.
Всё это философия, которая вредит мне и моему здоровью, но она против моей воли мучает меня. Мне жаль, что этим я и на тебя наведу тоску, но я не в силах сдержаться, хочу излить это кому-то, чтобы самому стало легче. Вот и теперь как будто бы легче стало.
Теперь вот что: здесь я вижу молодых, здоровых командиров, которые с самого начала войны находятся в кадровых частях и используются для обучения мобилизованных. Из этого я заключаю, что и Тёма (имеется в виду мой дядя Тёма, то есть мамин брат – это я поясняю дочери) тоже является таким кадровиком и, по-видимому, где-то в тылу находится в таком же лагере, как и здесь. Скажи маме, чтобы написала по тому адресу, какой ей сообщили, с запросом о Тёме и с сообщением его последнего адреса. Нет ли уже вестей от него и Тоси?
Читаете ли вы газеты и слушаете ли радио? Я здесь читаю газету “Заря Востока”, тифлиеская, которая близко от нашей землянки вывешена в витринное окно читальни. Сегодня читал уже за 21 апреля. Пока нет ничего существенного. События разовьются в ближайшем будущем, по-видимому в мае. На комиссии я ещё не был. Говорят, она будет числа 26 апреля.
Жаль, что нечего читать из литературы, а то всё же отвёл бы душу чтением. Единственное спасение от мыслей – это сон, но он у меня плохой – вся беда в расшалившейся нервной системе. Я прихожу в волнение от приближения возможности получения от тебя письма и дня через два буду как дурной, если не получу, хотя и знаю, что почта идёт долго и я не вправе ждать скорого ответа.
Как было бы хорошо, если бы можно было заглянуть в будущее, хотя бы на неделю-две вперёд. Тогда успокоился бы и знал, что делать, или ещё лучше одурманить бы мысли каким-либо белым, хоть бы водкой, но и это для меня недоступно.
Милая Шурочка, пиши мне после получения адреса ежедневно по открытке. Удели этому вечером, когда уложишь детей спать, 5 минут. Это будет моим лучшим утешением.
Недалеко так, километрах в четырёх по прямой, находится Тифлис, и очень хотелось бы посмотреть столицу Грузии, родину Великого тов. Сталина, но, по всей вероятности, я его не увижу. В былые мирные дни я считал бы для себя большим счастьем попасть в Грузию. Ещё так недавно я мечтал о ней в Махачкале, а теперь обратное желание.
Ну, целую вас крепко-крепко. Жду с огромным нетерпением ответа.
Адрес: Грузинская ССР, г. Тбилиси, 50, почт. ящ. № 2, квартира 8.
Коля».
Я закончил читать, но Алёна углядела приписки на полях и просит прочесть и их. Читаю:
«Меня очень беспокоит, что, попав в роту в среду фронтовиков из госпиталя, я могу с ними скоро уехать необученным – это плохо для меня. Всё дело случая или, как говорят, судьбы. Здесь с единицами не считаются, а только с массой, ведь народу проходит – гибель, как много, и можно легко затеряться».
Алёна прекращает вязание и пускается в рассуждения:
– Я замечаю, папа, что дедушка тоже мог быть писателем. Смотри, как он философствует о войне. Настоящий философ. Хотя эта философия, как он пишет, наносит вред его здоровью. А это желание заглянуть в будущее на пару недель! Здорово как! И стихи он писал своей невесте хорошие. Так что ты сейчас исправляешь его ошибку, что он не стал писать книги.
– Согласен с тобой, Алёнушка, – говорю я. – И, между прочим, мы с ним говорили на эту тему. Я предлагал ему, выйдя на пенсию, так сказать, взяться за перо, и он собирался заняться своими воспоминаниями, да так и не собрался. Увлёкся походами в лес на дежурство по охране природы. Но я хотел обратить твоё внимание вот ещё на что. Ты заметила, как он пишет о советской власти и о Сталине? Твёрдая уверенность в предстоящей победе и счастливой жизни, и походя пишет о великом Сталине. И это не в газету, не на радио, не на собрании. Он пишет своей жене письмо с войны, когда всё пишется откровенно, без оглядки на кого-то постороннего. А ведь ты помнишь, что отец его был управляющим имением, дворянином. То есть мы тоже дворяне по происхождению, но это ни у кого из нас не проявляется, как не проявлялось у твоего деда и прадеда. Вот что сделала советская власть с людьми. Трудные были времена в их жизни, но они не теряли веру в лучшее впереди. Он и в письмах своих всегда оптимист вопреки всем трудностям военного быта. Вот он пишет в том же письме 24 июня 1942 года:
«Не могу привыкнуть к местным порядкам. Еда здесь тоже сложное дело, так как долго очень приходится ждать, пока получат и разделят пищу. Народу у нас прибавилось, и мы спим как селёдки в бочке, очень тесно.