заповеди, нравственной правды закона, хранителем которой является власть, регулирующая его применение в конкретных случаях и не позволяющая гражданам запутаться в сетях массы частных постановлений права. Детальной выработке норм П. не придает поэтому значения. «Кроме закона, хотя и в связи с ним, существует разумная сила и разумная воля, которая действует властно при применении закона и которой все сознательно повинуются» (89). В «Курсе» П. утверждает, что правовые отношения «определяются самой жизнью и ее экономическими условиями; право (закон) стремится только сознать и обнять эти условия, обеспечить правилом свободное действие здравого экономического начала жизни, подобно тому как в сфере семейственных отношений правило стремится к обеспечению нравственных начал, следуя за ними и к ним применяясь» (I, 1–2). В других местах П. настаивает на точном применении детальных норм закона, хотя бы и несправедливых: «там, где дело идет о применении силы данного известного закона к данному случаю, остается только определить истинный смысл данного закона, и соображения справедливости могут быть допускаемы только в пределах этого законного смысла» (II, 313). В «Судебном руководстве» он говорит, что закон — «только опора для исполнителей и требует от них известного знания и разумения, приобретаемого не из буквы закона, а из школы и из того совместно и последовательно накопленного запаса сил и опытности, который собирается трудом поколений». Для своего «Курса» П. выбрал «сравнительную методу изложения: в начале каждой статьи указывается основная идея учреждения, потом оно объясняется, в отличительных его чертах, по римскому, франц. и германскому праву. Когда в уме читателя готов по возможности полный и закругленный образ учреждения, излагается оно по русскому закону, с предварительным очерком его происхождения и исторического развития на нашей почве. Таким образом, читателю возможно, в потребных случаях, судить, в чем русский закон учреждения соответствует или не соответствует общему его типу, как он выразился в истории, в экономии и в праве Западной Европы». В таком виде «Курс» П., явившись вместе с тем первой самостоятельной и детальной разработкой действующего русского права в его истории и в связи с практикой, получил в русской литературе большую научную и практическую дену и сделался противовесом германской романистической схоластике, отрешившейся от истории и современного права в его новейших, не схожих с римскими, образованиях. Прочного базиса для оценки реформ, необходимость которых вытекает и из изложения «Курса», автор, однако, не дает. Подчеркивая несоответствия русских норм «общей идее» того или иного «учреждения», П. всегда находит, что реформа их не назрела, что она зависит больше от нравов, чем от законодательства (опека), что вопрос не выяснен (рядовые имущества), что на его решение влияют особенности отношений русской церкви и русского государства (семейное право) и т. д. Опасение ввести логическую мысль в построение институтов часто отражается и на ясности юридических определений.
Кроме названных трудов, Победоносцеву принадлежат: одна из первых и серьезных научных монографий по истории крепостного права (в «Историч. исследованиях и статьях», СПб., 1876), ряд юридических статей в «Архиве» Калачева, «Журн. Мин. Юст.», «Юрид. Вестник» и «Русск. Вестник» (основные черты которых вошли, по большей части, в состав «Курса»), «Историко-юридич. акты переходной эпохи XVII–XVIII вв.» («Чтения в Импер. Общ. Истории и Древн. при Московск. Унив.», 1886); «Материалы для истории приказного судопроизводства в России» (там же, за 1890 г.), статья о Ле-Плэ («Русское Обозрение», 1889, № 9). Переводы: «Приключения чешского дворянина Братислава в Константинополе» (с чешск.); «О подражании Христу» (СПб., 1890), «Победа, победившая мир» (4 изд., М., 1895) и др.
Юрий ЩегловВернопреданныйИсторическое повествование
Он дивным кругом очертил
Россию, заглянув ей в очи…
Террор — страх ужас (лат.).
Да знаете ли вы вообще, что такое Россия? Ледяная пустыня, и по ней ходит лихой человек.
Руководимые самодержавным единством и православной терпимостью, мы можем и должны выполнить многое из того бесконечного, что предстоит миру еще совершить, чтобы приблизиться к идеалу общего блага. Это нам доступнее, чем кому-нибудь, в чем убеждает и «Московский сборник» К. П. Победоносцева, в котором высказалась одна сторона русского современного самосознания; другую же выставляет нижегородский «смотр»{1}. На этих фундаментах видно, что надо и можно строить.
ПрологЖивая мишень
Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
………………
Двадцатый век… Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
………………
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть и ненависть к Отчизне…
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи…
………………
Теперь — за мной, читатель мой,
В столицу Севера больную,
На отдаленный финский брег!
Два конверта
Владимир Карлович[1] чуть ли не каждый день уговаривал его оставить занятия в большом кабинете и прекратить прием случайных посетителей. Сегодня он был особенно настойчив. Победоносцев за долгие годы совместной работы прекрасно изучил характер и повадки наиболее ценимого помощника и решил, что это неспроста. Опять по Петербургу поползли зловещие слухи. Егор, накидывая на плечи легкое серое пальто — весенний майский ветерок прохватывал — и отводя узковатые черные глазки, шепнул и даже с каким-то необъяснимым вызовом:
— Побойтесь Бога, ваше высокопревосходительство. Не искушайте судьбу, Константин Петрович. Присоветовал господин Саблер дельное. Подполковник Лесников каждый день наведывается в портерную, проверяет, как агенты ведут наблюдение.
Победоносцев брезгливо поморщился. Слова швейцара напомнили то, что хотелось забыть. Неприятно ощущать себя живой мишенью — жалкой куропаткой, прячущейся в зарослях травы. Он не променяет большой кабинет на внутренний и не перестанет выходить в переднюю навстречу любому желающему с ним побеседовать. Недавно сюда, на Литейный, без предварительного телефонного звонка или рекомендательной записки явился журналист Василий Розанов[2] — человек немолодой и не по годам робкий. Просил о содействии в публикации брошюры. Нападки Розанова на бюрократию не вызвали у Победоносцева раздражения, хотя он не мог их поддержать. Без бюрократии Россия погибнет. В щель тяжелых штор, которые повесили после покушения в марте прошлого года, он долго следил за Розановым, маявшимся у портерной на противоположной стороне проспекта. Славно они поспорили! Победоносцев сразу нащупал слабые стороны быстро прочитанного текста. Он проводил визитера до самых дверей дома, не обращая внимания на недовольство швейцара.
Победоносцев поспешно сел в карету и, откинувшись на подушку, устало смежил веки. Он знал, с каким любопытством прохожие следят за отъезжающей каретой, отмечая про себя с удивлением, что обер-прокурор Святейшего синода по-прежнему не прибегает к охране — ни велосипедистов, ни конных жандармов, ни пролетки с агентами в штатском. После зверского убийства Дмитрия Сергеевича Сипягина[3] новый министр внутренних дел Вячеслав Константинович фон Плеве[4], будто сговорившись с Саблером, требовал соблюдать осторожность — не пренебрегать охраной. Директором департамента полиции фон Плеве пригласил слывшего либералом прокурора Харьковской судебной палаты Алексея Александровича Лопухина, в жилах которого текла голубая кровь древнего боярского рода. Первая жена Петра Великого и мать царевича Алексея, которого Победоносцев чтил за твердую веру и мученическуюкончину, принадлежала к тем, кого Алексей Александрович числил среди своих предков. Дня два назад он представлялся Победоносцеву и при прощании в ответ на рукопожатие, которое до сих пор у обер-прокурора оставалось крепким, произнес, используя отнюдь не либеральную терминологию:
— Я прошу вас, Константин Петрович, проявлять чрезвычайную осмотрительность. Вы окружены мерзавцами, которые жаждут вашей крови. У Балмашова в портфеле был обнаружен не один, а два конверта, адресованные на имя обер-прокурора Святейшего синода, что указывает на серьезность намерений террориста. Даже Сипягин — человек опытный — ничего не заподозрил, когда убийца, протягивая конверт — точную копию ваших, сказал громко: «От его императорского высочества!»
Тоска по сильному человеку
Но и предостережение, впрочем, не первое, мало повлияло на Победоносцева. Просьбы жены — милой и кроткой Екатерины Александровны[5] — не нашли в душе отклика. Увидев фон Плеве на заседании кабинета министров и пропустив мимо мясистых и оттопыренных ушей — предмет насмешек не очень разборчивых карикатуристов. — очередные рекомендации, он заметил министру не без внутреннего удовлетворения:
— Я русский, Вячеслав Константинович, живу среди русского народа и в России. Я не могу и не хочу прятаться.
Несколько грузноватый и надменный министр, затянутый в мундир шефа жандармов — самый блестящий из всех существовавших в России мундиров, — не то улыбнулся, не то усмехнулся и с сожалением выпятил губы, наклонив голову вбок: мол, как знаете, многоуважаемый! В случае каких-либо непредвиденных событий его нельзя будет упрекнуть в безразличии к обер-прокурору. Между тем сам Победоносцев иногда принимал кое-какие предупредительные меры. Прогуливаясь по тенистым аллеям Царского Села, он окружал себя толпой местных ребятишек, читая им стихи Пушкина. Террористы тогда еще не научились шагать по трупам детей и женщин. Как юрист Победоносцев отлично понимал, что скоро подобная защита станет эфемерной. Обычная российская уголовщина, которую недоучившиеся революционеры торжественно именовали террором в надежде укрыть мелкую и пошлую сущность, внушала столь глубокое отвращение дикостью, зверством и глупостью, что он давно — еще в Москве — решил отстраниться раз и навсегда от проблематики криминального мира. Однажды Борис Николаевич Чичерин[6], будучи избранным городским головой, спросил у Победоносцева:
— Как сократить преступность на Арбате, в Охотном ряду и в переулках, прилегающих к Красной площади? Житья не стало — обывателю, вечером выйти на улицу страшно. Торговля терпит громадные убытки.
— Удивительно, что подобный вопрос задает тамбовский помещик. Да знаете ли вы, Борис Николаевич, вообще, что такое Россия? — мягко, но с непроницаемым лицом произнес Победоносцев.
— Конечно, знаю. Прекрасная православная страна, населенная добрым и терпеливым народом, получившим наконец долгожданную свободу.
— Это ледяная пустыня, и по ней ходит лихой человек, часто иноверец. Многие просто забыли Бога и не помнят родства. Им еще предстоит изжить в себе варнака, каторжника, переделать собственную натуру. А нам предстоит укрепить православие! — Внимательно вглядевшись в Чичерина, Победоносцев добавил: — И сделать Россию цивилизованным государством.
— Но вы не ответили на мой вопрос. Я обращаюсь к вам как к юристу, быть может, к лучшему из тех, кого я знаю.
— Оставьте полицейское полицейским и не вмешивайтесь в уголовную сферу. Она ни мне, ни вам не по зубам. Найдите на должность обер-полицеймейстера сильного человека, похожего на Николая Михайловича Баранова[7], он быстро наведет порядок. Нужен сильный человек! — И Победоносцев, сжав ладонь в кулак, пристукнул им по подлокотнику кресла.
Тоска по сильному человеку томила душу всю жизнь. Ах, если бы в России нашелся такой деятель! Сколько бед она бы миновала!
Дом № 62
Новый министр внутренних дел когда-то возглавлял департамент полиций. В Зимнем фон Плеве доверяли. На его долю выпали тяжелейшие десятилетия. Первые шаги министра не вызвали у Победоносцева отрицательных эмоций. Вячеслав Константинович сразу же после официального утверждения в должности отправился в Троице-Сергиеву лавру в сопровождении полковника Сергея Васильевича Зубатова, начальника московского охранного отделения, а ныне возглавившего Особый отдел департамента полиции. О Зубатове обер-прокурор был наслышан. Зубатов осудил сипягинскую расправу с обуховцами. Среди чиновников министерства один лишь фон Плеве одобрял Зубатова и, как только получил власть, немедленно выгнал бесцветного немца Зиберта и посадил на освободившееся место московского фантазера, мечтавшего сдружить полицию с рабочим движением.
В Сенате Победоносцев пробыл недолго и к обеду вернулся на Литейный. Он любил свой дом, в котором прожил больше двух десятков лет, любил войти в залитую ярким светом швейцарскую и оттуда пройти через великолепную залу во внутренние покои. Дом расположен удобно. Нарышкины — прежние и давние его владельцы — имели представление о барском уюте. Стены выкрашены медной краской. Сам особняк невелик и невысок, зато удобен и приличен. Победоносцев не внес много новшеств, и Екатерина Александровна не настаивала на перестройке. Современный вид ему придал предместник[8] — граф Дмитрий Андреевич Толстой[9], затратив изрядную сумму — 400 000 рублей синодских, да и собственных средств добавил немало. Граф был самым богатым министром в правительстве императора Александра II и самым крупным землевладельцем. Прошлогоднее покушение не вынудило Победоносцева ничего переменить. Он по-прежнему допоздна сидел в большом кабинете с окнами, выходящими на Литейный проспект.
Год назад в здание Министерства народного просвещения близ Чернышева моста в приемную комнату явился гомельский мещанин Петр Владимирович Карпович и во время обхода посетителей в тот самый момент, когда Боголепов[10] приблизился к черниговскому городскому голове Рудину, с двух-трех шагов, что называется в упор — без промаха — влепил в Николая Павловича из пятиствольного револьвера один — но какой! — заряд и продырявил ему правую сторону шеи. Когда судебный следователь по важнейшим делам Кузмин спросил террориста, за что тот попытался лишить министра жизни, Карпович, пожав плечами, ответил спокойно и даже с некоторой издевкой:
— Министр Боголепов — один из самых отъявленных реакционеров в нынешнем царствовании. Где это видано, в какой цивилизованной стране, чтоб за один раз в солдаты сдать без малого две сотни студентов? Красные стены Киевского университета, как известно, красные. На них наша кровь не проступает. Они давно побагровели от глупости царской.
И вот теперь — Дмитрий Сергеевич. И тоже в вестибюле, при стечении народа, и тоже с двух-трех шагов, в упор, без промаха, и учитывая опыт Карповича, террорист не один заряд выпустил, а пять пуль всадил, только пятая — в потолок. Первая — в верхнюю часть шеи, как и Боголепову. В голову целили мерзавцы, чтоб череп размозжить. Вторая пробила грудь, третья и четвертая угодили в левую руку и живот. Рану получил выездной лакей министра, безвинно пострадавший Лев Бобров.
Когда Сипягина выносили, убийца — молодой человек в адъютантской форме — небрежно и свысока бросил вслед:
— Это тебе за последний циркуляр!
Из бельгийского «бульдога» палил, самого большого калибра. После суда председательствующий барон Остен-Сакен говорил открыто и не стесняясь:
— Не того вздернули! Гершуни[11] на свободе, Фейга Таратута на свободе. Они за ниточки дергали. Если так будет продолжаться, всех министров — до единого — перебьют. И как негодяй держался! А его мамаша?! Ни слезинки не пролила!
Через три недели после покушения на Боголепова в Победоносцева через окно стрелял Николай Константинович Лаговский — служащий самарской земской управы. Карповича и Лаговского судил не военный суд и не Особое присутствие Сената, а судебная палата с участием сословных представителей. Они отделались сравнительно легко. Дело террориста Балмашова слушалось в Санкт-Петербургском военно-окружном суде. Барон Остен-Сакен прямо заявил присяжному поверенному Люстигу:
— Ваши контраргументы легковесны.
Ясно было, что Балмашова отправят в Шлиесельбургскую крепость. На кронверке в Петропавловке уже не вешали.
Врагов надо знать в лицо
Победоносцев понимал, что ни фон Плеве, ни Лопухин его не запугивают. Он давно превратился в живую мишень. И Карпович, и Балмашов, и Лаговский не шутили. Самарский недоучка дал четыре выстрела, лишь на пятом случилась осечка, а разделяло их всего лишь несколько метров, причем убойная сила револьвера Лаговского ничуть не уступала оружию Балмашова. Начальник личной охраны фон Плеве Александр Спиридонович Скандраков, едва получив назначение в министерство, чуть ли не ежедневно звонил Владимиру Карловичу с вопросом, не замечено ли чего-либо подозрительного у дома № 62 или у подъезда здания Синода. Лаговский и там караулил Константина Петровича, спрашивая торговца папиросами Дрязгова, когда обер-прокурор изволит являться в присутствие, на что Дрязгов отвечал:
— Не имею обыкновения, барин, следить за каретами.
Ну, теперь он это «обыкновение» имеет. Скандраков позаботился. Победоносцев хорошо знал Скандракова, еще когда тот служил в Киеве и Москве. Человек осторожный и вместе с тем рисковый. Близкий приятель знаменитого деятеля охранного поприща Судейкина — удачно складывающейся карьерой отчасти ему был обязан. Именно Судейкин обратил внимание фон Плеве на Скандракова, а без Вячеслава Константиновича киевский генерал Новицкий способному жандарму в небольшом чине не дал бы ходу. Новицкий из своих когтей никого не выпускал — ни революционеров, ни картежников, ни собственных агентов. Скандраков очень скоро возглавил второе по значению охранное отделение в России. Не прислушиваться к совету таких людей — сущее безумие. Скандраков показал фотографию плешивого блондинистого еврея, который возглавлял боевую организацию партии социалистов-революционеров и даже назвал подлинную фамилию — Гершуни.
— Но, конечно, не он пойдет на вас с револьвером, но он обязательно будет где-то поблизости. Когда Балмашов стрелял в Дмитрия Сергеевича, Гершуни видели на площади Мариинского дворца. Он подопечных не оставляет, пока не прогремят выстрелы.
— Что ж вы, Александр Спиридонович, предлагаете мне вести наблюдение за толпой, которая частенько окружает меня, когда я покидаю карету? Нет, увольте: я для этой цели не гожусь.
— Помилуйте, Константин Петрович! Ни в коем случае! Но врагов надо знать в лицо. Мало ли что им приспичит. Народец они коварный и аховый.
На похороны Сипягина он по просьбе жены сперва решил не ездить. Между выстрелом Карповича в Боголепова и покушением Лаговского в прошлом году прошло всего несколько дней. Потом выяснилось, что Екатерина Александровна словно в воду глядела. Разумеется, правду при подобных обстоятельствах, сталкиваясь с этакой публикой, выяснить до конца невозможно. Но сам Плеве за несколько месяцев до собственной смерти познакомил его с показаниями некого Григорьева — слушателя Михайловской артиллерийской академии. Сын капитана, амбициозный и щеголеватый поручик при аресте сразу сознался, что вызвался убить обер-прокурора Святейшего синода господина Победоносцева и подстерегал известную карету вместе с Гершуни и женой Юлией Феликсовной Юрковской на Невском. Показания поручика, касающиеся других эпизодов, выглядели довольно фантастично, но в Победоносцева он действительно намеревался стрелять. Егор, который после залпов Лаговского был сильно напуган, видел Григорьева, и не раз, стоявшего на ступеньках конки. Однажды поручик соскочил на мостовую прямо на ходу и завернул в портерную, покинув питейное заведение лишь после возвращения Победоносцева. Так или иначе, но смерть Сипягина и два конверта на имя обер-прокурора, обнаруженные в портфеле Балмашова, служили грозным предупреждением. Противно соблюдать осторожность, не чувствуя за собой ни малейшей вины. Больше остального Победоносцева беспокоило то, что конвертов оказалось два. Возможно, Балмашов хотел передать второй кому-то из соучастников готовящегося покушения. Не исключено, что и Григорьеву. Револьверные залпы, в один день выпущенные террористами, одетыми в военную форму, должны были произвести огромное впечатление. Но нелишне предположить, что существовал и третий преступник, таившийся до сих пор во мгле.
— Боже, как все это отвратительно! — восклицала Екатерина Александровна, протягивая фон Плеве чашку ароматного чая, без которого в доме Победоносцевых гостей не отпускали. — Боже, как все это отвратительно! И за что? Сколько Константин Петрович сделал для России, для русского народа, наконец, для царствующей династии!
Министр молчал, опустив проницательный и неподвижный взор. И он, и Победоносцев хорошо знали, что обер-прокурор давно потерял влияние на государя. Покойный император Александр III не лишал обер-прокурора доверия, но и к советам наставника более не прислушивался:
— У него отсутствует положительная программа. Он неспособен предложить ничего нового. Он силен только в критике.
Император Николай II в узком кругу петергофских друзей в присутствии фон Плеве обронил:
— Эпоха Константина Петровича давно миновала. И мне трудно с ним беседовать. Но я не в состоянии расстаться с этим человеком и вряд ли когда-нибудь расстанусь. Репин и в портретном этюде, и в самой картине — между прочим, за один сеанс — уловил в Победоносцеве суть его характера.
Особое нравственное значение
Министр понимал, что император окончательно изменил отношение к Победоносцеву после нашумевшей истории с писателем Львом Толстым. Софья Андреевна, не стесняясь и не сообразуясь ни с какими приличиями, обвиняла обер-прокурора в многолетней травле мужа. Между Победоносцевым и Толстым существовала застарелая неприязнь, в основе которой лежала будто бы альковная сплетня. Министр сплетням не верил, но он прекрасно знал действующих лиц скрытой, как утверждали, от посторонних глаз драмы. Красота Екатерины Александровны Победоносцевой, урожденной Энгельгардт, несомненно, волновала многих, особенно в молодости. Вела она себя безукоризненно, но сплетня как тень никогда не оставляла ее. Да, император ни за что не расстанется с Победоносцевым — не хватит решимости, однако поездки обер-прокурора в Царское Село и Петергоф становились с каждым годом все реже и реже.
Отношение императора к почтенному старцу в данном случае не имело значения. Убийство Победоносцева нанесло бы православию сокрушительный удар. И без того Константина Петровича поносили на каждом углу. В чем только не обвиняли обер-прокурора! Социалисты и народовольцы — в казни первомартовцев, разночинцы и интеллигенция — в казни вторых первомартовцев, общество — в организации «Святой дружины», к которой он не имел ни малейшего отношения, евреи — в погромной агитации и больше того — в подготовке позднее вспыхнувших кровавых событий в Кишиневе.
Лаговский на допросе прямо заявил:
— Я задумал его убить как лицо, занимающее пост обер-прокурора Святейшего синода, потому что мне несимпатична была его государственная деятельность.
— Неужели сказанного вами достаточно, чтобы пойти и купить бельгийский «бульдог» калибра 370, такого же, как и патроны, найденные у вас в вещах? — спросил фон Плеве. — Ведь «бульдог» обладает большой убойной силой и валит насмерть человека с двадцати пяти шагов. Неужели, повторяю, наличие или отсутствие симпатии к тем или иным людям способно подвигнуть вас на убийство?
— Это убийство идейное, — уныло произнес Лаговский после долгой и тягостной паузы. — Это протест против направления правительственной деятельности, и не только самого обер-прокурора.
Дом у Победоносцевых поставлен великолепно. Министр не частый посетитель. Он постоянно испытывал неловкость, беседуя с одним из самых образованнейших и умнейших людей России, за которым с завидным постоянством охотится кучка недоучившихся мальчишек. Гибель Победоносцева разрушила бы многие жизни. Он человек семейственный и окружен родными и близкими, которых содержит на весьма скромное жалованье. Он не стремится пополнить собственную казну побочными доходами и не принимает участия ни в каких коммерческих предприятиях. Отчетность Общества Добровольного флота, которое он некогда возглавлял, и по сей день служит примером безупречности в финансовых делах. Покойный император Александр III нередко говорил своему другу и адъютанту генералу Черевину — человеку неглупому, хотя частенько бывавшему подшофе:
— В нашей-то стране, где каждый второй или вор, или мошенник, или каторжный, личность Победоносцева обладает особым нравственным значением. Очкарика надо беречь как зеницу ока! Жаль, что практические его качества близки к нулевой отметке.
Корреспондент полицай-президиума
А Александр III — и фон Плеве знал это его свойство по опыту — не любил отпускать комплименты. Император глубоко вникал в суть каждой проблемы, работая с документами в кабинете до позднего вечера. Раньше террористы не сосредотачивали внимания на фигуре Победоносцева, но с появлением на авансцене Гершуни ситуация изменилась. Обуховские события выдвинули Сипягина в число первоочередных жертв, и фон Плеве убедился, что следующим намечен обер-прокурор. К тому есть масса причин. Гершуни начнет срезать верхушки. Губернаторов, генералов и судейских ему мало. Чтобы подтолкнуть революцию, нужны выдающиеся акты, нужна большая кровь.
Еще подполковник Судейкин пустил по департаменту любопытную формулу: «Большая кровь — это кровь больших государственных чиновников».
Удивительным образом идеи способного агента усвоил глава Боевой организации партии социалистов-революционеров, нацеливая легкомысленных, но — надо отдать им должное — отважных молодых людей на убийство Победоносцева. Гершуни был готов рискнуть собственной жизнью ради благой цели.
Спустя много лет сексот Вячеслава Константиновича фон Плеве, вспоенный и выкормленный министром, писал, адресуясь в Берлинский полицай-президиум:
«Кто мало-мальски изучал историю терроризма, тот совершенно ясно констатирует, что определяется на всех судебных процессах. Расследования и весь литературно-исторический материал свидетельствуют, что:
шефы террористических организаций для усиления воли личности, которая непосредственно выполняет террористический акт, и для поднятия ее духа всегда находятся на месте преступления. Так, Гершуни находился на Исаакиевской площади во время покушения на Сипягина, он был на Невском проспекте в одном ряду с поручиком (у Азефа[12] — лейтенантом. — Ю. Щ.) Григорьевым во время неудавшегося покушения на Победоносцева, он был в Уфе во время убийства губернатора Богдановича, он сидел в саду «Тиволи» в Харькове во время покушения Качуры на князя Оболенского и подтолкнул его, когда заметил в последнюю минуту нерешительность со стороны Качуры». (См. речь Столыпина в Думе от 11/24 февраля 1909 г. Стенографический отчет. Книга «Справка по Азефу в Думе», стр. 46.)
Внизу стояла скромная подпись: Eugen Asef, Jngenieur Berlin, Polizeigefängnis, den 7. Februar 1916.
Каков?! Какая точность у корреспондента Берлинского полицай-президиума!