ного, а другой чесал его колючей терновой метлой так, что кожу сдирал с человека. Многие не выдерживали такого «мытья» и тут же умирали.
Так изо дня в день, с подъема до отбоя, по строго установленному распорядку, заключенного на каждом шагу преследовали палка и нагайка, изощренные методы изматывания его последних сил. Все делалось для того, чтобы ему некогда было думать и размышлять.
Казалось, о какой организованной борьбе с врагом может идти речь в этих ужасных условиях? На первый взгляд могла показаться нелепой мысль о том, что люди 47 национальностей — избитые, истерзанные, непонимающие друг друга — могут объединиться и оказывать активное сопротивление своим поработителям. Но как я был удивлен и обрадован, когда узнал, что в лагере существует, действует и представляет собой большую силу подпольная коммунистическая организация.
Боевое интернациональное содружество
Из-за чрезмерной тесноты часть заключенных, в том числе и я, были переведены из четырнадцатого в тринадцатый барак, находившийся в том же дворе изолятора. В одной его половине размешались штрафники, те самые, которых я видел в первый день марширующими по плацу, а в другой — смертники. У смертников не было лагерных номеров (их не регистрировали в лагере, как будто они сюда и не поступали), а были красные круги на рукавах и красные ленты на груди. Над этими обреченными людьми эсэсовцы измывались еще больше. Часто я поражался, как они всё это выдерживают, откуда берутся силы не только не падать духом, по еще и нас подбадривать, воодушевлять на борьбу с фашизмом.
Я познакомился, а затем и подружился с двумя смертниками: полковником Николаем Степановичем Бушмановым и политруком Андреем Дмитриевичем Рыбальченко. Это были мужественные советские люди. Доведенные фашистами до полного изнеможения, приговоренные к смертной казни, они никогда не падали духом, внушали людям веру в нашу победу, организовывали массы заключенных на активную борьбу с врагом в условиях концлагеря.
Много мук и лишений перенесли они в фашистском плену, но и немало причинили вреда гитлеровской Германии. Еще в 1942 году в одном из лагерей военнопленных под Берлином они создали подпольную организацию, которая срывала многие мероприятия немцев, направленные против нашей Родины.
С 1943 года Бушманов и Рыбальченко вели активную работу в берлинском подполье, выпуская и распространяя листовки, призывающие военнопленных и увезенных на работу в Германию иностранных рабочих к активному сопротивлению и саботажу на военных предприятиях — портить станки и оборудование, уничтожать материалы и готовые изделия, выпускать бракованную продукцию.
В июле 1943 года по доносу провокатора гестапо арестовало руководителей и членов Берлинского центра подполья, в том числе Н. С. Бушманова и А. Д. Рыбальченко. Всех заключили в берлинские тюрьмы — Моабит, тегельскую и др. Четыре месяца гестаповцы подвергали их пыткам и издевательствам, требуя выдачи соучастников. Но подпольщики не бросили даже тени подозрения на товарищей, продолжавших вести борьбу. Ничего не добившись, гестапо приговорило Бушманова и Рыбальченко вместе с другими их товарищами «за подрыв военной экономической мощи Германской Империи — к смертной казни…»
И вот они в смертном изоляторе концлагеря «Заксенхаузен» ждут своего конца. Каждый день утром, в обед и вечером всех смертников выстраивают, и рапортфюрер Зорге с блокфюрером Шубертом вызывают по списку на казнь. Я видел, с каким достоинством держались Бушманов и Рыбальченко в эти тревожные для них минуты, с какой лютой ненавистью смотрели они на Шуберта и Зорге. Каждый из них правую руку держал в кармане. Я знал, что в эти минуты они до боли в пальцах сжимают ручки ножей, готовясь броситься на извергов, как только те зачитают фамилию, одного из них. Так они договорились: умереть в борьбе, если придется. Так и жили они в ожидании смерти час за часом. Нам казалось, что они совершенно не задумываются над своим положением. Вернее, им некогда было думать о себе, так как они были постоянно заняты, совсем другими заботами.
С первых же дней пребывания в смертном изоляторе Николай Степанович и Андрей Дмитриевич решили продолжать подпольную борьбу против фашизма, пока не оборвется жизнь. Им удалось установить связи с немецкими, французскими, датскими, польскими, чехословацкими коммунистами, а через них и с лагерным интернациональным подпольным комитетом и в тесном взаимодействии с ними наносить врагу чувствительные удары по самым уязвимым местам. Они умело использовали благоприятные условия, в которых оказались, сами того не ожидая. Карантин был своеобразным пропускным пунктом в лагере, через него проходили вновь прибывающие партии заключенных и только через три недели распределялись по рабочим командам и уходили в общий лагерь.
Полковник Бушманов и политрук Рыбальченко беседовали с людьми, изучали их и отбирали наиболее грамотных, стойких и преданных Родине товарищей для подпольной работы. Инструктировали их, а затем через немецких коммунистов организовывали их отправку на работу в ту или другую команду, где больше всего требовалось организовать сопротивление и срыв производства военных материалов. Прибыв на место, эти товарищи создавали подпольные группы, развертывали политическую работу среди заключенных, направляли их усилия на подрыв вражеской экономики. Все они поддерживали с Бушмановым и Рыбальченко постоянную связь. Я сам видел, как десятки людей приходили к ним из общего лагеря и подолгу беседовали о том, как лучше организовать подпольную борьбу.
Через иностранных коммунистов Николай Степанович и Андрей Дмитриевич организовали материальную помощь выбившимся из сил советским патриотам и иностранным антифашистам. Такую помощь от них получал и я. Я был крайне истощен, а одет хуже оборванца: лохмотья едва прикрывали тело, вместо рубашки и пиджака — дырявая, промасленная жилетка, на ногах — деревянные колодки. В таком одеянии меня по холоду гоняли на разные работы. Бушманов и Рыбальченко достали у своих иностранных друзей по подполью и передали мне теплую одежду. Сами голодные и истощенные, они часто давали мне кусочки хлеба, картошку, обманывая меня, что сыты. Через тех же иностранных товарищей они организовали сбор продуктов из посылок для наиболее слабых советских и иностранных борцов против фашизма.
Помню такой случай. Бушманов и Рыбальченко сидели за бараком в окружении группы заключенных, среди которых был и я. Они рассказывали нам о положении на фронтах согласно последней сводки Совинформбюро, принятой подпольным лагерным радиоприемником. Вдруг к ним подошли два человека: один, коренастый, широколицый, со светлыми волосами, был датчанином, другой — чернявый, круглолицый, — как я впоследствии узнал, советский лейтенант, член подпольной организации Яков Львович Крымский, который хорошо знал немецкий язык. Датчанин передал Андрею Дмитриевичу огромную коробку, наполненную продуктами, и что-то сказал ему по-немецки. Яков Львович перевел его слова:
— Это вам, дорогие Андре и Николай, от нас, датских и норвежских коммунистов…
Андрей Дмитриевич поблагодарил датчанина и тут же, в его присутствии, раздал нашим товарищам всё, что было в коробке, не оставив себе ничего. Этот его поступок взволновал меня до глубины души. Не решаясь есть полученные хлеб и сыр, я спросил у него:
— Почему же вы с Николаем Степановичем себе ничего не оставили?
— А зачем нам? Мы не сегодня-завтра попадем в крематорий. А вам надо сохранить силы для борьбы, — ответил Андрей Дмитриевич.
Николай Степанович добавил в шутку:
— О нас не беспокойтесь, если сами не дойдем до крематория, донесут…
Часто я интересовался, как они себя чувствуют, зная, что приговорены к смерти и что в любую минуту их могут казнить.
— Да, я приговорен к смерти, — говорил Бушманов, — скверно, конечно, на душе. Но я никогда не буду вымаливать себе жизнь у палачей.
— А у меня на сердце спокойно, будто этот приговор не меня касается, — заявлял Рыбальченко. — Ведь когда знаешь, за что умираешь, смерть не так уж страшна.
Часто у меня было очень подавленное настроение. Тогда я шел побеседовать к полковнику и политруку.
— Миша, не падай духом! — ободряли они меня. — Советские люди везде есть и пропасть не дадут.
Горячее участие и бодрое слово друзей в этих страшных условиях придавали мне силы и энергии. Я настолько стал им верить, что однажды рассказал свою тайну: я вовсе не Никитенко, а Девятаев — летчик-истребитель советской авиации.
— Это хорошо, — сказал Рыбальченко и спросил у меня: — А сумел бы улететь на немецком самолете?
Я не был уверен, что смогу управлять иностранной машиной.
— Если захочешь, сумеешь. Для большевиков нет невозможного. Самое главное, — захотеть и стремиться к этому. Ты должен при первой же возможности захватить немецкий самолет и улететь на Родину!
— А где я его захвачу? — безнадежно махнул я рукой.
— На аэродроме, конечно, — усмехнулся Бушманов. — Устроим, если надеешься на себя, — пояснил Рыбальченко. — Жаль, что нас из этой клетки никуда не выпускают, а то бы вместе попробовали… Можно направить тебя на какой-нибудь аэродром, в рабочую команду. Только не проболтайся, что ты летчик!.. Никому ни слова!
Вначале я смотрел на это, как на пустой разговор, которому не стоит придавать особого значения. Как это они могут направить меня на аэродром, будучи смертниками! Но когда они снова и снова поднимали этот вопрос и начали вполне серьезно давать советы, как поступить в том или другом случае при захвате самолета, пришлось задуматься. Луч надежды озарил мою жизнь. Поклялся им, что если такая возможность представится, не остановлюсь ни перед чем, организую группу товарищей, как они советуют, захвачу самолет и улечу на Родину. Мысль, поданная новыми друзьями, крепко засела мне в голову. Только бы попасть на аэродром.
— Когда же? — всё чаще я спрашивал у друзей.
— Скоро, Миша, — отвечал Рыбальченко. — Номер твой уже передал немецким товарищам из канцелярии. Как только будет наряд в какую-нибудь аэродромную команду, тебя включат.