Вера Александровна МорозоваПОБЕГ ИЗ ОЛЁКМИНСКА
МОСКВА
«ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1986
Рисунки И. Ушакова
Морозова В. А. Побег из Олёкминска : повесть / рисунки И. Ушакова. — М.: Дет. лит., 1986. — 255 с.: ил.
MAMA
Встреча с матерью всегда была счастьем, и как всякое счастье наступало с большими трудностями.
Зло и порывисто колотил дождь, холодный, осенний. По небу носились рваные грязные облака. На глинистой тропке, что задами вилась за убогой слободой с кривыми почерневшими домишками, наподобие ласточкиных гнезд лепившихся над откосом, дождь барабанил с особенным остервенением. Идти было страшно и скользко. Девушка осторожно переставляла ноги в рваных башмаках. И тяжело вздыхала. Летом к маме в больницу она ходила другой дорогой, которая пролегала по ручью. Мама болела долго. Вот уже пять лет, как она лежит в больнице для душевнобольных, лишь изредка возвращаясь домой к детям. Мария успела повзрослеть, а мама все еще в больнице. Путь был таким привычным, словно листала знакомую книгу.
Еще несколько лет тому назад ее увлекала игра с ручейком. Звонкий, веселый, один из бесчисленных ручейков, питавших Волгу. И непонятно было, где он начинался, каким образом исчезал, поглощенный великой рекой. Как было интересно — вода прозрачная, хрустальная. На дне — ажурные водоросли, по которым карабкались улитки с красными домиками, зеленые стебельки вздрагивали от толчков головастиков, блестели серебряными бочками плотвички, шарахаясь от одних им ведомых опасностей. Ноги наступали на пригретые солнцем пестрые камушки. Камни переливались разными цветами. Это солнечный лучик высвечивал волшебные краски — то синие до черноты, то розовые до багряности. И такая красота в этом сказочном мирке, что у Марии дух захватывало от восторга. Головастики казались ей заколдованными злым волшебником людьми, а солнечный луч, который шел от самого неба, старался им помочь и освободить от мрака. Песок отливал желтизной и жил также особенной жизнью; то образовывал крошечные горы и долины, то пропасти и ущелья, и не простые, а сказочные, тайна которых открывалась не каждому, а тому, кто умел читать волшебные книги.
Вот и стояла в ручье босыми ногами Мария, затаив дыхание и жадным взором отыскивая одной ей понятные картины. Вода ласково обтекала ноги. Били часы на пожарной колокольне. Вода становилась холоднее, казалось, что острые ножики режут подошвы. Боль поднималась по всему телу, у девочки начинался озноб. Значит, заколдованным человечкам надоело ее назойливое вторжение. Еще несколько минут переминалась с ноги на ногу и с сожалением выскакивала из воды. Убежать сразу не могла, так и манил серебристый перелив колокольцев поющего ручейка. А ручеек все пел и пел, и каждый раз другую песенку. Если маме было получше, то и песня веселая, а если унылая и тягучая — то жди беды.
Ну а в дождь разве разберешь, какую песенку пел ручеек? Дождь замутил воду. По вспененной поверхности прыгали крупные горошины, морщили воду, расползались кругами, и бело-грязная пена, сбившаяся по краям, скрывала сказку. Весь сказочный мирок с волшебными берегами, с острыми верхушками зеленой осоки, с юркими стайками рыбешек, с камнями-самоцветами — все бесследно пропадало.
Машу отвлек голос брата.
— Маша, Маша, спусти меня на землю... Мне тоже хочется послушать, что сегодня придумали человечки в воде и закончили ли они войну с теми, кто пришел из большого оврага... — Малыш начал тормошить сестру.
Девушка покрепче прижала брата к груди и, укоризненно хмуря темно-русые брови, сказала:
— Сегодня, Фима, сказки не будет... Потерпи, в другой раз...
— А почему? — Мальчик тер кулаками глаза и готов был расплакаться. Сестра отказывалась от сказки!
Маша понимала, что в их жизни, столь небогатой событиями, этот ручеек, который силой ее фантазии стал волшебным, для брата обладал особенным смыслом и привлекательностью. Здесь все было необыкновенное — с добрыми и злыми человечками, одни из них строили, а другие разрушали, одни владели угодьями и трудились от зари до зари, а другие только потому, что были сильнее, пытались все забрать и уничтожить, сеяли голод и нищету. Что такое нищета, Фима, несмотря на свой малый возраст, знал хорошо. Вот и придумывала она ему немудреные сказки, у которых конец был всегда счастливым — добро побеждало зло! В противном случае Фима поднимал такой рев, что она не выдерживала и сдавалась. Столько зла и несправедливости в реальной жизни, чтобы и в сказке зло торжествовало?!
Хотя в семье было еще трое детей, младшего брата Маша любила больше других. И правда, удивительный! С вьющимися русыми волосами, с большим открытым лбом и синими глазами, хрупкий. Каждый раз сердце ныло от боли, когда прижимала его к себе. Истощен-то до крайности!
В семье Фима младший, а теперь, когда мама в очередной раз попала в больницу, напоминал нахохлившуюся птичку, выброшенную из гнезда на проезжую часть дороги. И одет плохо, и голодные глаза, и думает только о хлебе. Вот и сейчас скосил глаза на сверток в белом платке, который она держала в руках. Знает, там картошка, но попросить не смеет. Это для мамы... Мама полна волшебного очарования и для него, с мамой связаны самые прекрасные воспоминания — и ласковые руки, которые тормошили его волосы, и глаза, в которых отражалось небо, и певучий голос. Мама есть мама. Он всегда чувствовал себя в безопасности, когда спасался на ее груди.
И Маша была похожей на маму. Но все-таки его не оставляла тревога, когда он, заслышав пьяный голос отца, пытался укрыться у сестры на руках. Чувствовал, как тревожно бьется ее сердце, как испуганно застывали ее глаза, и непонятная тревога охватывала его. От страха он не плакал — ужас был так велик, что плакать не смел, — но старался не дышать и до боли сжимал шею сестры...
Маша размотала платок, попыталась закутать голову брата. Совсем недавно переболел корью — всякая простуда к нему так и липнет. Конечно, в такую погоду не дело его таскать по городу. Хотела оставить дома, да побоялась: вдруг отец пораньше вернется с железной дороги и начнет скандал? Вот и тащит на себе, покрепче прижимая к груди, чтобы не простыл.
Дела... Дела... Пошел третий месяц, как они ежедневно шагают через весь город, чтобы навестить в больнице мать, а главное, накормить ее. Мама очень больна. И пищу принимает только из рук дочери. Почему отец такой? Маша его не оправдывает, по понять старается. Она помнила его другим — и веселым, и красивым, и счастливым. Помнила, как по праздникам он надевал рубашку с галстуком, важно играл цепочкой, прикрепленной к жилетному карману, — часов-то никогда не было, но без цепочки он, как всякий мелкий служащий, обойтись не мог: засмеют. Помнила, как красивыми голосами они пели с мамой. Она сидела на коленях у матери, одетой в шелковое платье, смотрела на пироги на столе и слушала. Как прекрасно они пели! Мама сильным голосом выводила мелодию, а отец вторил ей густым басом. Маша по годам намного старше Фимы и помнила времена, когда в доме и обеды были праздничные, и комната пахла березовым веником, которым намывали полы, и румяные котлеты, и сладковатый запах печеной картошки. Тогда отец не пил, и мама не болела, и, как ни малы были заработанные деньги, они жили, как люди, как говорили соседи. Мать сводила концы с концами и что-то откладывала на черный день. Песня... Песня... Она всегда звучала в сердце Марии.
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
высоким, сильным голосом выводила мать, поглядывая на отца. В глазах нежность.
И Маша понимала, что слова эти ненастоящие, просто из песни их не выкинешь, что мама полна ожидания счастья. Да и как ей, такой молодой и сильной, не ждать счастья?! И до песен великая охотница. В те минуты, когда пела, мама была чудно хороша — лицо точеное, одухотворенное, глаза, синие, как у Фимы, казались черными от густых и длинных ресниц. Губы чуть припухшие, в ушах поблескивали крупинки горного хрусталя — сережки были подарены отцом на свадьбу. И такая же ладная, как и отец. Но главное — лицо, умиротворенное и счастливое. А когда она взглядывала на дочь, то никто не мог с ней красотой сравниться. Так, во всяком случае, казалось Маше.
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть! —
бархатисто выводил отец. Глаза его были закрыты, только лицо вздрагивало от нервного напряжения.
И Маша понимала, что и отец поет неправду: ни заснуть вечным сном, ни забыться ему не хочется, да и зачем, когда рядом раскрасавица жена и дети, нарядные и ухоженные. И потому ее не пугают страшные слова, которые он выводит с таким чувством:
Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь...
Только все это было так давно, что уже плохо помнилось. Семья росла, забот прибавлялось, работа становилась все тяжелее, а платили все меньше и меньше, денег не хватало. И отец начал пить горькую. Да как! Приходил домой не только без последнего рубля в кармане, но и без сапог и, чтобы не видеть укора в глазах матери, с порога начинал ругаться да драться. Мать в перепалку не вступала, только презрительно сжимала рот. Она хватала детей и прижимала к себе.
Скандалы становились все чаще.
И мать не выдержала. Нервное расстройство перешло в тяжелую болезнь.
Болезнь матери стала непосильным испытанием для отца. Он понял, что виноват сам, но слабохарактерность не позволяла ему стать прежним. Водка лишила его разума, всех человеческих качеств. Правда, однажды привел к матери доктора. Седого, молчаливого человека, который потряс воображение малышей белым халатом и саквояжиком. С тех пор все простыни переделывались на халаты. Малыши дрались за саквояж, обнаруженный на чердаке, и с азартом лечили друг друга.