Но никаких предписаний доктора отец не выполнил. На покупку лекарств для матери денег не было, об усиленном питании и говорить не приходилось. Подумав, Маша разыскала доктора и попросила пристращать отца. Конечно, стыдно было выносить сор из избы, как говорила мать в минуты просветления. Да только шила в мешке не утаишь, и так вся улица знала о его безобразиях. Доктор строго отчитал отца и на железную дорогу сходил: в семье пятеро и тяжело больная жена. Но результатов это не дало. От доктора отмахнулись: мол, не наше дело, — и получку дочери не выдавали. Мысль, что деньги может получать семья, показалась всем смехотворной. А болезнь матери все прогрессировала.
Как-то Маша долго гуляла с детьми. Над Волгой пролетали косяками журавли. В безбрежной синеве строгими клиньями уплывали в жаркие страны. Маша смотрела им вслед с тоской, пока движущиеся точки не сливались с горизонтом. Слышалось радостное курлыканье, словно журавли просили потерпеть до весны. Ожидание добра всегда успокаивало. Это она поняла давно. Если есть надежда, значит, есть и радость.
Солнце упало за горизонт, и багровый отсвет окрасил сумерки. Багровая полоса на воде, багровое небо, багровые утесы и песчаные мели. И ветерок такой ласковый...
Она размечталась: все обойдется — и мама поправится. Маша будет работать, да и мама немецкий язык хорошо знает. Смогут и переводы брать, и рукописи для переписки... Вот так... Они переедут па другую квартиру и начнут новую, прекрасную жизнь.
Вернулась домой позднее обычного.
Но вскоре маму положили в больницу, ей необходимо было постоянное наблюдение врачей.
Недолго она пролежала в железнодорожной больнице. Вскоре ее перевели в другую больницу. Теперь дети носили ей еду через весь город. Отец драться перестал.
В больнице мама повеселела. Мама была словно здоровая. С кровати она почти не вставала, а, как наседка, собирала своих детей. Широко раскидывала руки и старалась поплотнее прижать их к себе.
Именно в эти последние месяцы Маша узнала, какая у нее мама, как образованна, как много знает. В соседней палате лежал учитель словесности, вся его тумбочка была завалена книгами. Книги повсюду: и на тумбочке, и под кроватью, и на стульях. Он охотно снабжал ими мать: Шиллер на немецком языке, Гейне в оригинале в кожаном переплете. Мама читала и переводила с листа, а учитель нахваливал перевод, который мама делала для детей. Да, литературу она знала отлично! Только неудачи да нищета погубили ее талант. Дети слушали Шиллера внимательно, обливаясь слезами. Жалко им было благородных героев. Машу в этих стихах захватывало другое: бунтарство, желание перемен, радость свободы.
Заходил в палату и учитель.
Мама читала, и лицо становилось торжественным. Учитель обхватывал голову руками и важно кивал, всем своим видом подчеркивая мудрость этих строк.
Маша, конечно, не понимала всей глубины шиллеровских слов, по она тоже слушала их очень внимательно, ведь в них сквозила надежда на лучшее будущее.
Подчиняясь одному ему понятному ходу мыслей, учитель хмурился и грозно стучал сухой ладонью по облезлой больничной тумбочке:
— «Двадцать три года, и ничего не сделано для бессмертия!» — Потом он закрывал лицо руками и начинал горько всхлипывать.
Мама молча гладила его по жиденьким волосам, а тот ниже наклонял голову и громче всхлипывал. А мама продолжала декламировать.
Не будем, друг, в отчаянье впадать!
Слова всегда отважней, чем поступки.
В усердии слепом иной готов
На крайности ужасные решиться,
Но, смотришь, совесть пробудилась в нем,
Когда злодейство названо злодейством.[1]
Маша знала, что и эти слова принадлежат Шиллеру, раньше их часто повторяла мама. Скудость жизни маму всегда угнетала, и душа испытывала огромную неудовлетворенность. Чем больше Маша вслушивалась в слова матери, тем больше удивлялась ее проницательности. Нет, мама была редкостной умницей! Какие она теперь давала Маше книги! И приговаривала:
— Читай, читай, книги научат тебя добру. В них весь разум человечества, вся доброта его.
Маша поняла: без книг жить невозможно. Жизнь, которую она видела, такая приземленная, серенькая и скучная. Без книги и жить неинтересно. Вечные разговоры о копейке, боязнь потерять кусок хлеба, власть сильных и приниженность слабых, которые она наблюдала, — это вызывало в душе протест. Нет, в жизни все должно быть значительнее, не для прозябания рождается человек! И книги учили этому: там люди жили и умирали ради высокой идеи, там звучали слова о долге человека перед обществом, там все определялось понятием благородства и любовью, там жили ради счастья ближнего. В том, что жизнь каждого человека должна принадлежать обществу, для Маши сомнений не было. Только как найти путь в жизни, который бы приносил радость людям и делал бы жизнь радостью? Вот в чем вопрос...
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы,
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам в часы молитвы.
Твой стих, как божий дух, носился над толпой
И, отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол на башне вечевой
Во дни торжеств и бед народных.
Вот бы такую силу обрести и отдать ее народу! Маша, слушая, восторженно каждый раз крутила головой. Эти стихи Лермонтова любила мама. Маша пробовала сама начать писать стихи, но ни таких могучих слов, ни подобных чувств передать не могла. Нужен был талант — это она понимала. Талант так просто не найти, хотя человек обязан отыскать свой особенный талант, который зарыт в каждом, отыскать и отдать его людям. А пока читать, читать и читать...
Мама лежала в больнице, и Маша начала читать. Многого не понимала, часто слипались глаза, и она себя ругательски ругала за лень. Все должна знать — в этом суть. Она была захвачена мыслью о самообразовании. Оказывается, мама не сумела закончить гимназию и все знание литературы — результат самообразования. Идею самообразования Мария пронесла через всю жизнь.
И многим прекрасным и светлым минутам своей жизни была обязана всепоглощающей жадности к знаниям.
...И вот наступил день, когда мамы не стало. Маша почему-то никогда не думала, что мамы может не быть. Болезнь, даже тяжелая, болезнь могла быть. Болезнь забирала душевные силы, все небольшие копейки, как называли деньги в их доме, ибо маме всегда старались принести все лучшее, об этом знали и малыши. Но каждая встреча с матерью всегда была парением над обыденностью и прозябанием. Мама раскрывала горизонты, бескрайние дали, куда было так интересно стремиться. Мама была тем нравственным рубежом, который нужно было постигнуть. И вкусы, и интересы ее так не похожи на обывательщину. И вот мамы нет... Остался лишь маленький холм земли, украшенный цветами. Отчаянью нет предела. Но в памяти осталась мама в шелковом платье, с летящими волосами, перехваченными лентой. Маша видела, как все быстро забыли маму, переложив свои заботы на нее. На какое-то время она к братьям почувствовала охлаждение, но потом опомнилась. Ей мама оставила бесценное наследство — книги и чувство неудовлетворенности действительностью.
Чтоб одного возвеличить, борьба
Тысячи слабых уносит —
Даром ничто не дается: судьба
Жертв искупительных просит.
Эти некрасовские слова были последними, которые мама записала на клочке бумаги. Маша восприняла их как духовное завещание. Мама всегда себя считала слабой и не способной к решительным акциям. Да, многого мама в своей жизни не смогла, но зато дала Маше толчок к исканиям.
И опять Маша читала, мучительно стараясь понять написанное, все больше убеждаясь в том, как мало она знает и как важно овладеть премудростью.
Конечно, в Самаре жизнь ее не радовала... Мамы нет, и с этой землей ее больше ничто не связывало.
В большом смятении духа пришла она на могилу в последний раз. В узелке, куда запрятала нехитрые пожитки, главное богатство — томик Шиллера, певца «бури и натиска». Вспомнила Фиму, который утонул в Волге, маму... Маша стала на колени, словно винилась, что не уберегла малыша. Со смертью Фимы из жизни ушел еще один близкий человек. Фима, подобно солнечному лучу, освещал все: и деревья становились прекраснее, и трава — зеленее, и небеса — выше, и чайки в белоснежных оперениях — параднее, и убогая комнатенка — просторнее. Фима — сама жизнь. Разве можно забыть его руки, которыми он обхватывал ее за шею, терся курносым носом о щеки и почему-то закрывал глаза! Маша от этой нехитрой ласки становилась счастливой, расправляла плечи, голову поднимала повыше и силы в душе ощущала необъятные. Как часто они сидели в укромном местечке на берегу Волги и до боли смотрели вдаль, и будущее казалось таким же безбрежным, как и волжские просторы. И Фимы не стало. Река, которую он самозабвенно любил, взяла его. На реке тонула девочка, мальчик кинулся спасать — и его не стало. Очевидно, попал в водоворот и не справился с течением. После похорон брата Маша лежала несколько дней — не пила, не ела. Она хотела умереть, смысла жизни не видела, былая цель — благополучие брата — утонула на дне реки. Страшные мысли бродили в ее голове.
Нет, нужно уйти из этого города, где она узнала одни несчастья.
Маша поправила цветы на могиле. Еще раз низко поклонилась и пошла, не оглядываясь. Боялась: мужество оставит ее — так и будет прозябать в слободке и жизни не увидит. Нет, вперед и вперед.
ПОРОШОК «КРАСА ГАРЕМА»
На рекламной странице журнала «Нива» за 1894 год были изображены две красавицы. Одна во весь рост, закутанная с головы до самых пят пушистыми волосами. Другая плела косу в руку толщиной.
Та, что закутана с головы до ног волосами, была нарисована художником в неестественной позе, руки были выброшены вперед, копируя статуи городского парка. Волосы напоминали золотой дождь, да и вся картинка — словно плохая декорация местного театра. В другом углу рекламной страницы это же лицо появилось снова, только увеличенное в несколько раз. Кукольное. Бездумное. Старательно выписанные глаза, поражавшие, по мнению художника, негой, и волосы — главное достоинство портрета. Обе рекламные дамы жили с единственной целью — носить волосы и ухаживать за ними. От одной дамы к другой шла лента с надписью на французском языке — Melle Dass. Интересно, кто бы осмелился рекламировать чудо косметики без ссылки на французскую парфюмерию. Над головами красавиц крупным шрифтом сверкало: «Волосы и уход за ними» — реклама безвредной растительной краски для волос под названием «Краса гарема». Разумеется, как во всякой серьезной бумаге, в рекламе был и постскриптум — достигнута возможность снятия темных пятен с волос, являющихся результатом окрашивания химическими красками, содержащими ляпис. А далее сплошная проза — стоимость 3 рубля, высылается почтой... Высылается также и брошюра «Уход за волосами» за две десятикопеечные марки.