Лицо возницы стало непроницаемым. Только в глазах запрыгали хитринки.
— И кто спалил? — растерянно спросила Мария, натягивая на голову газовый шарф.
— Фу-ты, глупая какая... Кто его знает, сказано тебе — ненароком... — Возница рассердился на собственную болтливость и на непонятливость спутницы. — Бабы, что ни говори, дуры. — Он покачал головой в драной шапке, то ли от недоумения, то ли от возмущения. Потом подозрительно посмотрел на Марию, но, увидев в ее глазах неподдельное изумление, смягчился и повторил: — Бабы — чертовы куклы...
— Значит, спалили?
— Всё спалили: и усадьбу барскую, и службы, и пристройки... Господь уберег скотный двор да крестьянские хатенки. — И опять в глазах хитринка: славно расправились мужики с барином — на скотину рука не поднялась, а причину порки мужиков князюшка запомнит надолго.
Мария повеселела. Правильно мужики поступили с усадьбой. Нет, ох не прост этот возница! И мужикам до земли кланялся, считал, что муку приняли за правое дело.
И вознице Мария понравилась. Умница-то какая! Не беда, что росточка-то среднего, да зато статная. Одета бедненько, хоть и городская, но собою пава. И взгляд царский, и лицом красна. Волосы золотые, в крупных кольцах. Щеки словно нарумянены. Глаза синие — полнеба в них. Перед такой красотой каждый остановится. И уважительная: увидала народ под конвоем, не глазки стала офицерам строить, как другая фитюлька, сразу в поясном поклоне согнулась. А расспрашивать опосля начала. И подумал: коли правду сначала бы узнала, то пониже бы поклонилась. Значит, душу народную понимает. И в деревню Екатериновку в такое лютое времечко едет не за удовольствием — в мешках хлебушек для столовой везет, так сказать, голодных от смерти спасать. Тоже не каждая на такое дело решится. Тиф да холера в деревнях-то. Бары из деревень хоронятся в город — жизнь свою драгоценную спасать, а эта едет беду с народом делить... Касаемо этих десяти буханок хлеба, которые она пуще глаза бережет, то не спасти им мир. Мешки-то как обхватила, боится, как бы не отнял. Не печалься, барынька, не лихой я человек — отобрать хлеб у голодных?! Я не барин и не князь Оболенский, который может все село засечь за кусок хлеба. И решил про себя твердо: «Барынька справная...»
— Ты учителка али нет? — захотел он поподробнее разузнать о ее житье-бытье.
— Нет, образования специального не имею. Мама умерла рано, сама не могла подняться.
— А батька-то жив?
— Жив, — неохотно процедила Мария: плохое говорить об отце чужому человеку не хотела. — Образование надо самой получать. У меня есть старший брат, он очень хорошо ко мне относится.
— Почему из города в такое дальнее село едешь? Это не к бабушке в гости, елки-моталки. Тут можно и с жистью распрощаться. — Вознице явно было жаль сироту. — Мамки нет, и посоветывать некому.
— Кто-то должен работать в столовых для голодных? Если кто-то сможет, то почему я не смогу?! — И такой простотой осветились ее синие глаза. — Меня всегда возмущает, когда болтают о благородстве, от других чего-то требуют, а сами сложа руки сидят. Болтуны, одним словом. Раз призываешь народ, так покажи пример.
— Правда твоя, барышня! Иной, словно поп с амовона, все приговаривает: «Не убий, не укради, не обмани», — а сам и украдет, и обманет, и убьет, коли на то будет выгода. — Возница поправил шапку и по привычке перекрестился: — Спаси меня господи! Хлеб-то везешь, поди, голодный? Не из зернышек?
— Конечно, не из зернышек, но и не из лебеды. — Мария ответила с гордостью и вспыхнула от удовольствия. — Зерно наполовину с картошкой. Но зерно есть...
— Это хорошо. Уж очень оголодал народишко. Входишь в иную избу — на полатях вся семья. Упокойника силушки нет убрать — так и лежат, ждут соседей.
— Эти два мешка я упросила комитет доверить мне... — Мария также почувствовала расположение к вознице. — Не могу же я без хлеба в голодное село приехать? Ребятишки с ночи стоят в очереди за куском хлеба. А комитет везти провиант не разрешает. Комитет можно понять — боятся, как бы по дороге не ограбили. Под охраной солдат завтра доставят три мешка картошки, полпуда гороха, гречки.
— Господа думают, что пятью караваями можно мир накормить. — Возница поскреб пятерней бороду. — Землицы народу нужно, а не три мешка картошки.
Мужик натянул вожжи и замахнулся кнутом, желая огреть лошадь. Только кнут опустил: куда подгонять доходягу — кожа да кости!
Мария тяжело вздохнула — ох, как прав мужик! Конечно, смешно из города возить буханки хлеба от комитета, чтобы накормить крестьян, — проще дать мужикам земли получше да побольше. Вот и спасение!
...Из раздумья Марию вывела хозяйка, госпожа Постникова. Лицо раскраснелось, в голосе, резком и неприятном, — гром и молния.
— Я тебя наняла во французскую мастерскую не чаи гонять и не журнальчики почитывать. Ишь рассматривает картинки! Не смей трогать их грязными руками... За них деньги плачены... — Хозяйка выхватила у Марии журналы мод с томными дамами и, желая уложить на столике, рассыпала их нечаянно по ковру. — Пфу, напасть-то какая...
— Госпожа Постникова... — Мария откашлялась, стараясь придать голосу солидность. — Прошу вас со мной, как и с другими мастерицами, подобным образом не разговаривать. Я человек и требую к себе вежливого и достойного отношения... Не моя беда, что вам с детства не привили культуры.
— Ты... Ты... — захлебнулась от возмущения Постникова, теребя руками край блузы. — Я тебя из милости подобрала, а ты...
— Во-первых, подбирать меня не было необходимости, — с прежним спокойствием отвечала Мария, выпрямившись во весь рост и развернув плечи, — по той простой причине, что я на улице не валялась... К тому же я первоклассная мастерица. Вы занимаетесь позорной эксплуатацией мастериц. Во-вторых, вы самым бессовестным образом нарушаете законодательство, заставляя нас работать по шестнадцать часов в сутки... И платите при этом гроши...
— Да я сейчас полицейского позову и отправлю тебя в кутузку... Я... Я... — Хозяйка закричала, не владея собой, лицо побагровело. — Змея подколодная... Такими пройдохами пруд пруди...
На шум показались в дверях мастерицы. Шляпная мастерская представляла большую залу, разделенную на две неравные части. Большая, куда приезжали богатые заказчицы, полна солнца и света. Здесь красная мебель с атласными сиденьями, вызолоченными ножками и гнутыми спинками. Овальный столик, заваленный журналами и газетами, рекламными объявлениями. На стенах картины в массивных золоченых рамах — подделки с картин французских мастеров. Большие напольные вазы для цветов. Это было новшеством в городе, чем весьма гордилась хозяйка. «Франция, прекрасная Франция!» — нараспев произносила она, закатывая глаза. В углу тумбочка красного дерева, инкрустированная перламутром. У окна на столике огромная клетка с говорящим попугаем, доставшимся от прежней владелицы мастерской. Попугай был роскошный — огромный, ярко-красный, в белом жабо и с большим клювом. (Клювом попугай развинчивал гайки на прутьях клетки.) Попугай Нико имел свои симпатии и антипатии, зорко следил за каждым подходившим к клетке. Повиснув на стальном кольце и вопросительно изогнув голову, попугай довольно ворковал, когда Мария ставила в клетку поилку, наполненную водой. Марии он разрешал менять корм, убирать клетку. Хозяйку же Нико ненавидел всем сердцем. Кричал на нее самым безобразным и диким образом, выучил из вредности слова «черт» и «старая ведьма» (хозяйка в этом подозревала козни мастериц). О том, чтобы хозяйка подошла к клетке, не могло быть и речи. Попугай разделил салон по-своему: установил как бы черту, через которую хозяйка не могла переступить. Каждый раз, когда хозяйка переступала невидимую черту, Нико начинал ее позорить при всем честном народе, требовал, чтобы ее разорвали морские чудовища, поминал селезенку и грозил проклятиями. Хозяйка прижималась к зеркалам, которые в изобилии украшали мастерскую.
Хозяйка много раз думала продать Нико, удивляясь, как его птичья голова хранила такой набор ругательств и богохульств. Но живой попугай придавал, по ее мнению, мастерской экзотику, без которой не было французского шика, обязательного в провинции. Кстати, почему французская мастерская должна быть в Екатеринославе, оставалось тайной госпожи Постниковой. И еще — за попугая, диковинную птицу, были заплачены деньги, приходилось терпеть все.
Зазвонил колокольчик, укрепленный у двери, оповещая хозяйку о приходе заказчицы. Хозяйка бросила уничтожающий взгляд на Марию, принялась обмахивать лицо, чтобы унять вульгарную красноту, прошипела какие-то ругательские слова и, изобразив самую приятную и кроткую улыбку, кинулась к дверям.
Попугай шуток не любил и обид не прощал. Он выбросил сахар, вскочил в кольцо и, раскачиваясь, громко прокричал:
— Старая ведьма... Полундра... Сатана в юбке... Поднять паруса...
Мария откровенно хохотала. Госпожа Постникова присела в торжественном реверансе, как, по ее мнению, делали парижские модистки. За шкафами, которыми отделялась длинная и узкая полоса салона, где и помещались мастерицы, также засмеялись. Хозяйка вспыхнула. Нет, безусловно, Марию нужно гнать из мастерской вместе с попугаем Нико.
Мастерская пропиталась сладковато-угарным запахом керосиновых ламп. «Кишка», как ее называли мастерицы, была непригодным местом для работы. Узкая, длинная, задавленная столом и скамьями, «кишка» и днем и ночью освещалась керосиновыми лампами. Мария удивлялась каждый раз, как можно проводить в «кишке» целые дни.
Стоял май. Яркий. Солнечный. Природа звенела голосами птиц, шорохом распустившихся деревьев, опьяняла запахом первых цветов, изумрудной зеленью, а здесь — мрачно, уныло, словно в келье.
Мастерицы, бережно взяв прозрачный газ или искусственные цветы, прилаживали их к шляпкам, укрепленным на болванках. Иголки мелькали в руках. Говорили шепотом, кабы, не дай бог, не услышала хозяйка. К тому же «кишку» скрывали и от заказчиц.
— Что у тебя получилось с хозяйкой-то? — спросила Марию Аннушка, миловидная женщина лет пятидесяти. — Гляди, девка, не сносить головы — выгонит, как пить дать, выгонит... Чудная ты. Разве так спорят с хозяйкой?! Сто раз твоя правда, а копейку не переспорить.