Мария отпрянула — мир частной инициативы верен себе.
Жила она в рабочей семье на юго-западной окраине города. Сняла койку и попытала счастья отыскать место в шляпной мастерской. Место нашлось, пробу выдержала с успехом — мастерица превосходная. После отъезда из Самары она сильно изменилась, годы странствия сказались благотворно. Из Екатеринослава попала в Одессу. В Одессе начала серьезным образом заниматься самообразованием, вошла в кружок и все свободные дни проводила в Публичной библиотеке. Читала систематически. Программу составила обширную и штудировала книгу за книгой по социальным и философским вопросам. Пробелов в знаниях много, ох как много! Идеи революции ее захватили. Хотелось все понять, все уяснить. В Одессе занялась партийной работой, и вскоре пришлось перейти на нелегальное положение. В Саратов приехала уже профессиональным революционером.
Сегодня для нее большой день — первое занятие кружка рабочих-металлистов. Думала, как начать занятие, и решила, что лучше всего с объяснения рабочим того, что называется прибавочной стоимостью.
На гористой улочке, которых так много в городе, в домике с потрескавшимися стеклами, у тихой вдовы решили проводить встречи кружковцев. Улочку с трудом разыскала сама. У уличной тумбы ее встретил паренек. В руках «Биржевые ведомости». Парень едва не снял фуражку, завидев ее. Да, с конспирацией в Саратове дело плохо, огорчилась она. Ишь как в улыбке расплылся, а ведь должен просто идти вперед на десять шагов.
Бедность-то какая... Вот здесь и начинался настоящий Саратов — с лачугами, с оврагами, заросшими крапивой, с буйными кустами бузины, с козами, облепленными репейником, с собаками со впалыми боками и клокастой шерстью.
Парень, несмотря на жару, одет в темный костюм, в белую косоворотку, подпоясанную крученым ремешком, в сапоги, начищенные до блеска. «Это хорошо, на урок, как на праздник, собрался, — подумала Мария.— Интересно, как другие рабочие придут».
Кружковцы Марию удивили и смутили. На столе, покрытом чистой скатертью, стоял пузатый самовар, на тарелочке сушки и пряники. Горкой чашки в тот самый красный горошек, что видела в магазине на Московской улице. Вдоль стола — лавки. На лавках — рабочие солидного возраста. Некоторые в костюмах-тройках с цепочками от часов в жилетных карманах. Костюмы шевиотовые, пахнут махрой, (так хозяйки хранили парадную одежду в сундуках от моли). Костюм покупался на всю жизнь один — приурочивалась покупка к свадьбе, его надевали считанное количество раз по праздникам, а затем в нем и хоронили. Иногда костюм переходил от отца к сыну. Почти на всех костюмы выглядели словно с чужого плеча. Это обстоятельство никого не смущало. Люди солидные. В руках тетрадки для записей. Молчали и откровенно ее рассматривали. Потом переглянулись и выжидательно затихли.
Мария поняла, что впечатление она произвела неблагоприятное. Рабочие недоумевали: зачем такую прислали? Слишком молода для революционера... Никакой солидности... Ждали мужчину крепкого, коренастого, с бородой-лопатой, такому можно было и поверить. У него, поди, и степенность, и не один арест, да и не один год тюрьмы за плечами, — все знает. Революция — дело нешуточное, с большими опасностями связана. А тут женщина... К тому же красивая. Лицо привлекательное, свежее, с румянцем во всю щеку. Черты правильные, словно точеные. Лоб высокий, и на подбородке лукавая ямочка. Губы строгого рисунка. Глаза поражали синевой. Ресницы длинные, пушистые. Картинка, одним словом, картинка. Такую не в революцию пускать, а вставить в рамку, смотреть да любоваться. Нет, революция — дело не женское.
Мария раскраснелась и чувствовала себя ужасно: разглядывают рабочие, многим из которых она в дочери годится. Все премудрости о прибавочной стоимости, которые она и ночью повторяла, боясь, что речь не будет доходчивой, исчезли. От волнения пересохло в горле, ей стало страшно: чему она может научить этих людей?!
Молчание становилось все заметнее и тяжелее. И непосредственная, как всегда, Мария срывающимся голосом спросила:
— Может быть, вам, товарищи, другой агитатор нужен... Тут в Саратове и Поливанов работал, и по селам ходила Софья Львовна Перовская... Я никаких подвигов за плечами не имею. Пожалуй, нам лучше разойтись... Так я понимаю ваше молчание, товарищи?
Кружковцы дружно рассмеялись. Ай да барышня! Поняла, что доверия не внушает, и готова отказаться, и в бутылку не лезет.
Новиков, степенный рабочий, достал из жилетного карманчика часы и, посмотрев на время, присвистнул:
— Кончай, братва, в гляделки играть — не на смотрины пришли. Раз товарища прислали, значит, знают кого и доверие с нашей стороны должно быть полное. — Новиков, посмеиваясь, обратился к Марии: — Только, голуба душа, помни слова Некрасова: «Правилу следуй упорно, чтобы словам было тесно, мыслям просторно».
Все добродушно рассмеялись: ай да Новиков! Рассудил так рассудил!
Мария была ему очень благодарна: великое дело — тебе поверили. Сердце радостно колотилось. И она решила начать с рассказа о декабристах.
— Сегодня, 13 июля, день памяти первых русских революционеров-декабристов. Прошел семьдесят один год с того дня, когда эти светлые люди приняли мученическую смерть от палача. — И Мария достала книгу, на обложке которой были изображены профили пятерых казненных в лавровом венке. — И сегодня их имена под запретом, — продолжала она. — Пестель, Рылеев, Каховский, Бестужев, Муравьев-Апостол. Это те, кто верховным уголовным судом был поставлен «вне разрядов» и приговорен к смерти через повешение. Смерть они приняли стойко, понимали, что умирали за народ. — И, откашлявшись, принялась читать: «Что мне теперь прибавить? С этой минуты я не видел его более, — вспоминал один из братьев Бестужевых о последних днях Рылеева, своего друга и соседа по Алексеевскому равелину Петропавловской крепости. — Я узнал о нем от священника, уже после казни, узнал, с каким мужеством и смирением принял он двукратную смерть от руки палача. «Положите мне руку на сердце и посмотрите, скорее ли оно бьется», — сказал он священнику. Они все пятеро поцеловались, оборотились так, чтоб можно было пожать им, связанным, друг другу руки. И приговор был исполнен. По неловкости палача Рылеев, Каховский и Муравьев должны были вытерпеть эту казнь в другой раз, и Рылеев с таким же равнодушием, как прежде, сказал: «Им мало нашей казни — им надобно еще тиранство!» — Голос Марии зазвенел от негодования.
Новиков поставил локти на стол, положил голову и пристально слушал. В его глазах — страдание.
— И когда на Сенатской площади стояли мятежные войска, то с ними был и Рылеев. К мятежникам привел Николай Бестужев на площадь гвардейский экипаж. Их было так мало, что каждый понимал: восстание обречено на поражение. И тот же Рылеев «первым целованием свободы» приветствовал его и сказал, ни о чем не жалея: «Предсказание наше сбывается, последние минуты наши близки, но это минуты нашей свободы: мы дышали ею, и я охотно отдаю за них жизнь свою». — Мария помолчала и тихо начала декламировать, не скрывая волнения:
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа, —
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной, —
Я это чувствую, я знаю...
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю!
В комнате тишина. Слышно, как торопливо стучат часы, словно убыстряя бег времени, да звенит прутьями железной клетки щегол. Кто-то кашлянул испуганно. На него недовольно оглянулись. Зашикали. И Мария, ободренная общим вниманием, продолжала:
— Бестужев вспоминал, как его больной брат слушал эти строфы. Рылеев читал ему первому. Бестужев прослушал и сказал, что это «предсказание написал ты самому себе и на нас с тобой. Ты как будто хочешь указать на будущий свой жребий в этих стихах». — «Неужели ты думаешь, что я сомневался хоть минуту в своем назначении? — сказал Рылеев. — Верь мне, что каждый день убеждает меня в необходимости моих действий, в будущей погибели, которою мы должны купить нашу первую попытку для свободы России, и вместе с тем в необходимости примера для пробуждения спящих россиян... Успех революции заключается в одном слове: дерзайте».
— Какие важные господа шли на виселицу! Чего им не хватало? А все за народ. Совесть у человека должна быть. — Это философствовал Новиков, рассматривая фотографии в книге о декабристах, изданной Герценом в Лондоне. — И смерть-то приняли в тридцать один год, и жены — красавицы, и детишки...
С портрета смотрел Кондратий Рылеев. Лицо удлиненное. Чистый высокий лоб и волнистые волосы. Черты правильные. Удивительно проницательные глаза. Весь облик дышал благородством. Во взгляде спокойствие и гордость. Широкий белый галстук выделял и подчеркивал особенную красоту лица. На портрете художником особо выделена кисть руки, словно на иконе великомученика, беспомощная и тонкая. Очевидно, портрет писался после казни — отсюда иконописная манера. Новиков передал книгу по столу, и каждый затаив дыхание рассматривал портрет.
— У Рылеева была верная жена и маленькая дочка Настенька. Когда Бестужев зашел за ним, чтобы позвать на Сенатскую площадь, где уже стояли войска, то жена сразу поняла, что видит мужа последний раз. Ее огромные черные глаза умоляли мужа не уходить. Она и Бестужева умоляла, иного слова нет, не уводить из дома мужа. Более того, подтолкнула Настеньку, зная, как ее любит отец, и та, схватив колени отца, громко стала плакать. Рылеев вырвался из объятий жены и дочери и ушел на смерть. Жена лежала без чувств. — Мария говорила медленно, тщательно подбирая слова. Ее душило волнение. Голос дрожал. — «Не надейся ни на кого, кроме твоих друзей и своего оружия. Друзья тебе помогут, оружие тебя защитит» — одна из заповедей декабристов. Восемь лет продержалась тайная организация декабристов, в которую вошли лучшие из лучших. И к чести тайного общества, не нашлось в ней ни предателя, ни отступника. На беду, правительство, которое подозревало, что такое общество есть, подослало провокаторов — троих негодяев, которые, пользуясь доверчивостью и благородством, подали тайный донос императору Александру I. Так все и открылось. Конечно. 14 декабря 1825 года декабристы сами о себе заявили, когда вывели войска на площадь и отказались принимать присягу Николаю I...