На самой вершине холма, на лысом месте, срублен риксов градец, частоколами заставлен в три человеческих роста. А частокол поставлен на дубовую основу — на стволы и пни. Ими же и укреплён. Дуб от земли и влаги ещё крепче становится, как бы каменеет. Ни огонь его не берёт, ни усердный древоточец, ни само время.
В градце дворы часто стоят, тесно, а среди них остой, дозорная башня из лёгких брёвен и тонких жердин. Рядом — низкий чертог. В нём двести кольчужников легко разместятся за двумя столами. Сотня за одним — это старшая нарочитая чадь. За другим, что поменьше, ещё сотня. Это чадь младшая, но тоже из именитых, сыновья и внуки. За третьим столом, высоким, сам рикс и лучшие люди, вельможные старцы. Полы уложены тёсаными брёвнами и пахнут свежо. За низкой дверью клад градца затаён. Там мало золота и серебра, мало колец и монет ромейских, больше оружия. Мечи тяжёлые и лёгкие ножные, простые и с насечкой, чернённые серебром, с золочёными рукоятями, украшенные резьбой; копья и сулицы с крепкими ясеневыми древками, кольчужные рубахи грубого или искусного плетения, а то и просто кожаные, расшитые железными пластинами. Есть и кистени здесь, и шлемы-шишаки, луки, узкие боевые топоры — излюбленное оружие предков, — обручья, наколенники, сёдла, щиты плетёные и цельные, из железа.
В круге трапезных столов Лик Перуна поставлен, из толстого вырублен ясеня. У его подножия закреплено железное кольцо. То — кольцо-судилище. Возле судилища насыпан битый острый камень. Не долго на нём выстоишь босиком, да на угольях если, да под сворой свирепых клыкастых псов.
Книзу от градцевых городней селились простолюдины: смерды-чернь, земледельцы и люди охотные, челядь и изгои. Селились как придётся, строились на время — при первом же побоище всё погорит и, трудами нажитое, серым пеплом по ветру уйдёт, стечёт под грозами мутными ручьями.
А вокруг града Веселинова, как птенцы-глуздыри под крыльями у взрослой птицы, укрывались малые веси, из года в год множились. Из дальних мест, с беспокойных окраин люд по своей воле оседал под княжью руку, чуял силу Келагастову и в опеку его верил больше, чем в опеку других риксов. Также и югры шли, но принимали их недружелюбно, и селились они отдельно.
Чтобы побольше пришлых привлечь и тем самому стать сильнее, указал Келагаст ничего не брать с них в первый год, а во второй год брать лишь половину того, что от остальных в полной мере берётся. Тем дать окрепнуть пришлым, на новом месте обжиться. Про такое заслышав, потянулись к Веселинову сбеги от иных риксов. Приходили по многу. Первым делом к князю на поклон шли, спрашивали про ослабление полюдья[8], а, получив утвердительный ответ, вторым делом брались раскорчёвывать для себя поля-ляды.
Риксы же соседние, вотчинные князья, да и югорские князьки тоже были сильно обеспокоены этим, они стали со всех сторон слать Келагасту-риксу послов с жалобой-обидой. Дескать, Веселин-княже, чем ты лучше нас, что данников наших не по праву пригрел, сбегов подлых прикормил? Верни назад беглых, не уменьшай нашего полюдья! Должны быть наказаны сбеги за самовольство!
Келагаст хорошо знал, чего хотел. Нраву буйному дал волю: обозлился на всех риксовых послов, с позором повыгонял их из своего градца — едва конями не затоптал, плетью по спинам прошёлся, выродками величал. Но и на том не успокоился. Силу знал свою! Утверждал единовластие Веселинова, поднял Келагаст нарочитую чадь, оделил оружием подначальную чернь и пошёл походом на князей, соседей своих. Против Глума особо зол был, потому как извека с ним соперничал. И удался поход Келагасту. Он Глума строптивого и подозрительного сломил и иных подавил риксов. Сами же сбеги в числе первых лютовали, готовы были прежних господ своих до последнего чада вырезать. Но сдержал их Келагаст. От избитых риксов с благосклонностью принял мировую, всех до единого померной данью обрёк и увёл заложников. И пуще прежнего возненавидели риксы Келагаста, но, обессиленные, залогом по рукам связаны были, ничего поделать не могли.
Теперь собирались, приезжали к Келагасту богатые послы из запредельных земель, спешили с ним союз заключить. И из свеев[9] были, и из словен, из леттов, и от неподвластной югры, и от югры восходней — они, и свеев, и леттов опасаясь, заметили возрастающую Веселинову силу и надеялись завести дружбу хоть с одним соседом. Не ошиблись они, всех послов принимал Келагаст милостиво.
Глава 2
а рождение Божево съехалась отовсюду именитая знать, риксы с нарочитыми мужами и чадами, челядь[10] их. Прислужных смердов оставляли дожидаться у ворот рядом с чернью Веселиновой. Им под открытым небом свой пир устроен был: бочки повыкатили, простую снедь принесли. Сами же именитые в чертоге собрались. С богатыми дарами пришли. Несли люльки, резные окрашенные куклы, льняные полотна и готовые одежды. Иные скот привели, дали оружие или сбрую. Были здесь и гости дальние: бьярмы и суумы, тоже югорского племени люди, широколицые, беловолосые, в длинных расшитых рубахах, с медными кольцами на висках, с янтарными браслетами на запястьях. Был и конунг свейский Бьёрн с десятком мужей отважных, как на подбор, рослых, молчаливых, рыжеватых волосом. Среди них скоп с арфой выделялся красотою своей: тонок, строен, нежен-бел. Глаза же остры и цепки у прозорливца. Всё подлавливает скоп, дружинный певец, взглядом своим. Торгрим — имя ему. Ещё и свойственники конунга были из припонтийских готов. Высокомерные и злые, держались особняком, при входе в чертог с оружием нехотя расставались, глядели-дознавались, куда уносят его, во всём спешили усмотреть Келагастово коварство.
За столами сидели тесно, плечом к плечу. Сидели на длинных дубовых лавах. А на столах теснота ещё большая: нож воткнуть между блюдами невозможно, только лишь малую солинку уронить. А челядью ещё более готовилось. Над жаром очажных углей целый олень подходил ко времени. Двое смердов тяжёлым воротом поворачивали тушу, медленно поворачивали, чуть заметно. Нерубленая дичина, она, известно, жар любит. Пламя некстати. Огонь сжигает и выпускает из мяса сок. А бездымный жар от прогоревших еловых шишек, от берёзовых полешек держится долго. Мясо в нём румянится, кроется хрустящей корочкой и пропекается равномерно, до самых костей. Между рёбрами туши всякой мелкой дичи понабито было вперемешку с корешками и травами: подсвинки, заяц, птица. Всё это вымочено в хмельном мёду и омыто квасом. Тушки тоже начинены, уже овощью. В какой-то из них спрятано Келагастом золотое кольцо. Кому попадётся оно, тому для младенца вторым после отца стать и особый подарок преподнести. Но не каждому такая тушка перепадёт, а только тем, кого сам отец в свой род пожелает, сына доверит. И уже одно то, что ты на своём блюде кольцо ищешь, честь для тебя немалая.
Для кружек и кубков на столах места нарочно не оставляли, чтобы за трапезой человек всё время в руке хмельное держал, и пил, не отставляя, и чтобы все видели, как он пьёт, и чтоб без ведома самого пьющего ему не налито было. Так каждый обозначит себе дозволенное, и обсуждающие острословы не скажут про него потом: «С налитым не совладал, жаден оказался, опойца!».
Первую славу княжич Добуж говорил, брат Свенильды, первой жены Келагаста. Весело говорил, между делом риксу польстил, расхвалил-превознёс Дейну Лебедь, будто не знал никто, что она лесная валькирия и младенец от валькирии же. И младенцу тому пророчил княжич долгую жизнь, высокие дела и достойную славу.
А вельможные между тем друг другу шептали:
— Вьюном, смотрите, вокруг Келагаста вьётся Добуж. Всяк на место риксово метит, а этот вернее всех идёт, по-родственному. Но диво! Сын Келагастов ему по нраву пришёлся. Приметьте, как Добуж сопернику рад. И славит всячески, и блага речёт, и сам на руках готов носить чадо. Можно ли верить этому? И Келагаст верит ли?
Когда кончил говорить княжич, то к Лебеди Белой подошёл, при всех перед ней колено склонил, устами коснулся рукава её, лёгкого крыла.
— Красота твоя необыкновенная чертоговы стены освящает, Дейна, — сказал тихо. — Гляди, скальд Бьёрнов глаз с тебя не сводит, бледен стал. А многих уж видел Торгрим в походах со своим господином. Порукой словам моим его восхищение!
Кубки и кружки высоко поднимали сидящие, краями крепко стукались, от чего плескалось питьё на руки, по рукавам стекало. Но не замечали этого, не привычны были беречь малое, не умели жалеть большого.
Бьёрн-конунг Дейне особый подарок по рукам послал: янтарный кубок изящной резьбы, тонкой шлифовки. Белёсые жилки внутри камня затейливо переплетались с насечкой. И рисунок оттого казался глубоким. Свет, играючись, по жилкам пробегал, и от этого будто оживали сказочные эльфы, никсы и тролли[11]. Сверху, по ободку, шла золотая кайма, а по ней были мелкие знаки начертаны.
— Что означают они? — спросила польщённая Дейна.
— То руны! — ответил Бьёрн. — А смысл содержат такой: «Дитя воды, твёрд, как камень, и чист, как воздух гор». Кубок у нас в Ландии выточен, отнял я его у гельветов[12]. Теперь даю тебе!..
Вот Келагаст-рикс отослал Дейну Лебедь с сыном. И гости себя привольней повели. Пить стали больше, говорить громче, есть непристойней. Мясо разрывали руками и зубами. Что покрупнее, то ножами секли. Маслились лица, и рукояти кружек маслились. С хохотом швыряли кости к очагу, где их на лету хватали княжьи псы и затевали драку с рычанием и визгом. Всех веселило это, и, кидая новую кость, гости старательно метили в голову самому злому кобелю. Но тот всегда ловко уворачивался, отнимал добычу у наседающих выжлецов и громко разгрызал её крепкими зубами.
Молодые кольчужники, захмелев, стали силой своей похваляться и бранными удачами. Споры решали борьбой на руках. И праздновали побеждённого посрамлённого хвастуна, и славили победившего скромника.