Дейне вдруг показалось, что живёт-то она где-то в другой жизни, хотя и стоит здесь. Будто спит она и вот-вот проснётся. Она как бы раздвоилась и не могла до конца осознать это. Может, в мире том она уже вместе с Келагастом погребена под пеплом, и вместе же их оплакивают, и не живёт жена после смерти мужа? Или всё это злые сны? Или переплетённые круги жизни это, по которым бродят неприкаянные люди, на которых чувствуют себя одиноко, на которых рождаются для того, чтобы страдать, чтобы однажды быть сожжёнными, а перед тем униженными и осмеянными?
Но не рвались, не расцеплялись круги. И никто не оплакивал Дейну там, и не возрождался из пепла рикс, сожжённый здесь. Небо молчало, кричал ребёнок на руках у Лебеди. Большой смерд положил ей руку на плечо. Он груб, как и прочие. И так тяжела была его рука, что заболело плечо. И пахло от смерда дымом и рекой. Дейна узнала его, это был всё тот же Тать.
— Пойдём, — сказал он. — Со мной в челне поплывёшь.
— Зачем мне чёлн? — ответила, отведя плечо. — По воде пройду, шевеля плавниками. Захочу — крылья расправлю. А нет — проскачу на волке верхом. Всех вас ненавижу!..
Простолюдины стояли возле. Без усмешек, понятливые, глядели на них. Обхватил Тать Дейну Лебедь твёрдыми ручищами, будто невесомую былинку, к челну отнёс. И не верила Лебедь, видя, что дожидается их в том челне Добуж-княжич. Её дожидается, валькирию, и его, смерда!
— И вы, как все, своекорыстны и лживы! — сказала, точно осокой прошелестела Дейна. — Вы же ненавидите друг друга, знаю! Зачем вы вместе? Зачем вам я? Ведь только небу нужны ещё валькирии. Оно забирает их, оно их будит, расцепляя земные круги.
— У неё помутилось сознание, — покачал головой княжич. — Её надо к лечьцам везти...
Но не дала досказать ему Лебедь, заговорила громко, с обидой и гневом, — почти закричала в лицо им обоим и в глаза тем сочувствующим простолюдинам:
— Только Оно властвует над людьми! Слышите? Вечно! Оно не сгорает в кострах — моё небо!
И увидела тогда Дейна, как улыбнулось где-то в вышине белесовато-голубое лицо, и теплом своим её укутало, и наделило новой незримой оболочкой. И ещё увидела рядом насмешливый прямой взгляд Добужа и тревожные Татевы глаза. Обессиленная, опустилась Лебедь на дно челна. Ей легко теперь стало под отеческой улыбкой того лица и в то же время немного боязно от улыбки этой.
— Сына не урони, — придержал её за плечо Тать. — Что тебе теперь небо?!
Глава 4
адь-старейшины и вельможные старцы изгнали из чертога молодых кольчужников. Изгнали и нарочитую чадь старшую, собравшуюся было пивом помянуть своего умершего рикса. И Добужа-княжича вместе с ними изгнали. Слушать не хотели речей его, коих, сказали, наслушались; высокого родства признавать не желали. С челядью же и смердами вовсе не говорили, просто указали пальцем вон!
Здесь именитые совет держали! Кому новым риксом стать, кому человеками владеть многими, кому суд вершить и кому, оберегая покой градов и весей, объявлять войны. Сидели вокруг высокого стола княжьего, вокруг остывшего хлебца собрались — хлебца власти. Избранному риксу первому кусок отломить. Рядом — чаша с родниковой водой. Достойнейшему из всех первому глоток сделать. Затем остальные хлебец попробуют, студёной воды отопьют. Обряд этот — и причащение к власти, и круговая порука. А все за столом сидящие, ох, как голодны были!
— Под чужого рикса не пойдём! — говорили одни. — Нет у нас привычки под чужаками быть.
— Но кто же из своих в князи годится? Не вы ли? — вопрошали, злясь, другие.
— И мы неплохи! — расправляли плечи. — И среди вас достойные найдутся. Решим, други.
Решали, судили. Друг с другом бранились, один одного честили, имена родовые старинные чернили. Каждый к себе хлебец тянул, к себе чашу с водой двигал. Каждый имя своё любил. Но не было ладу от перебранки. Дотемна просидели за княжьим столом, огни позажигали. Хлебец, видели, черстветь стал, вода уж давно была не студёная — зубов не захолодит. А так и не избрали между собой достойного. Один, говорили, трусоват; другой, припоминали, без нужды биться лезет. Тот злопамятен да обидчив, а тот уступчив сверх меры; этот, смеялись, заносчив да умом не вышел, кроме знатного имени, ничего за душой нет. Кто-то хвор — больше о немочах думает, чем о делах; кто-то увечен. Тому, глядишь, за Келагастом скоро, а кому ещё и опыта ковшом хлебать.
Предложил тогда кто-то вотчину на части поделить, от хлебца отломить всем поровну, воду разлить по кубкам. Многие согласились, убеждали и других на раздел пойти, тем спор затянувшийся решить. Сдавались по одному несогласные. Все хотели — пусть и в небольшом курятнике, но петушками на насестах сидеть.
С медленным скрипом отворилась дубовая дверь. Задуло по ногам.
Оглянулись все.
— Закрой кто-нибудь дверь, — сказал один из вельможных.
Но никто не поднялся. «Если встану, — подумал каждый, — тем прежде всего себя перед другими унижу. Поспешат слабейшим истолковать, готовым к услужению. И кусочек хлебца мне тогда меньший достанется. Нет уж! Пусть сквозит!»
Так и сидели именитые, решали теперь, кому дверь притворить. Слышали, как запели, зашумели снаружи молодые градчие да нарочитые. За Келагаста-рикса праздновали! Дабы было ему изобильно и счастливо в заоблачных садах, дабы было пьяно и сыто и с прекрасными девами сладко... Им с пьяным смехом подтягивали смерды. Визжали, разбегались девки. За ними гонялись с громким топотом, ловили. А поймав, оглаживали бёдра, лобызали хмельно и грубо, валили в пыль. И девам нравилось это, не убегали далеко. Смеялись, барахтались в пыли, не в силах встать да и не желая этого.
Едва вошёл, чуть не вполз в чертог пьяный безобразный Тать в обнимку с княжичем. Видно, и они полежали в пыли. У обоих на руках — грязные подтеки. Оба, облитые медами, липки были. Не стыдясь вельможных — лучших из мужей, — не стыдясь чертоговых стен, какие видели многих героев, делили Добуж с Татем Белую Лебедь. Да никак поделить её между собой не могли и с досады махали руками и плевали под ноги.
Побледнели лица у именитых, исказились гневом черты. Опрокидывая ослоны, повскакивали вельможные со своих мест, схватились за рукояти мечей, закричали:
— Вон отсюда, скоты!..
Тогда поднял Тать над головой длинную лаву, пьяно качнулся раз-другой и швырнул её в именитых, швырнул в вельможных. И другую сразу поднял, послал вслед за первой. Поднялся шум, ярая понеслась ругань. Падали со стуком столы, зашибленные старейшины покатились по полу. Один из них со стонами возился у стены, силясь встать на переломанные ноги. Другой недвижно лежал рядом; лицо разбито, не узнать — кто.
Взвились над головами, сверкнули мечи. Бросились на Татя именитые.
— Не ступите! Не ступите!.. — кричал старец, раскинув в стороны руки, защищая ими своё тело. — Не ступите, молю, братья...
Но хорошую сноровку явил вольный Тать, и явил он немалую силу духа. Тяжёлый вертел у очага подхватит и вертелом отбивался. То влево с правой руки ударит, то вправо с левой поведёт. Широко размахивался, ударял намертво. Сыпались с вертела на плечи вельможным щепа и сажа.
Княжичу сразу на рукояти пальцы отсекли. Но ненадолго он выронил меч, подхватил его рукой левой.
Прежде говаривали: «Только за столами силён Добуж. Не жди от него умения в деле ратном». Лгали, не знаючи. Теперь видели, что лгали им. Жалели колени свои, локти и ключицы. И не могли унять бьющую из ран кровь, слабели, падали. Взять княжича не могли.
Старец со сломанными ногами пытался остановить бьющихся, взывал к благоразумию, кричал о выборе полюбовном. Но слаб и тих был единственный голос его. Гнев людей изгнал их разум. Не ведали, что творили. И старца того в давке затоптали.
Рвались вельможные к чертогову кладу, копья хотели взять, чтоб с ними победить. Но Добуж кладец тот загородил, спиной прижался к двери его. Ни один не смог пробиться. Под ноги же княжичу многие падали. И многие кольчуги были посечены, и многие проломлены шлемы. Что головы? Головы не в цене, когда ведётся речь о власти! И склонялись, и падали те головы под мечом Добужа, под тяжким вертелом Татя.
Раненые отползали к стенам, прятались в темени углов. Те, что отползти не могли, своим же именитым мешали. Спотыкались именитые, валились рядом, получали удар и не вставали более.
Уже не кричали в чертоге. Лишь злее звенели и скрежетали зазубренные клинки. Да слышно было, как снаружи по-прежнему не стихал хохот нарочитых. С пьяным надрывом тянули, выводили свои песни смерды-чернь, вокруг полураздетых челядинок плясали. А челядинки те, в кругу сидя, обливались сладкой брагой, зазывали к себе, просили пчёл на мёд... За Келагаста-рикса праздновали! Чтоб, взирая с небес, знал он, как народу хорошо, как радуется народ, что приблизился рикс к божествам и сам уж едва ли не божество, и без опеки, без заступничества высокого никого не оставит...
Теряли силы вельможные, хотели нарочитых призвать, стремились уже к выходу из чертога. Но загораживал выход Тать. И не просто стоял, отбиваясь, но сам теснил наседающих к кольцу-судилищу, под Лик Перуна гнал, под взор грозного кумира. Был скользок пол и покрыт телами, судилище было запятнано кровью.
— Признайте рикса! — кричал Добуж.
— Смерда? Не признаем!.. — отвечали именитые и выше вскидывали мечи.
— Позор нам, коль скоро сечём друг друга так! — кричал княжич, отбивая удары, каблукам!! по полу скользя.
— И тебя не признаем! Вздор говоришь!.. Не допустим наследной власти! — отвечали уязвлённые вельможные. — Смерда изгоним, а завтра удавим ведьмачонка.
Сломался здесь, не выдержал вертел Татя. Вертел, ещё отцами сработанный, на две части переломился. Возликовала израненная знать, кинулась было с новой силой, но увернулся Тать, широкую лаву поднял легко и одним взмахом оттеснил вельможных к стене. И их, немногих уже оставшихся, к той стене крепко прижал. Придавил так, что свело дыханье знатным, что хватали они воздух раскрытыми ртами (плакали рыбы на берегу) и роняли оружие из ослабевших рук.