И весело ударяет вожжами лошадей.
— Эй, партизански кони! Рыхло бежите! На нашу сторону!
Кони рвутся вскачь. За первой повозкой движется весь обоз… По лесной округе разносится грохот колес и цокот кованых копыт. В этот шум вплетается голос словака:
— Рыхло, рыхло бежите! На нашу сторону!..
Партизанская дружба
Война испытывает храбреца,
гнев — мудреца,
нужда — друга.
С момента нашей первой встречи со словаками прошло три недели. И хотя прожили мы все эти дни по суворовскому правилу — с искренностью в отношениях и с правдой в обращении, — все же поначалу нет-нет да и пробегали тени настороженности. Ведь сошлись мы не на мирной ниве, а на дорогах войны, и злая логика ее — хочешь не хочешь, а сказывалась.
Так было. Но шли дни. Множились совместные боевые дела, и настороженность сменялась крепкой дружбой. Не раз она проявлялась во взаимной боевой выручке.
…Начался этот день обычно. Утром весь наш лагерь порадовали возвратившиеся из рейда подрывники. Группы Бартоши и Шарова пустили под откос два эшелона. Группа Александра Старцева подорвала восемнадцать столбов телефонно-телеграфной связи. Минеры Леонида Ящука заминировали мосты автомагистрали.
В полдень поднялась тревога — дозорные заметили два отряда противника. Однако каратели боя не приняли.
Тревога прилетела и с Большой земли. В одной из радиограмм обком партии, находящийся в Краснодаре, запросил: «Что слышно о феодосийцах и как дела в Симферополе? Какие последствия провала „Дяди Володи“»?
Легче выдержать бой с крупными силами карателей, чем ответить сейчас на эти вопросы.
Перед вечером в штаб бригады пришел из 5-го отряда Григорий Гузий.
Он — севастопольский моряк. Для нас, партизан, слово севастополец говорит о многом. Каждого участника героической обороны города-героя, пробившегося к нам, в лес, мы с Егоровым и Колодяжным держим на особом учете, с каждым работаем сами. Тогда, после первой встречи с моряком я записал в свой дневник:
«Григорий Гузий крайне заинтересовал меня. Участник севастопольской обороны. Работник Ичкинского райисполкома. Пришел к нам от подпольщиков. Его знает и рекомендует подпольщица Евгения Островская. Оба они огорчены тем, что других новичков с заданиями уже посылают, а им дела не дают…»
В первой же беседе Григорий предложил план диверсии на железной дороге под станцией Ички[1]. Сейчас он пришел доложить о готовности к операции. Рассказывает обстоятельно. Видно, продумал все детально.
Слушая его, вспоминаю запрос обкома о связи с Симферополем.
— Григорий! А ты Симферополь хорошо знаешь?
— Как свои пять пальцев. Бывал в нем до войны. Приходилось и ночами бродить по глухим переулкам, когда бежал из херсонесского «котла». Так что хоть с завязанными глазами могу пройти в любой конец города.
— Назови-ка своих надежных знакомых симферопольцев.
Григорий называет Володю Цюрупу, который связал его и Женю Островскую с симферопольскими подпольщиками, потом перечисляет других лиц и кратко характеризует их.
— А кого в напарники попросишь? — спрашивает комиссар Егоров. — Тебе, севастопольцу, конечно, известно, что трусливый друг страшнее врага. А наши хлопцы так говорят: партизан без друга все одно, что орел без крыла.
Григорий ответил не сразу. Подумав, неожиданно смущенно произнес:
— Для подпольных дел, кроме Жени, никого мне не нужно. А если на диверсию, то тут вам виднее. Только прошу дать ребят, проверенных в деле.
Отпускаем Гришу и составляем ответную радиограмму секретарю обкома Булатову:
«Связи эвакуацией Бабичева послать Симферополь пока некого. На диверсии проверяю Гузия Григория Ефремовича, бывшего работника Ичкинского райисполкома. Он имеет выход на крупную симферопольскую организацию. Второй ход на Симферополь начал через Зую. С Зуей установил связь по двум линиям… Подробно обстановку и предложения письмом».
Зову Степана Выскубова, нашего радиста, поручаю ему зашифровать радиограмму. И тут внезапно со стороны Орта-Сырта в лагерь ворвался шум перестрелки.
Подбегает взволнованный Яков Сакович, не говорит — кричит:
— Николай Дмитриевич! На Орта-Сырте бой. Наверное, Плетнев. Он туда пошел.
— Один?
— Да. Выручать надо!
— Тогда вот что: пулей — в пятый отряд. Пусть Кузнецов вмешается. Ему там близко.
Едва Сакович скрылся в лесной чащобе, как перед нами появляется Виктор Хренко:
— Пустите словаков до бою!
— Туда уже послан отряд.
— А мы? Рядом стреляют, а словаки опять сиди!
Приятно было видеть его в эту минуту предбоевого нетерпения, взволнованного, со вспыхнувшими огоньками в глазах. Хотя мы и условились не рисковать словаками без надобности, но тут я отказать не смог.
— Ладно. Беги к Кузнецову. Передай приказание, чтоб послал и вашу группу.
— Це друге дило! — бросил он на бегу.
Между тем стрельба на Орта-Сырте то утихает, то вспыхивает с новой силой. Наш лагерь опять поднялся по тревоге. Но стрельба вдруг смолкла так же внезапно, как и началась. А через полчаса люди возвратились с Орта-Сырта, и все выяснилось.
Темнело, когда Николай Плетнев возвращался в лагерь тропой, петляющей по Орта- Сырту. Шел неторопливо. Ничего не подозревая, он обходил глубокую карстовую воронку, когда за спиной послышался топот. Партизан обернулся и замер: два десятка вооруженных врагов бежали к нему.
— Хальт! Хальт! — орал передний.
Словно подкошенный, Плетнев упал за камень и в тот же миг открыл огонь из автомата. Ошеломленные гитлеровцы заметались. Крича и стреляя, они стали беспорядочно падать на землю. Плетнев воспользовался этим секундным замешательством врага. Одним рывком вскочил на ноги и побежал к ближайшей опушке. За спиной он слышал шум стрельбы, а впереди видел только одно — гранитный валун, за которым нужно скрыться прежде, чем его собьют. Напрягая все силы, он устремился к этому укрытию. Но тут случилось самое страшное: обожгло ногу. Плетнев упал, схватился за рану. «Неужели перебили ногу?» — мелькнула мысль, от которой бросило в озноб.
Между тем враги приближались.
— Хенде хох! Хальт! — донеслось сзади, когда умолкла стрельба. Обернувшись, партизан увидел преследователей. Они были совсем близко.
— Живьем хотите взять? — прохрипел Плетнев пересохшим горлом. — Попробуйте, гады!
Он дополз до валуна, прильнул к автомату и, вкладывая в него всю свою ярость, дал длинную очередь. Вот один из преследователей уткнулся лицом в землю, за ним второй, третий. Остальные залегли.
Плетнев вскочил. С облегчением почувствовал, что раненая нога не подломилась, и, прихрамывая, побежал к спасительной опушке. Она — совсем уже близко, рукой подать. Но позади опять яростно стреляют. Пули свистят рядом, зло цокают о камни. И вдруг, словно споткнувшись, Плетнев упал. Обжигающая боль пронзила вторую ногу. Прижавшись к камням, он снова открыл огонь, потом вскочил на ноги и, превозмогая страшную боль, побежал, спотыкаясь, к опушке.
И тут из леса, чуть левее, застрочил автомат. «Наш бьет!» — опознал Плетнев. Гитлеровцы остановились и, боясь столкновения с партизанским отрядом, повернули обратно.
Плетнев присел на камень. Еле переводя дыхание, он вытер пот. Сильно хотелось пить. И только теперь ощутил, как по ногам стекают теплые струйки крови.
— Жив? — услышал он за спиной знакомый голос. К горлу вдруг подступил нервный ком, повлажнели глаза.
— Ты стрелял, Яша?
— Я.
— Так я и подумал…
В минуты радости побед или горечи неудач, когда смерть неумолимо смотрит в глаза, партизаны видят их рядом. Дружба эта родилась еще в первом партизанском бою, в ноябре сорок первого года, когда их отряд, оттесненный врагом с гор на Южный берег, пробивался через линию фронта обратно в горы. Здесь Плетнев и Сакович, познав силу боевого товарищества, стали неразлучными. И повелось так: друзья всегда воевали локоть к локтю — ив лесных боях, и в разведке, и в степных рейдах.
Не раз приходилось Саковичу и Плетневу бывать в сложных переплетах, но преодолевать трудности всегда помогала дружба.
Вот и теперь, услышав выстрелы, Сакович поднял тревогу и тут же бросился на помощь другу. Но как ни торопились партизаны, они прибежали на Орта-Сырт, когда все уже кончилось.
Первым друзей нашел Григорий Гузий. Николай и Яков так были заняты друг другом, что, кажется, никто и ничто для них больше не существовало…
Подоспели словаки. Не найдя врага на месте боя, они шли развернутой цепью, разыскивая Плетнева. При встрече не было ни вопросов, ни объяснений. Яков Сакович, Григорий Гузий и словаки бережно подняли раненого и понесли в лагерь…
У санитарной палатки собрались партизаны.
— Что случилось, Николай? — присел возле Плетнева Егоров. — С кем ты там воевал?
— Понимаете, Мирон Миронович, из засады, гады, накинулись. В воронке сидели. Видно, хотели взять живым. Потому, думаю, и били только по ногам. Да так били, черти, что трава от пуль шелестела.
— Ну и что?
— Да вот, немного зацепили… Может, под конец и в голову попали бы, да Яша помешал.
Вмешался врач:
— Товарищи, разрешите теперь уже нам хозяйничать.
Маленькая, шустрая медсестра Фира сняла с Плетнева ботинки.
— Удачно обошлось, — заключил врач, осмотрев раны. — Крупные кровеносные сосуды не задеты. И кости целы. Прямо скажу тебе, Плетнев: чудесные у тебя раны.
— Ну что ж, готовься на Большую землю, — говорю Плетневу. — Сегодня будет самолет.
— А может, и тут подлечат? Доктор же сказал, что раны неопасные.
— Нет уж, лети и лечись наверняка.
И тут, видно, о чем-то вспомнив, Плетнев подозвал Саковича. Вытащил из карманов куртки два пучка кизиловых корней.
— Забери, Яша, и сделай навар.
— А что это? — поинтересовался врач.
— Партизанское лекарство, доктор.