ло только вместе, тогда для меня не оставалось вообще никакого решения, даже одиночество не спасало. В субботу вечером я легла рано и сразу уснула. Квартира была очень тихой. По крайней мере, в тот период. Через несколько недель надо мной поселились какие-то люди, и все кончилось, я слышала их телефонные разговоры и, естественно, их музыку, праздники и т. д., — все; к тому же у них были постоянно открыты окна, и в маленьком внутреннем дворике звуки резонировали. Я названивала консьержке, сама поднималась к ним, но с тишиной было покончено. Однако в тот период, 23 сентября, 24-го, в воскресенье, все было прекрасно, и я смогла отлично выспаться. В дом я заходила с улицы Виктора Массе, потом пересекала два двора, довольно темных поскольку здания были высокими, я жила на восьмом этаже. Мои окна выходили на комплекс садиков и внутренних двориков с деревьями, к тому же этот вид, эта великолепная панорама, заставлявшая грезить и днем, и ночью. И можно было спать, не слыша ни звука. Я просыпалась, с наслаждением пила чай, созерцая одну из самых прекрасных панорам в мире, и пасмурная погода не мешала: ничего страшного, в полумраке вид тоже был великолепен. Я начинала чувствовать себя комфортно, потихоньку обустраивалась, мне было хорошо в этой квартире. Спокойно и хорошо в одиночестве. И из Техаса приходили хорошие новости. Но несмотря на все это, воскресенье стало черным днем. Я решила, что, поскольку 13-е и 22-е прошли, этот день — первый из длинной череды ему подобных. То есть уже началось, прямо сразу и началось, слишком рано началось. С другой стороны, я не удивлялась, ведь загвоздка в горючем — его все меньше и оно все хуже, и вот пожалуйста: ситуация уже не может самостоятельно, без моей поддержки продержаться и сутки, эффект от сделанного — и хорошо сделанного — дела теперь сохраняется едва ли четверть часа. И это я еще преувеличиваю. Воскресенье стало полной катастрофой. Я не хотела никого видеть, на телефонные звонки отвечала, но предпочитала ни с кем не встречаться. Не хотела выслушивать комментарии по поводу передачи и говорить о чем бы то ни было другом тоже не хотела, по крайней мере, ни с кем из знакомых. Я никуда не пошла, чтобы отдохнуть. Зарылась в нору, превращаясь в парижанку. В понедельник утром — как прошла ночь, не помню, наверняка не слишком хорошо, — часов в одиннадцать я получила букет цветов, розы. Я не могла понять, к чему бы это, что это еще за знак. Означает ли он временную передышку? Розы были от Пьера Луи Розинеса, и в них — записка: «Дорогая Кристин! Эгоист — это тот, кто делает подарки, чтобы самому получить удовольствие; сегодня мое удовольствие в том, чтобы увидеть Вас улыбающейся, прямо сейчас, в одиночестве и без аудитории. Целую Вас». Я позвонила через два часа, назавтра он позвонил мне, мы вместе поужинали, и все началось.
Итак, это был вечер вторника, 26 сентября. Я ждала его к девяти часам, мы собирались поужинать. С восьми до девяти я от страха пребывала в столбняке. Никогда со мной такого не случалось. Удовольствие и страх такой силы. То есть теперь страх присутствовал у меня постоянно, не только перед выходом на сцену. Он теперь заменил мне все остальные чувства. Стал моим единственным чувством. Я вышла из дома, увидела Пьера Луи на другой стороне улицы, мне было страшно. Он мне нравился, это точно. Нравились его глаза, это я сразу поняла, но было и еще что-то. Мы отправились на ужин, ни разу не взглянув друг другу в лицо. Все это время наш разговор скользил по поверхности, в какой-то момент мы снова пошли по направлению к моему дому, и он спросил, показав на кафе: может, выпьем еще? Я согласилась, отчасти для того, чтобы дать нам последний шанс. Все по-прежнему было совершенно неинтересно. Он признался, что «шел на автопилоте». Я заставила его рассказать мне о личной жизни, он объяснил, что у него либо ничего не складывалось и тогда он прекращал все отношения, либо складывалось, и он пытался оставить все как есть, — логично: если тебе хорошо, зачем что-то предпринимать. Однако его партнерши придерживались другого мнения, они хотели «созидать», поэтому все тоже обрывалось. Но меня это вполне устраивает, сказал он. Так завязывались поверхностные романы, которые соответствовали его запросам. То есть устраивали его. Я узнала, почему он отсутствовал в день моего публичного чтения: он должен был приехать, уже почти держал в руках билет на метро, но «запутался». Я попросила уточнить, что он имеет в виду. У него была назначена встреча с девушкой, с которой он собирался прийти, но тут позвонила другая, та, что ему больше нравилась; и он заколебался, попытался избавиться от первой, чтобы встретиться со второй, иначе говоря, «запутался» и не попал на чтение. Чуть позже я сказала, что хочу вернуться домой. Он проводил меня до двери. Мы попрощались. Я была не слишком довольна собой. Ничего не изменилось. Мы друг другу нравились, это точно. Я не сомневалась. Было полвторого ночи. Я взяла свой мобильный телефон и начала крутить его в руках.
А потом позвонила. Я сказала: не могу отправить факс вы мне не поможете? Я это сказала — и теперь ему придется ответить. Было полвторого ночи, и он как раз переходил через Сену. Он спросил: хотите, чтобы я приехал? Я сказала: да. Он пришел, поднялся в квартиру, начал осматривать факс, но вскоре бросил. Письменный стол был в углу, возле окна, там мы и стояли. Возле неработающего факса. А потом он выпрямился. Или наоборот, сел на пол, я уже не помню. Протянул мне руку, я ее взяла, вот так все и началось. Я стояла напротив него, и между нами было расстояние. Нет, не так не сразу. Я не была напротив, мы стояли, как стояли, в комнате, рядом с письменным столом, и он протянул мне руку. Я взяла ее. Она была мягкой, а прикосновение к ней казалось знакомым, хотя это происходило впервые. Мы стоим друг против друга, а через мгновение я уже вижу нас в другом месте квартиры, не в углу, мы держим друг друга за руки, и это — извините, что я так говорю, — но это — словно откровение. Только руки. Мы простояли долго, не целуясь, только держась за руки и узнавая друг друга, и это было очень важно. Возникло такое волшебное ощущение, о котором я раньше и не подозревала: ох, значит, такое существует? Мы поцеловались, но это я уже не смогу описать, не помню. А вот что я помню, причем помню очень хорошо: мы совсем рядом. Прижались друг к другу, я ощущаю его член, и он твердый.
Потом мы переходим в мою комнату. Почти не разговариваем. Только глазами. И улыбками. И так все время, почти ничего не говорим друг другу. Я думаю: это, может быть, он. Это он — это, может быть, он — это он — это, может быть, он. Не то чтобы я колебалась или меняла мнение, просто так у меня в голове раскачиваются, как на качелях, эти две фразы. Ну а он твердил себе: а что, если это она. Это чувствовалось. Ласки, взгляды, а у меня в голове крутилась эта фраза. И одновременно мне не верилось, вот что было гениально — мое неверие. Это он. Это он. Завтра я узнаю, он ли это. Много времени для этого не понадобится. Это, может быть, он, или же это — он. И у него те же мысли, я чувствую. Мы об этом не говорим. Я это ощущаю в его улыбке, ощущаю в его глазах, ощущаю в его руках. Во всем. Все идет как по маслу, никаких сбоев. И еще я это чувствую, потому что никогда не получалось так легко, никогда так хорошо не скользило, никогда. Может, из-за роста, может, еще из-за чего-то, я не знаю, в чем тут дело. В размере? Или дело в психологии? Наверняка. Не знаю. Пока не знаю, но хочу знать. Дело в росте? В физиологии? Он мне сказал, что в первый раз, когда увидел меня здесь, войдя в квартиру, он почувствовал запах и подумал: мне нравится ее запах. Ему понравился мой запах. Что это, как не эротика, но тут еще немножко замешана и газовая камера, да-да, в некотором смысле маячит и газовая камера, правда, я еще этого не знаю, но завтра узнаю. Назавтра он пришел ко мне и сказал: я — единственный еврей, скрывающийся в мирное время. Потому что он еврей. И это тоже эротично — некоторые его черты, связанные с национальной принадлежностью. У него мясистые, темные губы, и это эротично, а еще чуть раскосые глаза и загнутые ресницы: не понимаю пока, хорошо ли это, нравится мне это или нет, потому что загнутые ресницы — так странно. Но вроде все сходится, это вполне может быть он. Любому достаточно проанализировать ситуацию, чтобы это подтвердить. Все в порядке. Все было в порядке. Кое-что было в порядке. Его руки, да, глаза, жесты, с этим все было правильно, и с тем, как он себя вел, тоже. Очень со многим все было в порядке, может, это он, может, с ним у меня могло бы получиться. Назавтра. В тот же день. Он остался до четырех или пяти утра. Я вообще-то могла сказать ему, чтоб он еще остался, но не сказала, и он ушел и вернулся назавтра. То есть он — единственный еврей, скрывавшийся в мирное время, как я говорила. Наша история насчитывала всего два дня, но по ней уже были разбросаны подобные формулировки. Не знаю, не знаю, не могу больше рассказывать все это, у меня не получается. Не умею я этого делать. Слишком сложно для меня. Скользит, как по маслу. Именно так. Когда я это произнесла, когда сказала, что скользит, то, по-моему, уже все объяснила. Не знаю, как я смогу лучше объяснить то, что произошло тогда. Было хорошо. Скользило, как по маслу. Так легко и плавно. Мы улыбались друг другу. И спрашивали друг у друга: Что? Что? Ничего. А почему ты спрашиваешь? Просто так. Не знаю. А ты? И т. д. и т. п. Не могу я пересказать это. А потом… Назавтра… Он возвращается. Так мы проводим несколько дней, встречаемся, в течение дня он мне звонит время от времени, потом мы видимся. Все у нас получается. Не умею я говорить о таких вещах. Все плавно скользит. Наконец-то. Все наконец плавно скользит. Наконец-то что-то получается. Кто-то мне подходит. Может подойти. Но я жутко устала: вечером мы ложились и каждую ночь засыпали в четыре утра, а в семь я просыпалась, и у меня уже не было сил. Не изменилась единственная вещь — усталость. Вот эта самая усталость. С ней ничего не менялось. Она оставалась нетронутой. И тут уж никто ничем не мог мне помочь. По вечерам он работал до семи-восьми часов, потом возвращался домой, принимал ванну и снова уходил. Так он жил всегда. Он всегда нуждался в камере, в декомпрессионной камере. Ему была необходима ванна и сколько-то свободного времени до выхода из дома и какой-нибудь встречи. Даже если в результате для меня наши свидания оказывались слишком поздними. Бывают такие люди — им нужна передышка, они не рвутся увидеться как можно быстрее. Так и он, ему обязательно нужно было вернуться домой, сделать несколько звонков, причем один из них — мне, тогда как я недоумевала, почему бы сразу не примчаться ко мне. Я пыталась следовать его ритму. Но чувствовала, что долго не выдержу. Я никому об этом не говорила. Продвигалась на ощупь, не знала, кто рядом со мной, не понимала его. Ну не знала я, кто он такой, этот самый еврей, скрывающийся в мирное время. Мне было трудно понять его. Наши распорядки дня совсем не совпадали. Я просыпалась рано. Вскоре он начал оставаться у меня до утра, уже на второй день. В воскресенье у меня было свидание с Жан-Полем в «Кафе Бобур» около пяти вечера. Мы пообедали на улице, на террасе. Я не знала, нравятся ли ему террасы, и не знала, нравится ли ему «Кафе Бобур». Жан-Поль когда-то пересекался с ним, но я не представляла, как он его воспримет. Мы об этом не говорили, Жан-Поль только заметил, что он выглядит как южанин, сказал, вернее, как идальго. Позднее я ужинала с Жан-Полем, в том же «Кафе Бо