– Как ваша девочка?
Женщина снова начала всхлипывать.
Себастьян подошел к постели, посмотрел на мертвого ребенка и покачал головой.
– Простите, – смутился Гибсон.
– Моя Сесиль, – запричитала несчастная мать, обхватывая себя руками и переламываясь от мучительного горя. – Она была единственным, что у меня осталось. Как мне теперь жить, как?!
– Примите наши извинения за вторжение в столь горестную минуту, – заговорил Себастьян, втискивая несколько монет в ладонь француженки.
Та отрешенно уставилась на деньги в своей руке, затем подняла глаза на дарителя. В ее английском произношении слышался только легкий акцент, речь была культурной и образованной. Да, сейчас она прозябала в крайней нищете, но родилась и росла явно в лучших условиях.
– Зачем вы здесь? Где Алекси?
Уменьшительное имя Александри Соваж удивило Себастьяна, намекая на близкие отношения двух женщин, чего он не ожидал.
– Когда мадам Соваж и доктор Пельтан вчера вечером возвращались от вас, на них напали, – объяснил виконт. – Доктор погиб.
Мадам Бизетт стремительно втянула в себя воздух.
– А Алекси?
– Тяжело ранена, но надежда на выздоровление есть. – Поколебавшись, Себастьян добавил:– Вам не известно, кто и почему мог хотеть смерти Дамиона Пельтана?
Француженка покачала головой.
– Я не была знакома с месье Пельтаном. Это докторесса попросила его осмотреть Сесиль.
Мужчины переглянулись.
– Александри Соваж – врач?
– О, да. Она училась в Болонье. – Медицинские школы и Франции, и Англии были закрыты для женщин. Однако в Италии традиции обучения женщин-врачей восходили еще к временам Средневековья.
– Как давно мадам Соваж в Лондоне? – поинтересовался Себастьян.
– Год, может, больше. Разумеется, будучи женщиной, она не получила разрешения практиковать здесь. Ей позволили работать только в качестве акушерки. Но она добрый человек. Делает все возможное, чтобы помочь членам французской общины.
И снова Себастьян встретился глазами с Гибсоном.
– Интересно, откуда она знала Пельтана, – негромко заметил он.
Мать умершей девочки опять заплакала, кутаясь в рваную шаль и раскачиваясь взад-вперед.
Себастьян неуклюже прикоснулся к ее хрупкому плечу:
– Еще раз, мадам, примите наши искренние соболезнования и извинения за то, что побеспокоили вас в такое время.
– Merci, monsieur[4], – сказала она, протягивая обратно полученные монеты. – Но я не могу принять вашу любезную помощь.
Виконт даже не шевельнулся.
– Деньги не мои. Это докторесса попросила передать вам.
По прищурившимся глазам мадам Бизетт он понял, что его ложь раскусили. Но, по-видимому, француженка отчаянно хотела обмануться, поскольку тяжело сглотнула и кивнула, отводя взгляд:
– Merci.
Визитеры уже шагали обратно по сырому, вонючему коридору, когда услышали, как позади снова распахнулась дверь.
– Господа, – окликнула хозяйка, останавливая их. – Вы интересовались Дамионом Пельтаном?
– Да, а что? – обернулись к ней друзья.
Мадам Бизетт вытерла запястьем исхудалой руки мокрые щеки.
– Когда они с докторессой были вчера здесь, возле Сесиль… я слышала их разговор. Большая часть сказанного прошла мимо меня, но мое ухо царапнуло одно имя, названное несколько раз.
– Какое же?
– Мария-Тереза, герцогиня Ангулемская.
– Вы имеете в виду дочь Марии-Антуанетты и короля Людовика XVI? – изумленно уставился на француженку Гибсон.
– Да.
– Так что насчет Марии-Терезы? – спросил Себастьян.
Мадам Бизетт покачала головой.
– Я почти не слышала, о чем они говорили: мое внимание было полностью приковано к дочери. Но мне кажется, они обсуждали встречу месье Пельтана с принцессой. И эта встреча тревожила Алекси.
ГЛАВА 9
– Что ты знаешь о Марии-Терезе? – поинтересовался Себастьян у друга, когда они направились по Сент-Кэтрин-Лейн к средневековой приходской церкви.
Гибсон нахмурился.
– Почти ничего. Знаю, что в революцию ее вместе с родителями бросили в тюрьму Тампль и держали там даже после того, как короля и Марию-Антуанетту отправили на гильотину. Но этим мои познания и ограничиваются. Ее брат умер в заточении, да?
– Так говорят. Однако принцессу по неким неясным мне причинам революционеры оставили в живых. Когда Марии-Терезе было семнадцать, ее передали австрийцам в обмен на какого-то французского военнопленного.
– И сейчас она здесь, в Англии?
Себастьян кивнул.
– Как и большая часть членов французской королевской семьи – во всяком случае, тех, кто от нее остался. У самого младшего брата Людовика XVI, графа д’Артуа, имеется дом на Саут-Одли-стрит. А остальные живут в скромном поместье в Бакингемшире.
– А как зовут старшего – толстяка, который настолько тучен, что почти не может ходить?
– Граф Прованский.
Принцев крови, двух уцелевших братьев покойного короля, все знали по титулам, данным им при рождении: граф Прованский и граф д’Артуа. Оба бежали из Франции в самом начале революции. В зависимости от политических воззрений, одни расценивали их поступок как трусость, а другие – как мудрость.
Будучи женщиной, Мария-Тереза по французским законам не имела права наследовать корону. Но после освобождения из тюрьмы она вышла замуж за своего двоюродного брата, герцога Ангулемского, третьего в очереди престолонаследников после бездетного дяди и собственного отца. И таким образом получила шанс стать королевой Франции – если бы случилась реставрация.
По слухам, серьезному и медлительному герцогу Ангулемскому по части сообразительности было далеко до жены. Последнее, что слышал о молодом французском принце Себастьян: тот отправился с Веллингтоном в Испанию. А граф д’Артуа развлекался со своей последней любовницей в Эдинбурге. Но в окрестностях Лондона и без того обреталось более чем достаточно Бурбонов и их прихлебателей, чтобы мутить воду.
– И какова же она, эта принцесса? – спросил Гибсон.
– Очень набожна, как ее отец, Людовик XVI. Надменна и горделива, как ее мать, Мария-Антуанетта. И слегка безумна из-за пережитого во время революции. Она посвятила жизнь реставрации монархии и возмездию тем, кого считает виновными в гибели своей семьи. Говорят, принцесса убеждена, будто восстановление Бурбонов на французском престоле угодно Всевышнему.
– А что тогда революция и Наполеон? Всего-навсего досадный эпизод?
– Вроде того.
Спутники остановились перед церковью Святой Екатерины. Запрокинув голову, Себастьян обвел взглядом уходящие ввысь контрфорсы и пастельные оконные витражи. Время и меняющаяся политическая ситуация не пощадили изящное древнее строение. Балки крыши просели, на разрушающемся каменном фасаде проросли пучки мха и травы, а черные дыры указывали, откуда в лучшие времена улыбались простонародью лики святых. Когда-то здание служило молельней религиозной общины, основанной и пребывающей под покровительством английских королев. Затем случилась Реформация, повлекшая гражданскую войну, революцию и запустение.
– Что? – спросил Гибсон, глядя на друга.
– Раздумываю о революциях и королевах.
– А конкретнее?
– Если Англия заключит мир с Францией сейчас, то Наполеон останется императором. Не представляю, чтобы дочь Людовика XVI одобряла такое развитие событий. Она жаждет отомстить убийцам своих родителей и лелеет амбиции когда-нибудь самой стать королевой Франции.
– Тогда какого же дьявола она встречается с членом французской мирной делегации?
– Любопытно, не правда ли? – Себастьян отвернулся от древней, запятнанной копотью церкви. – Думаю, мне следует побеседовать со служанкой мадам Соваж. Где, ты говорил, она живет? На Голден-сквер?
Гибсон утвердительно кивнул:
– Можешь ей передать, что ее хозяйка чувствует себя даже лучше ожиданий.
– Когда раненая будет вне опасности?
Хирург устремил взгляд на ряды замшелых могильных плит соседнего погоста.
– Хотелось бы мне самому это знать, – сказал он с мрачным и осунувшимся видом. – Хотелось бы знать.
* * * * * * * *
Голден-сквер, лежавшая в нескольких кварталах к востоку от Бонд-стрит, никогда не считалась особо фешенебельным районом.
Площадь застраивалась в последние годы правления Стюартов, и разнообразные изломы ее крыш больше напоминали мансарды Парижа и декоративные фронтоны Амстердама, чем типические лондонские дома. Когда-то здесь селились иностранные послы и модные художники, но та эпоха минула, и округа приобрела унылый, запущенный вид, а многие из оштукатуренных кирпичных особняков семнадцатого века превратились в съемные квартиры.
Себастьян потратил какое-то время на разговоры с продавцами и лавочниками в окрестностях площади, включая буфетчика, аптекаря и дородную женщину средних лет, торговавшую в палатке пирогами с угрем. Похоже, мадам Соваж пользовалась расположением соседей, хотя те мало что знали о ней.
– Скрытная дамочка, – сообщила пирожница, подмигивая Себастьяну. – Приветливая, нос не задирает, но держится наособицу.
Комнаты француженки располагались в мансарде четырехэтажного дома, недалеко от угла Аппер-Джеймс-стрит. Открывшая на стук некрасивая, плотная женщина с отливавшими сталью седыми волосами и шишковатым носом с подозрением прищурилась на визитера, окидывая его неодобрительным взглядом.
– Мадам Соваж нет дома, – буркнула она с выраженным баскским акцентом[5] и попыталась закрыть дверь.
Себастьян воспрепятствовал этому, упершись предплечьем в филенку, затем смягчил напористость своего жеста улыбкой:
– Я знаю. Мой друг Пол Гибсон лечит ее в своем хирургическом кабинете.
Служанка колебалась, инстинктивная настороженность в ней явственно боролась с желанием узнать о раненой. Забота о хозяйке взяла верх.