— Гнилая. Одна труха. Плохие мы с тобой, Костюха, хозяева. Ладно еще, никого не было, а то убить могло.
Я отметил про себя, что мы с Тоней об этом даже не подумали.
Мы внесли раму в комнату. Тоня стояла у окна и смотрела вниз. Когда она подняла голову, я заметил, что глаза у нее заплаканные. Заметил это и отец.
— Ты что, Антонида, испугалась?
— Да, я хотела открыть окно, и вот… — поспешно проговорила она и опять отвернулась к окну. — Ну, мне надо идти. Меня ждут дома.
Я не заметил, как она выскользнула из комнаты, слышал только, как хлопнула в коридоре дверь и звякнул ручной звонок. Я почему-то подумал, что надо его заменить электрическим.
Весь вечер я бесцельно бродил по городу, стараясь не думать о Тоне, вообще ни о чем не думать. Мне кажется, я действительно ни о чем не думал или думал обо всем сразу. Но я никуда не мог деться от ее смеха, оскорбительно громкого, гулко отдающегося в комнате. Он чудился мне и в бойком перезвоне трамваев, и в отдаленном рокоте первого грома, и в испуганных вскриках паровозных гудков, и в стуке каблуков по опустевшей улице. Эти опустевшие улицы были особенно невыносимы. Они опустели как-то сразу, как будто кто-то смахнул с них всех и похожих, оставив одних только милиционеров-регулировщиков.
Город спал, и никому не было никакого дела до моей обиды, до меня. Наверное, так же спокойно спит и Тоня. Я ненавидел ее сейчас. Мне хотелось мстить ей. Мне хотелось сейчас стать какой-нибудь знаменитостью. Как Юрий Гагарин. Моим именем тогда назвали бы улицу, где я живу, школу, в которой учусь, мои портреты печатались бы в газетах. Встречали бы меня с цветами. Антон, конечно, пришла бы на вокзал, и я ее, конечно, не узнал бы. «Вместе учились? Простите, не помню. Может быть, может быть…» Вот уж покусала бы ногти. Она, когда сердится, грызет ногти.
Или хотя бы таким знаменитым, как Робертино Лоретти. После гастролей по разным странам я спел бы в нашем театре оперы и балета. По всему городу афиши, билетов, конечно, нет, с рук продают по полсотни за штуку. Все девицы города и области посходили с ума. Я стою среди корзин с цветами в элегантном костюме и пою: «Джа-май-ка!» Зал неистовствует. Только в первом ряду сидит Антон и кусает ногти.
А может, у меня тоже голос?
— Джамай-ка-а-а!
— Чего базлаешь? — Толстая дворничиха в белом фартуке выплыла из-под арки. — Надрался, так молчи в тряпочку, а то вот как свистну да отправлю в вытрезвитель, не то запоешь. Эх, молодежь ноне пошла. Тунеядец, что ль?
— Знаменитый певец Робертино Лоретти. Не узнали?
— Будя трепаться-то. Иди-ка спать.
— «Не спится, няня, здесь так душно»…
— Я тебе покажу няню. Тоже родня отыскалась! Я при исполнении… и не оскорбляй. А то свистну, — она поболтала перед моим носом висевшим на кисти свистком.
— Адью.
— Валяй.
Как ни старался я раздеться и лечь в постель тихо, отец все же проснулся.
— Где ты был? А тут тебя Антонида весь вечер дожидалась.
— Чего ей надо?
— А ты бы с ней поласковей. Она девушка хорошая.
— Ладно, спи. Тебе завтра на работу.
Отец затих. А я никак не мог уснуть. Зачем она приходила? Чтобы еще раз посмеяться надо мной? Небось гордится, что теперь и я ей в любви объяснился. Другие ведь тоже объяснялись. По крайней мере, я знаю, что Борька Семенов и Гришка Казаринов объяснялись. И оба получили от ворот поворот. Интересно, над ними она так же смеялась?..
Она ждала меня на углу проспекта Ленина и улицы Третьего Интернационала. Я заметил ее слишком поздно, чтобы уклониться от встречи. Она смотрела, как я перехожу улицу, и ждала. Сейчас важно было взять себя в руки, сделать вид, что ничего не произошло, что я вообще не придаю этому никакого значения. Хорошо бы дать ей понять, что с моей стороны это была просто шутка.
Я поздоровался первым.
— Антон, привет! — сказал я как мог веселее и помахал рукой.
— Здравствуй, Костя, — очень серьезно ответила она. — Я жду тебя.
— Ты забыла дорогу в школу? Справочное бюро за углом налево.
— Я хочу с тобой поговорить.
— Как-нибудь на досуге. А сейчас мы опаздываем в школу. — Я чувствовал, что беззаботная веселость мне не удается. Тоня пристально смотрела мне в глаза.
— Мы не пойдем в школу, — твердо сказала она.
— Это ваше личное дело, мадам. Что касается меня, то я топаю на урок.
Она опять пристально посмотрела на меня. И вдруг заговорила:
— Во всем виноват Кузька… Он стал кусать меня за палец. И я засмеялась. Не потому, что щекотно, а потому что просто показалось смешно: мы объясняемся в любви, а тут котенок… Как-то смешно и нелепо. Ну, я и засмеялась. А ты это не так понял. Я только потом сообразила, что ты не так понял. И обиделся. Теперь понимаешь?
Я понял, мне стало сразу легко, как будто с плеч моих сняли тяжелый камень. Я смотрел на Антона и, наверное, глупо улыбался. Я всегда улыбаюсь глупо. Тем более что сейчас мне лезли в голову всякие нелепые мысли. Дело в том, что Кузька — это вовсе не Кузька. То есть не кот, а кошка. Котенок был еще слепым, когда его кто-то подбросил в подвал школы. Он там пищал, и я принес его в класс. Он и здесь пищал от тоски и от голода.
В школе есть «живой уголок». Там можно держать змею, жабу, крысу, кролика, морскую свинку, ежа, черепаху — какую угодно живность, но кошек держать нельзя. Мы решили держать котенка подпольно. Однако его надо было поить молоком, мы по очереди приносили его, но холодное он не пил и без конца пищал. Поскольку он жил у меня в парте, то однажды учитель математики выставил меня с урока за дверь вместе с котенком. Я принес его домой, по дороге купил ему соску, стал поить теплым молоком. Он смешно чмокал, а поев, совал свою мордашку мне под мышку. Мордашка у него была забавная. Он чем-то походил на портрет Козьмы Пруткова. Не помню, кто этот портрет написал, хотя Козьма Прутков — лицо вымышленное. Вот я и назвал котенка Кузькой. Только месяца через два выяснилось, что это кошка. Но и мы с отцом, и котенок уже привыкли к имени Кузька.
Наверное, я все-таки довольно глупо улыбался, потому что Тоня нахмурилась.
— Вот так все получилось, — упавшим голосом сказала она.
— Ага, — подтвердил я.
— Я совсем не хотела обижать тебя. Наоборот, я чувствую… Ну, в общем, то же, что и ты…
Нас толкали прохожие.
— Слушай, Антон, не махнуть ли нам на Миасс?
Она улыбнулась глазами.
— Принято.
В автобусе нас опять толкали, старались оттеснить друг от друга. Но мы крепко держались за руки и молчали. Потому что в автобусах публика имеет дурную привычку подслушивать и давать советы.
Наша река Миасс протекает посреди города, она когда-то делила его на цивилизованный центр и захолустное Заречье. Правда, теперь Заречье не назовешь захолустьем, там выросли новые дома и кинотеатры; соцгородок металлургического завода не только не уступает центру, а значительно превосходит его по благоустройству. Но все это дальше от реки, а на левом берегу ее по-прежнему насыпаны в беспорядке одноэтажные домишки с худыми крышами и резными наличниками. Раздаваясь вширь, город будто перешагнул через них, оставив их как память о старой и грязной Челябе.
Но нам здесь нравилось. Копошащиеся на берегу домишки, женщины, полоскающие в реке белье, перевернутые вверх дном лодки, пахнущие смолой и тиной, — от всего этого веяло чем-то старинным и романтичным. Мы сидели на берегу, между вчерашним и сегодняшним днем, и, может быть, поэтому здесь лучше виделся день завтрашний, здесь лучше мечталось.
— Один спортсмен, я не запомнила его фамилии, прошел от Владивостока до Москвы пешком, — рассказывала Тоня. — Я думаю, это он для рекорда, а вот если бы просто так всю землю обойти, ради любопытства, чтобы все-все увидеть, пощупать своими руками, понюхать? Природа везде разная, люди — тоже, вообще земля очень богатая, а мы ее мало знаем. По книжкам — это совсем не то. Давай после школы поедем куда-нибудь далеко-далеко?
— Ты же хотела пешком.
— Пешком много не обойдешь.
— Зато больше увидишь.
— А ведь и верно, что больше увидишь. Да, ты прав. Мы вот все куда-то торопимся, а от этого только хуже видим. Дом мы еще замечаем, а вот окон уже не видим. Тем более вот эту травинку. А ведь она живет. Смотри, божья коровка вылезла на камешек греться. Он уже теплый, и сверху солнце. Она тоже живет и соображает.
— Ну, положим, не соображает. Это инстинкт.
— Пусть инстинкт. Но мы должны это видеть!
А кто нам запрещает? Разве кто-нибудь запрещает людям смотреть друг на друга? Когда мы ехали сюда в автобусе, почти все уткнулись в газеты. Вместе с нами у моста выходили двое. Они всю дорогу сидели рядом и не видели друг друга. А только когда выходили, поздоровались. А потом пошли в разные стороны, наверное, по своим учреждениям. Может быть, они давно знают друг друга, а вот ни разу не поговорили. Может, один из них педагог, а у другого сын тунеядец. Вот бы и помочь. А они десять лет подряд обмениваются рукопожатиями, так ничего и не зная друг о друге.
— Слушай, Костя, ты кем хочешь быть?
— Не знаю.
— А я, пожалуй, геологом. Почти все девчонки мечтают стать актрисами. Наверное, потому, что хотят быть красивыми. А я не хочу в актрисы. Потому что актер живет все время чужой жизнью, а я хочу своей. И еще, может быть, потому, что я и так красивая. Ведь красивая?
— Хвастаешься много этим. Противно даже.
— А все-таки красивая? Ну, скажи, красивая? — Она приблизила ко мне свое красивое лицо.
— Если и так, то в этом не твоя заслуга. Просто одним везет, другим нет — они родятся уродами. А умный урод все-таки остается уродом, пустая красотка — красоткой.
— А я пустая? — серьезно спросила Тоня.
— В меру глупа, как все девчонки.
— Мерси.
— Кушайте на здоровье.
По-моему, она все-таки рассердилась, потому что долго молчала и рисовала что-то прутиком на земле.
5
На подготовку к экзамену по литературе нам дали много — целых шесть дней. Понеслись они с космической быстротой. Последний день занятий был в среду. В четверг мы с Игорем осилили семь с половиной страниц учебника и сыграли двадцать девять партий в шахматы. Игорь проиграл одиннадцать порций мороженого, мы их уничтожили в один присест. В пятницу у меня болело горло, и мы с Антошей поехали на водную станцию. Вечером в парке катались на карусели и слушали концерт артистов Свердловской филармонии. Мне понравилась только одна певица, она довольно ловко работала под Эдиту Пьеху. Остальные исполняли арии и