Как социальные взаимодействия формируют воспоминания
Наша память состоит из индивидуальных и коллективных воспоминаний. Они тесно связаны между собой.
Мы считаем, что воспоминания принадлежат нам лично, но то, что мы помним, неразрывно связано с нашим окружением. Люди – социальные животные, и наш мозг, несомненно, был сформирован эволюционным давлением, направленным на общение и сотрудничество с окружающими. Некоторые ученые даже утверждают, что язык развился у людей в первую очередь для передачи воспоминаний от одной особи к другой. Согласно одному анализу, 40 % наших разговоров уходит на то, чтобы рассказывать истории, а также создавать и обмениваться коллективными воспоминаниями[312]. Уникальными людей делает в том числе эта экзистенциальная тяга делиться опытом с другими, чтобы ориентироваться в мире. И память играет здесь главную роль.
Я осознал, как глубоко социальные взаимодействия влияют на память, когда работал в госпитале ветеранов. Будучи стажером-психологом, я в том числе должен был вести для ветеранов терапевтические группы. Я был знаком с исследованиями, указывавшими на эффективность групповой терапии, но не слишком уверен в этой затее. Я ожидал чего-то похожего на разбавленную версию индивидуальной психотерапии и предполагал, что в конечном итоге буду лишь едва взаимодействовать со всей группой одновременно. Большинство страховых компаний устанавливают ограничения на количество сеансов терапии, которые можно посетить, но госпиталь ветеранов позволял пациентам приходить, когда им захочется, и группа существовала уже много лет. Многие ветераны были ее старожилами. За эти годы на их глазах сменилось множество стажеров-психологов, а истории друг друга они знали очень хорошо. Для этих мужчин и женщин госпиталь был местом встречи, где они могли общаться и совместно переживать свои травмы. Я же был новичком и даже в армии не служил, не говоря уж о боевых действиях.
Перед первой встречей с группой мне было тревожно. Я чувствовал себя чужаком, которому не место в серьезном и мрачном пространстве, где делятся такими воспоминаниями. После того, как я представился, все взгляды обратились на меня. Меня учили, что важно дать завести разговор кому-то из участников группы, но ждать, пока ветераны нарушат молчание, было мучительно. Я сидел в напряжении, ожидая, что кто-то начнет, и секунды тянулись, как часы. Наконец, заговорил другой новичок в группе. Он начал с того, что рассказал нам свою историю, которая побудила его обратиться за помощью. Его рассказ трогал за душу, и я видел, как другие участники подключались, чтобы предложить поддержку и ободрение, – вскоре я понял, что был совершенно неправ по поводу групповой терапии. Групповая обстановка ничуть не умаляла опыт каждого участника; более того, она играла главную роль для их терапии. И я как сторонний наблюдатель был нужен для того, чтобы помочь каждому проработать свои воспоминания и сформировать связи с другими участниками.
Моя работа заключалась в том, чтобы направлять группу, искать общие темы в их личных рассказах о травме и изоляции и озвучивать им эти темы. Я был уже не просто терапевтом – я был частью команды, я работал с группой, чтобы углубить понимание их опыта. Энергия группы позволяла обновлять индивидуальные воспоминания и коллективно конструировать общую память, в основе которой лежал новый нарратив, подчеркивающий исцеление и обретение силы.
Наши личные воспоминания существуют не в вакууме – они постоянно подвергаются влиянию и перестройке, когда мы взаимодействуем с семьей, близкими, друзьями и более широкими сообществами. Наука о коллективной памяти (это понятие сформулировал в середине ХХ века французский философ Морис Хальбвакс[313]) пока находится в зачаточном состоянии, но мы уже обнаружили, что сам акт обмена нашим прошлым опытом может существенно изменить, что мы помним и какой смысл из этого извлекаем. Исследуя влияние социальных взаимодействий и групповой динамики на то, как мы помним свою жизнь, можно узнать много важного о том, как это влияние проявляется и в положительном, и в отрицательном ключе.
Мы увидим, что воспоминания, которые мы создаем и которые разделяем с группами, вносят вклад в самоощущение. Чувство идентичности формируется, в частности, посредством воспоминаний, разделенных с семьей и друзьями, а также воспоминаний, которые разделяют члены одной культуры или нации. И наша идентичность строится на постоянно меняющейся основе, поскольку мы сообща работаем над постоянной реконструкцией и обновлением своих личных и коллективных воспоминаний. Эти воспоминания – призма, через которую мы видим свое место в мире, примиряясь с прошлым, чтобы осмыслить настоящее.
История твоей жизни
Воспоминания об опыте и смыслы, которые мы из них извлекаем, складываются под влиянием наших близких. Родители, друзья и партнеры играют свои роли в определении того, что мы помним из прошлого и как это осмысляем. Сложные социальные взаимодействия объединяются, создавая жизненный нарратив – истории, которые мы сплетаем, чтобы получить представление о том, кто мы такие (или кем себя считаем)[314].
Робин Файвуш, специалист по психологии развития, занимается социальным конструированием автобиографической памяти и нарративной идентичности: она изучала, как повседневное взаимодействие матери и ребенка может оказывать формирующее влияние на память детей о прошлом[315]. Скажем, вы поехали с трехлетним ребенком на пляж. Вы провели день, плескаясь в волнах, строя замки из песка и собирая ракушки. Если на следующий день попросить ребенка припомнить прогулку, он может припомнить отдельные фрагменты опыта, но ваше взаимодействие с тем, что он вспоминает, изменит и воспоминания, и самоощущение.
В исследованиях воспоминаний матери и ребенка Файвуш обнаружила, что дети, чьи матери задавали открытые вопросы («Что тебе больше всего понравилось в поездке на пляж?» или «Расскажи, что видел, когда мы гуляли за скалами?») и развернуто отвечали на реплики детей («Когда волна смыла твой замок из песка, ты сразу начал строить новый – я очень обрадовалась» или «Ты с таким любопытством разглядывал крабов в воде»), как правило, помнят больше о своем жизненном опыте и объединяют его в более связный нарратив, чем дети, чьи матери просили вспомнить определенную информацию. Такого рода взаимодействия могут существенно повлиять на представление ребенка о самом себе. У детей, которых поощряют высказывать свое мнение, развивается чувство «самости» (скажем, «я упорный», «я интересуюсь природой»), потому что им позволяют создавать собственные нарративы. И наоборот, запрет рассказывать определенные истории либо же отрицание или оспаривание точки зрения ребенка может подорвать его восприятие пережитого и повредить развитию личности.
Если дети вспоминают события во время содержательных, увлекательных семейных бесед, это может иметь далеко идущие последствия для их самоощущения по мере взросления. Файвуш с коллегами показали, что у детей 10–12 лет, чьи семьи вместе обсуждают общий опыт, сплетая личные точки зрения в общую память, как правило, наблюдается более высокая самооценка. Более того – подростки из семей, в которых принято обсуждать эмоциональные аспекты опыта, способны встраивать эти воспоминания в осмысленный нарратив, а это придает им уверенности в себе как в социальном, так и в академическом плане. Подростки из семей, в которых за обеденным столом вспоминают в числе прочего общий опыт из далекого прошлого, с меньшей вероятностью будут испытывать тревогу или депрессию или иметь проблемы с поведением. Эти данные свидетельствуют о том, что семейное сотрудничество в построении автобиографических воспоминаний может играть положительную роль в развитии детей.
Динамическая взаимосвязь обмена воспоминаниями и чувства «самости» не ограничивается взаимодействием родителей и детей. Взаимодействие с друзьями и семьей в любом возрасте может менять наши воспоминания так, что это повлияет на самовосприятие, и в некоторых случаях может приводить к фундаментальной перестройке личного нарратива. Я испытал это на себе несколько лет назад во время злополучного путешествия на байдарках с Рэнди О'Рейли – моим давним другом и коллегой из Калифорнийского университета в Дэвисе, который, как вы, возможно, помните из восьмой главы, разработал компьютерную модель для моделирования обучения в гиппокампе.
Однажды вечером в субботу, незадолго до заката, мы с Рэнди отправились на мирную, как мы предполагали, прогулку на досках по ручью Пута – обманчиво тихому водному пути через город Уинтерс к западной окраине Дэвиса. Однако вскоре после спуска на воду мы столкнулись с сильным течением. Моя доска ударилась обо что-то под водой и перевернулась. Я вынырнул насквозь мокрый, мои очки погрузились на дно ручья – на глубину не меньше двадцати футов. Хуже того, плавники на нижней стороне моей доски, которые обычно не дают ей переворачиваться в воде, отломились. Дрожа и ничего не видя дальше десяти футов перед собой, я лавировал по стремнине на неустойчивой доске. Сотовая связь не ловилась, крутые берега совершенно заросли, поэтому единственное, что нам оставалось, – двигаться вперед. Еще час мы преодолевали одно препятствие за другим. Мне пришлось поднимать доску и перелезать через огромные бревна, нырять под ветки деревьев, ложиться на доску плашмя, чтобы проплыть под самодельными мостками из стальных решеток – торчавшие из них ржавые болты проходили в дюйме от моей головы. Нам даже пришлось пробираться мимо генератора, подвешенного на веревке над ручьем.
Ситуация из плачевной превратилась в ужасающую, когда течение отрезало меня от Рэнди, сбросило с доски и зажало между двумя упавшими деревьями. Мне удалось уцепиться за доску, но плаваю я не очень хорошо – приходилось держаться из последних сил. Я позвал на помощь; до меня едва донесся ответ Рэнди, но его слова утонули в грохоте бурлящей воды.
После нескольких неудачных попыток снова встать на доску я понял, что паниковать смысла нет. Никто не собирался меня спасать, деваться было некуда – следовательно, чтобы выбраться живым, нужно было успокоиться. Я сделал несколько глубоких вдохов, затем сумел снова вскарабкаться на доску, высвободиться и воссоединиться с Рэнди ниже по течению. Солнце зашло. Холодные, мокрые и измученные, мы еще пять часов гребли в темноте через пороги, ежевику и колючие заросли, прежде чем наконец вернуться к машине. Когда сотовая связь восстановилась, мы позвонили женам, которые уже были готовы отправлять за нами поисковый отряд.
Сначала я не хотел обсуждать этот инцидент, но пока жена подкалывала меня за наш колоссальный провал в оценке ситуации, а дочь отпускала комментарии на тему того, как мне вообще повезло остаться в живых, моя точка зрения на этот опыт стала смещаться. Позже, когда мы с Рэнди раз за разом пересказывали эту историю друзьям и коллегам, ее тон постепенно менялся. Мы наперебой вспоминали тот день, сплетая поток испытаний и препятствий, которые нам пришлось преодолеть, в эпическое сказание масштабов Одиссеи (по крайней мере для нас). Вместо нашей паники и некомпетентности центром истории – и воспоминания – стала человеческая способность заглянуть глубоко внутрь себя, чтобы найти силы преодолеть огромную преграду. Я выяснил, что мой обобщенный страх того, что может случиться, не соответствует моей способности справляться с тем, что случается. Благодаря тому, что друзья и родственники отзывались на мой рассказ с поддержкой и юмором, я превратил переживание смертельной угрозы в новую страницу повествования своей жизни.
Процесс, позволяющий иначе взглянуть на прошлое в рамках рассказа о нем можно рассматривать как проявление принципов, управляющих индивидуальной памятью. Когда мы вспоминаем, в реконструкции прошлого преобладают убеждения и взгляды из настоящего, в данном случае – из обстоятельств, в которых мы делимся этими воспоминаниями с другими. Мы адаптируем повествование для аудитории, которая может переосмыслить наши воспоминания и отразить их с другой точки зрения[316]. Когда мы взаимодействуем с аудиторией, чтобы реконструировать свой прошлый опыт, воспоминания могут обновляться в процессе, позволяя нам увидеть личное прошлое под другим углом.
Трансформирующий эффект социальных взаимодействий на жизненные нарративы может быть «секретным ингредиентом», который объясняет эффективность столь многих форм психотерапии, как индивидуальной, так и групповой[317]. В исследовании с визуализацией мозга мы обнаружили, что, когда люди слышат часть истории, которую можно объединить в общее повествование с другими элементами, услышанными несколько минут назад, активность гиппокампа у них увеличивается и в нем трансформируется «код памяти»[318]. Не будет преувеличением считать, что сотрудничество с другими для переосмысления собственного опыта также может привести к открытию новых связей между различными событиями в прошлом – связей, которые можно использовать для обновления своего жизненного нарратива.
Самый громкий голос в комнате
Казалось бы, совместная работа над реконструкцией события должна помочь вспомнить больше, чем если вспоминать в одиночку. Например, два человека, беседующие о недавно просмотренном бейсбольном матче, вроде бы должны вспомнить больше игр, чем если каждый будет вспоминать игру по отдельности. Однако в 1997 году две исследовательские группы опубликовали статьи, которые поставили подобные ожидания под сомнение[319]. В ходе различных экспериментов, требующих запоминать списки слов, предложения или истории, исследователи сравнивали объем информации, которую люди вспоминали в группах, с объемом информации, которую то же число людей вспоминало поодиночке. Удивительно, но в группе память работала хуже: этот феномен называют совместным торможением[320].
Одна из причин совместного торможения в том, что группа может усиливать воздействие помех. Обычно, вспоминая прошлое в группе, мы ждем своей очереди поучаствовать в беседе. Информация, которую вспоминают другие, может создать конкуренцию в наших воспоминаниях, заставляя забыть детали, которые иначе бы вспомнились. Если вы посмотрите фильм в компании, а потом кто-то из друзей станет распинаться о плохой игре одного из актеров, это может привести к забыванию, вызванному извлечением: вам может оказаться трудно вспомнить сцены фильма с участием других актеров.
Групповое припоминание также может иметь эффект гомогенизации, отфильтровывая особенности, в силу которых каждый из нас запоминает события немного по-разному[321]. Мы склонны запоминать то, чем хотим поделиться с другими, и опускать то, что вряд ли найдет у них отклик, – тем самым наши воспоминания преображаются, чтобы совпадать с воспоминаниями остальных в группе.
Избирательная природа коллективной памяти не случайна: наши воспоминания особенно подстраиваются под тех, чьи голоса звучат громче всех. Лабораторные эксперименты показывают, что в групповых воспоминаниях несоразмерно больше представлена информация, которую вспоминают доминирующие в беседе участники[322]. Они оказывают огромное влияние, укрепляя память других о деталях, которые вспоминают, – в результате менее настойчивые участники меньше вспоминают что-то иное. Коллективные воспоминания также во многом определяют те, кто говорят первыми, и те, кто наиболее уверен в своих воспоминаниях об общем опыте – часто за счет деталей, которые могли бы добавить те, кто говорит меньше или не высказывается вовсе.
Супарна Раджарам, профессор психологии и когнитивной науки в Университете Стоуни-Брук, тщательно изучала, как социальные взаимодействия приводят к урезанию коллективной памяти[323]. Ее работа показала, что по мере того, как люди снова и снова получают возможность вспоминать информацию в группе, они постепенно сходятся на одних и тех же воспоминаниях. Чтобы увидеть, как это может происходить в больших группах, Раджарам использовала технику, которую называют агентным моделированием. Модели нейронных сетей имитируют взаимодействие нейронов друг с другом для хранения и извлечения воспоминаний: таким же образом агентное моделирование имитирует то, как воспоминания возникают и трансформируются в ходе взаимодействия между людьми. Результаты показывают, что с увеличением размера групп целое остается меньше суммы частей. Так происходит потому, что взаимодействие между людьми снижает разнообразие воспоминаний в группе, то есть с увеличением числа взаимодействий коллективные воспоминания становятся все более и более однородными. Гомогенизирующий эффект сотрудничества оказываются еще выше, когда эти эффекты моделируют в социальных сетях, объединенных общими воспоминаниями или убеждениями – например, в группах с крепкими семейными и социальными связями или общей национальной, религиозной или культурной идентичностью.
К счастью, сотрудничество не всегда подавляет индивидуальную память. Мы увидели, как можно минимизировать помехи (т. е. конкуренцию между воспоминаниями), если фокусироваться на отличительных элементах определенного опыта, – этот принцип применим и к группам. Когда члены группы тесно сотрудничают и стараются учитывать личный вклад каждого, коллективная память группы часто в итоге превышает сумму своих частей. Совместное упрощение, как известно, происходит, когда у людей есть общий опыт, позволяющий им работать вместе[324].
Упрощение также может происходить, когда люди состоят друг с другом в близких отношениях. Например, психолог Селия Харрис из университета Маккуори обнаружила, что динамика сотрудничества в парах может способствовать работе памяти, когда двое вместе стремятся что-то вспомнить[325]. Один из факторов, которые она выявила, – пары, которые долгое время пробыли вместе, часто способны давать друг другу подсказки, помогающие припоминать. Это работает для простых стимулов, таких как списки слов, – и похожая динамика, по-видимому, включается, когда близкие пары взаимодействуют, чтобы вспомнить пережитые вместе события.
От сотрудничества выигрывают не все пары – некоторые вместе вспоминают меньше. Ключ к успешной совместной памяти, по-видимому, заключается в наличии точек соприкосновения, а также в признании личного вклада другого. Харрис привела в пример диалог пары, которая эффективно подсказывала друг другу, когда их попросили вспомнить подробности медового месяца сорок лет назад:
Жена: И мы ходили на два спектакля – помнишь, как они назывались?
Муж: Да, ходили – один был мюзикл или оба? Я не… нет… один…
Ж: Там еще Джон Хэнсон играл.
М: «Песнь пустыни».
Ж: «Песнь пустыни», точно. Я не могла вспомнить название, но да, там играл Джон Хэнсон.
Некоторые результаты даже позволяют предположить, что по мере совместного старения пары становятся более когнитивно взаимозависимыми и траектории их умственных способностей сближаются[326]. В этой области возникло многообещающее направление исследований того, как старение влияет на когнитивные способности пожилых пар. Хорошо известно, что, хотя мозг и меняется с возрастом, эти изменения не обязательно сопровождаются ухудшением памяти и других когнитивных способностей. Если сотрудничать с другими, чтобы разделять нагрузку запоминания, это может оказать неоценимую поддержку в компенсации последствий повреждения мозга. Например, люди с нарушениями памяти могут справляться со сложными задачами, взаимодействуя и находя общий язык со своими супругами[327]. Необходимо провести больше исследований, но есть веские основания полагать, что пожилые люди, страдающие от снижения когнитивной функции, способны функционировать на высоком уровне при наличии опоры в лице партнера или супруга.
Члены пары не обязаны использовать одни и те же стратегии запоминания или сосредотачиваться на одной и той же информации. Пока они сотрудничают, преимущества могут быть даже больше, если каждый будет запоминать по-разному. Моя жена, скорее всего, запомнит, о чем мы говорили за ужином, а я с большей вероятностью запомню, что мы ели и сколько заплатили, но, когда мы вспоминаем вместе, мы помним об особенностях друг друга и интегрируем свои истории в общее повествование. Совместное упрощение работает, когда люди понимают и ценят опыт друг друга и активно включают точку зрения каждого в общее повествование.
Социальное искажение
Мы видели, что, если снова и снова вспоминать одно и то же событие, воспоминание становится похоже на копию копии копии – размывается и искажается все больше и больше. Фредерик Бартлетт продемонстрировал этот эффект в экспериментах на припоминание почти век тому назад. Добровольцы-студенты из Кембриджского университета многократно припоминали индейскую сказку, и каждый раз та искажалась все больше, поскольку они вспоминали сюжет сквозь призму собственных культурных ожиданий и норм. Бартлетт изучал культурную антропологию, и его заинтересовало, как эти искажения могут проявляться, когда мы передаем информацию другим.
Чтобы ответить на этот вопрос, он провел эксперимент по «серийному воспроизведению»[328], в котором добровольцам из Кембриджа показывали простой схематичный рисунок африканского щита, а затем просили перерисовать его по памяти. Далее Бартлетт передавал рисунки другой группе добровольцев и просил их воспроизвести изображения по памяти; затем эти рисунки воспроизводила по памяти третья группа и так далее. По мере того как воспоминания об изображении передавались от человека к человеку, рисунки все меньше походили на африканский щит и больше на человеческое лицо. Обмен воспоминаниями о щите превращал его в нечто знакомое участникам, нечто, что они могли легко передать, учитывая общий культурный багаж.
Исследователи памяти не раз прибегали к методу серийного воспроизведения Бартлетта[329], чтобы изучить искажение воспоминаний при передаче внутри групп. В одном эксперименте добровольцев попросили запомнить историю, в которой содержалась некоторая информация, соответствующая общепринятым гендерным и социальным стереотипам (например, футболист пьет пиво с приятелями по дороге на пляжную вечеринку), и некоторая, этим стереотипам не соответствующая (футболист переключает радиостанцию на классическую музыку и останавливается у придорожного киоска купить себе цветов). Когда добровольцы слышали исходную историю, они вспоминали как стереотипную, так и нестереотипную информацию. Ко второй передаче новому слушателю стереотипная информация сохранялась, а нестереотипная утрачивалась. Еще больше информация искажалась, если ее передавали друг другу люди, разделяющие стереотип, заложенный в историю. Это говорит о том, что, делясь воспоминаниями о событиях, мы передаем информацию, которая соответствует нашим стереотипам, а все то, что стереотипам не соответствует, с большей вероятностью окажется утеряно. В результате наши коллективные воспоминания могут отражать и усиливать наши предубеждения.
Другие данные показывают, что у нас также присутствует перекос в сторону отрицательных событий при социальной передаче воспоминаний – когда воспоминания передаются от человека к человеку, отрицательная информация (например, о том, как политик попался на коррупции) с большей вероятностью сохраняется, а положительная информация (например, политик составил законопроект по борьбе с коррупцией) с большей вероятностью будет утрачена[330]. Даже неоднозначные события при переходе от человека к человеку с большей вероятностью будут переданы с отрицательной окраской.
Искажения в коллективной памяти возникают не только из-за уже существующих предубеждений. Механизмы памяти несовершенны, и когда информация передается внутри группы, ошибки накапливаются. Когнитивный психолог Родди Рёдигер, который тщательно изучал искажения памяти у людей, ввел термин «социальное заражение», чтобы описать, как искажения памяти распространяются, словно вирусы, через социальные контакты[331]. Чтобы понять, как это работает, Рёдигер придумал эксперимент, в котором группам из двух человек давали внимательно рассмотреть набор фотографий, а затем просили назвать предметы, которые они запомнили с этих фотографий. Но тут была хитрость: только один из каждой пары участников был настоящим добровольцем, который честно пытался вспомнить то, что рассматривал; другой участник, которого «подсадил» Рёдигер, намеренно вспоминал несколько предметов, которых на фотографиях не было. Как и следовало ожидать, настоящие добровольцы «заражались» дезинформацией и с большей вероятностью вспоминали предметы, которые ранее назвал их двуличный партнер.
Эксперимент Рёдигера в том числе ставил задачу либо сделать добровольцам прививку от социального заражения, либо ликвидировать ложные воспоминания, внедренные партнером. Даже когда добровольцев предупреждали, что партнер мог ошибочно вспомнить предметы, которых не было на фотографиях, они все равно чаще всего вспоминали дезинформацию, внедренную партнером.
При передаче воспоминаний в группах некоторые люди распространяют дезинформацию особенно эффективно[332]. Те, кто доминирует в групповой беседе, с большей вероятностью распространят свои ошибки памяти на остальную группу, как и те, кто более уверен в себе или говорит первым. К сожалению, мы еще более подвержены наследованию ошибок памяти, когда они исходят от друзей или других людей, которым мы доверяем. Все эти данные указывают на одно из самых коварных последствий коллективной памяти: как только искажения проникают в наши общие нарративы, их становится подчас невероятно трудно искоренить.
Есть некоторые факторы, которые могут защитить нас от социального заражения[333]. Например, мы, как правило, более устойчивы к социальному заражению, когда получаем информацию от людей, которые не воспринимаются как достоверные источники (хотя, к сожалению, это оказываются, как правило, дети, пожилые люди или люди не из нашего круга). Но есть и положительные стороны: мы также менее восприимчивы к искажениям коллективной памяти, когда информация передается интерактивно – когда мы активно взаимодействуем с другими, мы менее подвержены дезинформации, чем когда пассивно получаем информацию, скажем, через социальные сети.
Склонность групп преувеличивать и передавать ошибки памяти может легко использоваться для распространения дезинформации, о чем свидетельствует вирусное распространение ложной информации о референдуме по Brexit в Великобритании в 2016 году, необоснованные заявления о фальсификации на президентских выборах в США в 2020-м и теории заговора о вакцине от COVID-Рост дезинформации, внедряемой в публичную сферу в качестве «новостей», даже привел к появлению новой отрасли прикладных исследований, сосредоточенной на психологии «фейковых новостей».
Задолго до того, как термин «фейковые новости» стал завсегдатаем в словарях английского, Элизабет Лофтус с коллегами изучали, как механизмы внедрения ложных воспоминаний можно применять для массового распространения ложной информации. В сотрудничестве с онлайн-журналом Slate, освещающим политику и текущие события, в 2010 году команда Лофтус провела онлайн-эксперимент, чтобы проверить, насколько легко у людей формируются воспоминания о сфабрикованных новостях[334]. В исследовании приняли участие более 5 тысяч человек; им предлагали разбавленную версию рецепта имплантации воспоминаний, который Лофтус разработала в лаборатории почти двадцатью годами ранее. Участникам показывали серию настоящих новостных сюжетов, сопровождаемых реальными фотографиями, и фейковую новость, сопровождаемую поддельными фотографиями. Одна сфабрикованная история гласила: «Президент Обама, приветствуя глав государств на конференции Организации Объединенных Наций, пожимает руку президенту Ирана Махмуду Ахмадинежаду». История сопровождалась отфотошопленной фотографией Барака Обамы, пожимающего руку Ахмадинежаду. В реальной жизни эти двое никогда не встречались лично. Тем не менее почти половина участников неформального эксперимента Slate, которым показали фотографию, сказали, что помнят, как видели эту статью в новостях годом ранее. Один читатель Slate прокомментировал: «В газете Chicago Trib была большая фотография этой встречи», а другой сказал: «Я хорошо помню, какой шум подняли блогеры-республиканцы по поводу этого рукопожатия». В целом до трети респондентов ошибочно припоминали фейковые новости как сюжеты, о которых они уже читали раньше, и, когда приходилось выбирать, многие не могли отличить реальные истории от сфабрикованных.
Что же делает людей восприимчивыми к фейковым новостям[335]? Человеческий мозг оказывается уязвим для социального заражения, в частности, в силу нашей склонности верить и, следовательно, запоминать информацию, соответствующую нашим собственным убеждениям. Фейковые новости легче усваиваются, если на вкус они оказываются похожи на то, что нам нравилось и раньше. Как подтверждают исследования социального заражения, вера в фейковые новости также усиливается, когда информация вызывает эмоции, когда в ней присутствует не только текст, но и фотографии и когда она исходит из источника, который мы знаем и которому доверяем.
В социальном заражении важную роль также играет частота. Если мы неоднократно подвергаемся воздействию ложной информации, она становится все более привычной и меняет наше восприятие истины[336]. Как мы видели, семантические знания могут усваиваться посредством многократного повторения, и подобные механизмы могут сформировать у нас убеждения, не основанные на фактах. Все мы слышали широко распространенные «факты», которые на самом деле являются мифами: Великая Китайская стена видна из космоса; вакцина MMR вызывает аутизм; викинги носили шлемы с рогами; человек использует только 10 % своего мозга. Эти мифы обретают собственную жизнь от того, что тиражируются. Когда такую информацию многократно повторяют разные люди в наших (часто замкнутых) социальных сетях, социальное заражение может происходить быстрее.
Медиаконсультанты и организаторы политических кампаний овладели искусством распространять дезинформацию через соцсети, а исследователи памяти все еще пытаются за ними угнаться. В недавних исследованиях всплывает применение «формирующих опросов», предназначенных не для сбора мнений, а для распространения дезинформации[337]. Такие опросы впервые появились в общественном поле во время президентских выборов 2000 года в Южной Каролине, когда соперничали Джордж Буш-младший и Джон Маккейн. В преддверии выборов жители Южной Каролины были завалены опросами из кампании Буша, такими как «Проголосовали бы вы за Джона Маккейна с большей или меньшей вероятностью, зная, что он является отцом незаконнорожденного чернокожего ребенка?» Маккейн на самом деле усыновил ребенка из приюта в Бангладеш, поэтому вопрос был частью наглой и тщательно продуманной кампании по дезинформации. Другие вопросы распространяли инсинуации о том, что Маккейн «предложил крупнейшее повышение налогов в истории Соединенных Штатов» и хотел «дать профсоюзам и СМИ больше влияния на исход выборов». Узнав о тактике формирующих опросов, Маккейн осудил ее, но ущерб уже был нанесен, и предварительные выборы он проиграл.
Такие опросы, видимо, запускают дезинформацию глубоко в нашу память. В Ирландии провели эксперимент с участием более тысячи человек, в котором продемонстрировали, в каких кошмарных масштабах эти опросы могут искажать воспоминания. Припоминая безобидную историю о вымышленном политике по имени Кэтрин, более половины участников исследования упомянули дезинформацию, предоставленную в формирующем опросе. Исследование также продемонстрировало, как из-за формирующих опросов люди больше верят в фейковые новостные статьи о реальных общественных деятелях, таких как папа Франциск, премьер-министр Ирландии Лео Варадкар и Дональд Трамп, и лучше их запоминают.
Участники подобных экспериментов подвергаются воздействию одной и той же дезинформации, но в реальном мире разные социальные группы часто полагаются на разрозненные источники информации, которую потребляют и которой делятся. Поскольку нас все больше разделяют культурные, расовые и политические барьеры, социальное заражение может привести к появлению у нас совершенно разных воспоминаний об одних и тех же событиях и, следовательно, разных взглядов на реальность. Все это может привести к поляризации и трайбализму[338], в результате чего негативная дезинформация о «другой стороне» может укорениться и усугубить вредные стереотипы.
К счастью, влияние фейковых новостей можно смягчить фактчекингом, хотя исправления должны соответствовать определенным критериям. В одном исследовании более 5 тысяч участников читали заголовки, сопровождаемые фотографиями, одни из которых изображали реальные события, а другие были сфабрикованы[339]. Эксперимент был разработан, чтобы выяснить, поможет ли информация со стороннего сайта для фактчекинга «привить» людей от запоминания сфабрикованных заголовков как реальных событий. Решающим фактором оказалось время. Предупреждения о проверке фактов до или во время чтения оказывали лишь небольшое влияние на склонность людей вспоминать ложные статьи как правдивые, но если людей предупреждали после чтения, они оказывались на 25 % менее склонны верить ложным заголовкам. Эти данные показывают, что, если проверять факты после употребления фейковых новостей, наши воспоминания смогут обновиться, и влияние дезинформации будет снижено.
Совершенствовать нарративы
Для большинства исследователей памяти коллективные воспоминания – не самая значимая тема, но они важны для социологов и историков, которые рассматривают память как механизм построения исторических нарративов, вносящих вклад в культурную и национальную идентичность.
Обозревая научные данные, мы видим: причуды человеческой памяти создают идеальный набор условий для возникновения групп, конструирующих избирательную и иногда предвзятую точку зрения на прошлое. В однородных группах мы склонны сосредоточиваться на определенной точке зрения, отдавая приоритет информации, которая эмоционально заряжена, соответствует нашим предыдущим убеждениям и одобрена людьми, находящимися у власти. Этот эффект, как правило, усиливается в социальных сетях, так что люди, вращающиеся в одних и тех же кругах, хранят более однородные воспоминания об одном и том же опыте. Масс-медиа также могут ускорять распространение ложной информации как из-за индивидуальных искажений памяти, так и из-за обмена дезинформацией из внешних источников. Избирательность и пластичность коллективной памяти можно легко продемонстрировать на примере случайных групп незнакомцев, которых собирают в лаборатории и дают запоминать довольно произвольные вещи. Но в реальном мире, в котором мы совместно строим исторические нарративы культур или наций, ставки намного выше. Коллективный нарратив будут формировать те, у кого есть власть и привилегия говорить первыми, говорить больше и говорить увереннее.
Положительный урок, который следует извлечь из исследований коллективной памяти, заключается в том, что разные точки зрения – полезны. Насколько коллективная память страдает от однородности, настолько ей может пойти на пользу разнообразие. Осознавая или пытаясь принять альтернативную точку зрения, мы настраиваемся на информацию, не соответствующую нашим предыдущим убеждениям, а это дает нам возможность исправить заблуждения и преодолеть предвзятость.
Исследования коллективной памяти показали, что мы помним больше, когда члены группы активно стремятся к тому, чтобы каждый внес свой вклад, – будь то группа незнакомцев в лаборатории или партнеры в близких отношениях. Как общество, мы сможем лучше понять прошлое, если будем смотреть не только на войны и борьбу за власть, а учтем опыт и точки зрения обычных людей, в том числе представителей маргинализированных сообществ. Учась у самых разных людей и находя с ними общий язык, мы извлекаем пользу из разнообразных точек зрения, которые в противном случае оказались бы потеряны из-за конкуренции на историческом «рынке идей».