Почему память неразрывно связана с воображением
Память воображаема, а не реальна.
Не стыдись ее стремления создавать.
Соломон Шерешевский, российский газетный репортер, обладал на редкость феноменальной памятью. Заметную часть своей жизни он не отдавал себе отчета в том, насколько его память особенна. Когда ему было около тридцати, редактор московской газеты, где тот работал, обратил внимание, что Шерешевский никогда не делает заметок на утренних летучках. Тот ответил, что ничего не записывает, так как ему это не нужно, – и дословно повторил длинный список указаний и адресов по задачам того дня. Редактор был впечатлен, но еще больше его заинтересовало то, что Шерешевский не видел в этом ничего необычного. «Разве не у всех так?» Редактор никогда ни с чем таким не сталкивался и отправил Шерешевского на проверку памяти.
Там, в психологической лаборатории местного университета, репортер встретился с молодым ученым Александром Лурией – одним из будущих основателей нейропсихологии. На протяжении тридцати лет Лурия проверял, изучал и тщательно документировал выдающиеся способности Шерешевского мгновенно запоминать выдуманные слова, сложные математические формулы, даже стихи и тексты на незнакомых языках. Мало того, что Шерешевский мог спустя много лет в точности вспомнить всю информацию, он еще и помнил, как был одет Лурия в день той или иной проверки. В классическом труде 1968 года «Маленькая книжка о большой памяти. Ум мнемониста»[108] Лурия писал: «Приходилось признать, что объем его памяти не имеет ясных границ».
Лурия связывал выдающиеся способности Шерешевского с редким расстройством под названием синестезия: каждый стимул, приходящий по любому из сенсорных каналов, запускал все остальные чувства. Шерешевский чувствовал слова на вкус, видел музыку, обонял цвета – на его восприятие влияло даже звучание слов. Он рассказывал, как спросил продавщицу в киоске, какое есть мороженое. Что-то в звуке голоса, которым она ответила «Пломбир!», вызвало у него образ углей и черного шлака, сыплющихся у нее изо рта, и есть ему резко расхотелось. Связь между мирами, созданными в его сознании, и миром, где он жил, была столь сильна, что Шерешевский мог ускорять свое сердцебиение, лишь представив, как бежит за поездом. Он мог повышать температуру одной руки и понижать температуру другой, представляя, как кладет одну на раскаленную плиту, а другую – на глыбу льда.
Особенности чувственного мира Шерешевского распространялись и на его воображение, позволяя ему формировать отчетливые воспоминания, устойчивые к интерференции. Журналист New Yorker Рид Джонсон, который десять лет изучал случай Шерешевского, описывал его способности привязывать любую, самую заурядную информацию к выдуманным историям, которые он мог впоследствии припоминать и, словно по следу из хлебных крошек, находить по ним путь к нужным данным[109]:
Его воспоминания были столь прочны и длительны, вероятно, в силу его способности создавать сложные мультисенсорные мысленные образы и располагать их в воображаемых местах или сюжетах: чем ярче образ и сюжет, тем глубже он укореняется в памяти.
В поздние годы, когда Шерешевский стал на публику исполнять невероятные трюки памяти за деньги, в дополнение к природным способностям он освоил и технику, знакомую современным мнемоспортсменам, таким как Скотт Хэгвуд или Янджаа Уинтерсоул. Судя по всему, он скорее открыл для себя этот метод самостоятельно, чем обучился ему, но техника напоминала метод локусов. Когда нужно было запомнить последовательность слов или чисел, он представлял их в виде букв и цифр, расположенных в знакомой схеме – скажем, на московской улице – и отправлялся гулять по бескрайним мысленным мирам.
Соломона Шерешевского часто приводят как пример человека с выдающейся памятью, но разгадка его необыкновенных способностей кроется в силе воображения. Десятки лет исследований Лурии показывают, насколько глубока связь памяти с воображением, лежащая в основе запоминания у каждого из нас. В этой главе мы рассмотрим, как особенности формирования воспоминаний могут уводить нас слишком далеко от действительности, но разжигают наше воображение, суля безграничные возможности.
Что может случиться
Простейший способ увидеть работу эпизодической памяти – просканировать мозг человека, описывающего какое-нибудь событие из своей жизни. К примеру, если меня положить в МРТ-сканер, показать слово «фотография» и попросить описать событие из моей жизни с использованием этого слова, я вспомню, скажем, о том, как впервые побывал на рок-концерте. В 14 лет я фанател от альбома Pyromania английской хэви-метал группы Def Leppard. Если бы вы наблюдали работу моего мозга, пока я вспоминаю, как Стив Кларк исполнял знаменитый рифф во время песни «Photograph», вы бы увидели, как активируется гиппокамп при извлечении контекстуальной информации, которая мысленно переносит меня в 1985 год, и СПРРМ – при извлечении знаний о концертах вообще, позволяющих подробно рассказать о том, как разворачивались события на том конкретном концерте[110].
Теперь попробуем иначе. Предположим, вы лежите в МРТ-сканере, а я показываю вам слова – например, «паста» или «парашют» – и прошу использовать эти слова, чтобы вообразить нечто, чего не случалось в действительности, или даже что-то, что и вовсе вряд ли могло бы произойти. Вы можете вызвать мысленный образ, скажем, как готовите спагетти с Марвином Гэем, звездой мотауна[111], или как прыгаете с парашютом вместе с легендой физики Марией Кюри. В 2007 году исследования на эту тему опубликовали три лаборатории, и вот что они обнаружили: изменения активности мозга людей, представляющих себе подобные сцены, удивительно похожи на те, что происходят в мозге, когда люди вспоминают о действительно пережитых событиях[112].
Это странное сходство воображения и памяти удивило многих в научном сообществе и привлекло внимание прессы – журнал Science внес это в десятку прорывов года[113], – но это не стало полной неожиданностью. Это предсказал почти столетием раньше английский психолог сэр Фредерик Бартлетт: его труды легли в основу представления о том, что мы пользуемся мысленными конструкциями (то есть схемами), чтобы обрабатывать и упорядочивать окружающий мир.
Бартлетт начал исследовать человеческую память в 1913 году, в аспирантуре Кембриджского университета[114]. После защиты диссертации он сосредоточился не на памяти, но на культурной антропологии и применении психологии к военному делу[115]. К счастью, в какой-то момент он вернулся к теме памяти и в 1932 году опубликовал самую важную свою работу – книгу «Запоминание: исследование в области экспериментальной и социальной психологии» (Remembering: A Study in Experimental and Social Psychology)[116].
Книга Бартлетта была резким отступлением от традиции исследований памяти, заложенной Германом Эббингаузом еще в 1885 году. Эббингауз измерял запоминание странной, бессмысленной информации в строго контролируемых условиях. Бартлетт же опирался на свой опыт в практической психологии и антропологии; он наблюдал и описывал, как мы пользуемся памятью в повседневной жизни. Говоря кратко, Бартлетт скорее стремился понять, как мы запоминаем, а не просто измерить сколько.
В своем самом известном эксперименте Бартлетт познакомил группу добровольцев из Кембриджского университета с индейской народной сказкой «Война привидений», которую выбрали именно потому, что ее культурный контекст был совершенно чужд английским студентам. Испытуемые Бартлетта запоминали суть сюжета, но совершали характерные ошибки. Дело было не просто в том, что они не могли припомнить какие-то подробности – они подстраивали подробности под свои собственные культурные нормы и ожидания. Каноэ превращалось в лодку, охота на тюленей – в рыбалку.
Обдумывая эти результаты, Бартлетт отметил, что, пусть люди и вспоминают некоторые подробности из прошлого, их воспоминания в лучшем случае приблизительны. Он заключил: «Вспоминание – это не активация заново бесчисленных закрепленных, безжизненных и фрагментарных следов. Это творческая реконструкция». Мы не просто заново проигрываем события из прошлого, но пользуемся небольшим объемом контекста и вспоминаемой информации как отправной точкой для того, чтобы вообразить, что могло бы случиться в прошлом. Мы составляем историю на лету, опираясь на личный и культурный опыт, и обогащаем получившийся сюжет теми подробностями, что вспомним. Идеи Бартлетта – ключ к пониманию того, почему мозговые механизмы воображения и памяти не полностью независимы друг от друга – и те, и другие опираются на извлечение знания о том, что может произойти, но не обязательно о том, что произошло.
Сказки реконструкции
Поскольку память по природе своей – реконструкция, наши воспоминания иногда способны зажить собственной жизнью. Вспомним Брайана Уильямса, бывшего ведущего новостей на канале NBC. Во время хоккейного матча New York Rangers в 2015 году Уильямс рассказывал, как в 2003-м ездил со своей новостной командой в Ирак и их вертолет сбили реактивной гранатой[117]. Его рассказ тут же опровергли несколько ветеранов-очевидцев. За время, проведенное в Ираке, Уильямс никогда не попадал под неприятельский огонь, а вот в эпицентре скандала вполне себе очутился: его рассказ прозвучал как неприкрытая ложь.
На самом деле Уильямс с командой летели примерно с часовым отставанием от трех военных вертолетов, один из которых действительно сбила реактивная граната, и всем трем пришлось совершить аварийную посадку в пустыне. Их нагнал и вертолет Уильямса, а из-за песчаной бури они все застряли в пустыне на несколько дней. Отдельные подробности, которые описывал Уильямс в 2015 году, совпадали с тем, что произошло на самом деле, но история, которую он рассказал спустя двенадцать лет, принадлежала не ему, а солдатам из сбитого вертолета. Уильямс извинялся, пытался все списать на «туман в памяти», но было уже поздно. Журналистская честь была запятнана, его заподозрили во лжи ради репутации. Уильямса на полгода отстранили от работы, и в конечном итоге он ушел с поста ведущего вечерних новостей NBC.
Я не могу сказать, намеренно ли Брайан Уильямс приукрасил свой рассказ, но, если следовать презумпции невиновности, кажется, что он вспомнил множество верных элементов, но воссоздал принципиально неверный сюжет. Его творческая реконструкция пошла наперекосяк.
Наши воспоминания обычно не так далеко отклоняются от цели, как рассказ Уильямса об Ираке, но обширные научные данные позволяют считать, что иногда мы с уверенностью вспоминаем то, чего на деле не происходило. В 1995 году Генри Рёдигер III и Кэтлин Макдермотт из университета Вашингтона в Сент-Луисе продемонстрировали это в рамках эксперимента, о котором теперь рассказывают почти в каждом вводном курсе психологии[118]. Они просили участников заучивать списки слов, таких как:
Теперь сделайте одолжение. Не глядя на список, подумайте, какие слова вы видели? Вы прочитали слова «страх» и «ярость»? А слово «злоба» там было? Если вам кажется, что да, – вы ошибаетесь, но вы не одиноки. Участники эксперимента Рёдигера и Макдермотт с одинаковой вероятностью припоминали слово «злоба» и слова, которые действительно прочли, – например, «страх» и «ярость».
Ученые часто приводят эти данные как довод в пользу того, что люди подвержены «ложным воспоминаниям», и возможные последствия ошеломительны. Читая о подобных исследованиях, вполне естественно поддаться нахлынувшим сомнениям: а вдруг наши самые драгоценные воспоминания тоже вранье? Но думать об этом следует несколько иначе.
Как выразился Джон Лайдон, бывший вокалист групп Sex Pistols и Public Image Ltd., «я не верю в ложные воспоминания – как не верю в ложные песни». В реальном мире воспоминания нельзя свести к простым черно-белым противопоставлениям: сильные – слабые, истинные – ложные. Когда люди со здоровым мозгом переживают некоторое мысленное путешествие во времени и говорят: «Я точно это помню», они, скорее всего, что-то извлекают из прошлого. Но даже когда отдельные элементы воспоминаний истинны, общий сюжет может оказаться ложным. Эксперимент Рёдигера и Макдермотт был специально разработан, чтобы натолкнуть людей на мысль о злобе или даже на воспоминание из жизни о том, как они злились. Так что, когда их испытуемые (или вы сами) припоминали, что слово «злоба» было в списке, в каком-то смысле это воспоминание было истинным, но неверно реконструированным. Может быть, так вышло и с Брайаном Уильямсом.
Не все одинаково подвержены ложным воспоминаниям. Люди с амнезией, как правило, не попадаются на удочку «злобы»: они не в силах припомнить достаточно информации, чтобы совершить ошибку реконструкции[119]. Некоторые исследования предполагают, что люди с аутизмом или другими нарушениями нервно-психического развития тоже более устойчивы к образованию ложных воспоминаний, потому что они чаще запоминают события в конкретных подробностях, утрачивая общий смысл[120]. Эти исследования указывают, что абсолютная устойчивость к ложным воспоминаниям может стоить нам способности создавать осмысленные реконструкции прошлого.
Все эти искания ведут к более глубокой истине о памяти. Говоря об «истинных» или «ложных» воспоминаниях, мы в корне неверно представляем работу памяти. Мне нравится думать о ней скорее не как о фотографии, а как о картине. На картинах обычно есть и элементы, повторяющие натуру, и искаженные или приукрашенные элементы, а вдобавок еще и трактовки, которые не абсолютно ложны или истинны, но скорее отражают точку зрения художника. То же верно и для памяти.
Как мы увидим, воспоминания не истинны и не ложны – они создаются в моменте, отражая как фрагменты того, что на самом деле случилось в прошлом, так и предрассудки, искажения и стимулы, которые окружают нас в настоящем.
Заполните пропуски
Нам нравится представлять себе воспоминания так, будто они осязаемы[121]. Будто где-то в сейфе мозга хранится исчерпывающий каталог всего нашего событийного опыта. Как я писал во второй главе, гиппокамп хранит что-то вроде каталога, позволяющего отыскать в мозге клеточные ансамбли, которые были активны во время некоторого события в прошлом, чтобы перезагрузить мозг в состояние, в котором он находился во время того события. Нейробиологи зачастую рассматривают память именно с этой точки зрения, описывая вспоминание как запуск в точности того же собрания нейронов, что были активны во время события. Фредерик Бартлетт, убежденный, что память – акт «творческой реконструкции», занимал принципиально иную позицию. Он напрочь отвергал представление о следах памяти, утверждая, что воспоминания рождаются в момент реконструкции. Другими словами, нет смысла говорить о единичном воспоминании о событии, когда можно сконструировать бесчисленное количество воспоминаний, описывающих то же событие.
Я определенно считаю, что гиппокамп позволяет нам вернуться в прошлое состояние ума и извлечь подробности прошлых событий. Но я согласен и с возражением Бартлетта: возвращаясь в прошлое, мы не просто проигрываем все заново в точности так, как оно происходило. Если бы дело обстояло так, то десятиминутный телефонный разговор требовалось бы вспоминать те же десять минут, заново переживая весь опыт, полученный во время того разговора. Но происходит иначе. Как правило, мы уплотняем опыт в более краткое изложение, ухватывающее основную суть. Так что гиппокамп может возвращать нас к некоторым клеточным ансамблям, которые были активны в некоторые мгновения того разговора, но нам все же потребуются схемы в СПРРМ, чтобы разобраться в извлеченной информации. Такая реконструкция подвержена ошибкам, потому что схемы отражают не то, что произошло, а то, что происходит обычно.
Вспоминая, мы, подобно детективам, стремимся разгадать тайну, воссоздавая сюжет по горстке улик. Детектив может вести дело, опираясь на понимание мотивов убийцы, – иногда это помогает, а иногда выливается в предвзятость. Похожим образом, когда мы вспоминаем события, мотив может играть мощную объяснительную роль, помогая нам осмыслить, что произошло. Он наполняет действия значением, позволяя нам собрать информационные нити и соткать их в запоминающийся сюжет. Но допущения о человеческих мотивах могут и разжечь наше воображение, заставить нас заполнить пропуски в событиях так, что наши представления о произошедшем окажутся искажены[122].
Еще один фактор, который может искажать наши воспоминания, – наши собственные цели и мотивы, влияющие на то, как мы воссоздаем события. Меня часто спрашивают: «Как так получается, что два человека могут пережить одно и то же событие, но вспоминать о нем настолько по-разному?» Как говорил Бен Кеноби из «Звездных войн», многие истины, за которые мы цепляемся, во многом зависят от нашей точки зрения. Разные цели, эмоции и убеждения приводят к тому, что люди трактуют события с определенных точек зрения, и эти точки зрения также влияют на то, как событие будет воссоздаваться позже[123]. Например, два человека могут вместе смотреть матч Кубка мира, но помнить его совершенно по-разному. В исследовании 2017 года болельщики двух немецких команд-соперников смотрели один и тот же финал Лиги чемпионов, но их воспоминания были столь предвзяты, что каждая из сторон помнила: их команда больше владела мячом, а противники – меньше[124]. К счастью, несмотря на футбольных болельщиков, мы не обречены жить в изолированных реальностях. Взглянув на событие с точки зрения другого человека, мы можем пробить стены своего восприятия и найти точки соприкосновения. Такая смена угла зрения может также помочь вспомнить недоступную прежде информацию[125].
Искажения памяти могут быть вызваны и внешними факторами, и чтобы повлиять на реконструкцию, хватает легкого толчка. В начале 1970-х Элизабет Лофтус, которая тогда была доцентом в Вашингтонском университете, заинтересовалась тем, как вспоминают события свидетели в суде и могут ли их показания искажаться из-за вопросов адвоката. Чтобы ответить на этот вопрос, она показала группе добровольцев семь коротких видео дорожных аварий и попросила их оценить скорость машин. Без доступа к показаниям спидометра они могли опираться лишь на свою память[126].
Лофтус обнаружила, что повлиять на оценки чрезвычайно легко. Одну группу добровольцев спрашивали, с какой скоростью двигались машины, когда они «коснулись» друг друга. Средняя оценка в этой группе составила примерно 31 милю в час. Другую группу спрашивали, с какой скоростью двигались машины, когда они «врезались» друг в друга. Средняя оценка в этой группе составила примерно 41 милю в час. Всего лишь заменив глагол в вопросе, Лофтус увеличила оценку скорости примерно на 33 %.
Эксперимент Лофтус демонстрирует, как могут искажаться показания очевидцев в суде, но последствия заходят еще дальше. Если даже мельчайшие намеки и сигналы влияют на истории, которые мы конструируем о своем прошлом, то в наших воспоминаниях отражаются и прошлое, и настоящее. Наши мысли и мотивы в момент припоминания могут влиять на то, что мы вспомним о прошлом.
Учитывая данные о том, что мы заново переживаем прошлое, воображая его, и что на этот процесс можно воздействовать, мы сталкиваемся со сложным вопросом: как отличать факты от вымысла? Как мозг ориентируется в безграничных просторах воображения, не теряя надежной связи с реальностью?
Это реальность – или фантазия?
Наш ум постоянно вертит в голове разнообразные «что, если?..» – это вам скажет любой, кто пробовал медитировать дольше нескольких минут. Мы воображаем себе, что может случиться в будущем и на что было бы похоже настоящее, если бы что-то пошло иначе в прошлом[127]. Моя бывшая коллега и наставник Марша Джонсон, директор лаборатории памяти и мышления в Йельском университете, была одной из первых ученых-психологов, увидевших в этом важную проблему. Каждая воображаемая история оставляет нам память о событиях, которых с нами не происходило, а к воспоминаниям не крепятся ярлыки «вымышленное» и «настоящее». Так что вопрос даже не в том, путаем ли мы память и воображение, но в том, какие факторы позволяют нам не совершать таких ошибок постоянно.
За свою научную карьеру Марша углубилась в те процессы, с помощью которых мы различаем информацию, поступающую изнутри (мысли, чувства, воображение) и из внешнего мира. Ее работы показали, что мы можем держать неточность памяти под контролем, осознанно применяя критическое мышление к творческим реконструкциям – этот процесс она назвала мониторингом реальности[128].
Когда дело касается мониторинга реальности, нам на руку играют два фактора. Один связан с различиями свойств вымышленных и реальных событий. Воображаемые события в среднем больше вращаются вокруг мыслей и чувств, в них меньше яркости и деталей, чем в событиях, произошедших на самом деле[129]. Поэтому, вспоминая, мы более склонны верить настоящим событиям, чем вымышленным.
Вот пример того, как мониторинг реальности может сработать в реальной жизни. Если я попрошу вас вспомнить, как вы в последний раз ходили к врачу, на ум может прийти раздражение от кучи анкет, которые приходится заполнять до осмотра, тревога от ожидания врача, который все никак не вернется с результатами анализов, или неохота признаваться, что вы не принимали назначенное лекарство. Но эти мысли и чувства могли возникнуть, даже если бы вы просто представляли, как идете к врачу. С другой стороны, вы можете припомнить до отвращения веселенькую музыку в приемной, запах антисептика в смотровой, где вы переодевались в шершавый бумажный халат, или холод стетоскопа на груди. Чем больше сенсорных подробностей приходит на ум, тем выше вероятность того, что событие, которое вы вспоминаете, произошло на самом деле – потому что в среднем то, что мы себе воображаем, не так подробно, как то, что переживаем.
Еще один фактор, который помогает в мониторинге реальности, связан с тем, как мы оцениваем свои умственные переживания. Воспоминание выдающейся яркости, содержащее воображаемые элементы (особенно элементы, которые вписываются в наши схемы и мотивы), может ввести нас в заблуждение, но если приложить усилия, чтобы оценить точность воспоминаний, то вы не собьетесь с пути. Задайте себе вопрос: «Вспоминаю ли я настоящие виды и звуки события из прошлого – или это мысли и эмоции, которые я мог переживать, предвосхищая событие или размышляя о нем задним числом?» Мы можем противостоять погрешностям памяти, оценивая не только качество деталей, будто переносящих нас в определенное время и место в прошлом, но и вероятность того, что эти детали сконструированы для создания альтернативной реальности. Таково общее правило критического мышления: лучше сохранять здоровый скепсис, пока не получишь дополнительных данных.
Все, что воздействует на префронтальную кору, влияет на способность человека намеренно запоминать – и на мониторинг реальности тоже[130]. Мое диссертационное исследование было вдохновлено идеями Марши Джонсон: я выделил префронтальную кору как ключевую область для намерения отслеживать точность воспоминаний, а несколько лет спустя мы с Маршей вместе провели фМРТ-исследование, в котором показали, что отслеживание деталей памяти задействует самые эволюционно продвинутые области префронтальной коры человека[131]. Наши данные совпали с данными других лабораторий[132]. Позже мой друг и коллега профессор Джон Саймонс из Кембриджского университета показал, что люди, у которых больше серого вещества в этой области, успешнее в мониторинге реальности[133].
На другом конце спектра при обширных повреждениях префронтальной коры возникает феномен конфабуляции: люди могут с уверенностью припоминать то, чего никогда не происходило[134]. Невролог и писательница Джулс Монтегю[135] описывала случай молодой швеи из Дублина по имени Мэгги, которая была убеждена, что за неделю до приема побывала дома у Мадонны и советовала ей, какие наряды надевать в концертном туре. На самом деле Мэгги никогда не встречалась с поп-певицей, но она не врала и не была в психозе: у нее был энцефалит – воспаление мозга, нарушившее ее способность отслеживать источники информации, возникающие у нее в голове.
Все мы грешим мелкими конфабуляциями. Когда мы устали или перегружены, когда внимание дробится между множеством задач – мониторинг реальности летит псу под хвост. По мере старения префронтальная функция ухудшается, и нам становится все труднее отличать воображение от опыта[136]. Это происходит даже с исследователями памяти. Каждое утро меня встречает гора электронных писем. Зачастую там попадается сообщение, которое требует от меня каких-то действий, и я мысленно отмечаю себе вернуться к нему, когда будет время ответить. Но к тому времени, как я прочту все письма, у меня часто возникает конфабуляция – убежденность, что я уже ответил, а неделю спустя меня ждет сюрприз: раздраженное повторное письмо от того же отправителя с припиской «СРОЧНО» в теме.
Мониторинг реальности может непросто даваться и людям с живым воображением. Когда мы что-то представляем себе в мельчайших деталях, то задействуем сенсорные области мозга примерно так же, как они работают, воспринимая происходящее во внешнем мире[137]. Таким образом, отличить ярко воображаемые события от реально пережитых может быть крайне трудно.
Соломон Шерешевский, чья выдающаяся память была неразрывно связана с невероятно богатым воображением, балансировал на этой грани с большим трудом: «Для меня нет большой разницы между тем, что я представляю и что есть в действительности». Александр Лурия, потративший десятки лет на исследования Шерешевского, заключил: «Трудно было сказать, что было реальнее – мир воображения, в котором он жил, или мир реальности, в котором он оставался временным гостем». То самое магическое мышление, которое позволяло Шерешевскому регулировать температуру собственного тела или даже прогонять боль силой воображения, в то же время отчуждало его от мира. Какое-то время он пользовался успехом в качестве странствующего мнемониста, но его умственные способности так и не принесли ему того величия, которое он воображал. Он даже женился, у него родился сын, в поздние годы он работал таксистом в Москве, но его реальность никогда не дотягивала до бескрайних миров, какие он создавал в уме. Сообщают, что он умер в 1958 году от последствий алкоголизма.
Искра творения
Закройте глаза и представьте себя на белом песке, на берегу прекрасной тропической бухты. Может быть, вы вообразите, как потягиваете май-тай, лежа в гамаке в тени пальм, пока лазурные волны плавно накатывают на берег. Если вы устроены как я, эта тропическая фантазия, вероятно, захватила вас настолько, что на мгновение вы потеряли связь со внешним миром. А теперь посмотрим, как вообразит тот же сюжет человек с амнезией: «Ничего не вижу, кроме синего цвета неба и белого песка». Даже многократные дополнительные подсказки не помогают пациентам представить цельный и связный образ[138].
Фредерик Бартлетт не только считал, что вспоминание есть творческая реконструкция: он также утверждал, что воображение порождается памятью. В существенно опередившей свое время статье 1928 года[139] Бартлетт размышлял о том, что творческие работы создаются, в сущности, путем, обратным мониторингу реальности: извлекаются фрагменты воспоминаний, а затем, как у Мэгги с Мадонной или у Шерешевского с мысленными прогулками, эти кусочки собираются в цельный продукт воображения. Статья Бартлетта почти целиком состояла из описательных наблюдений и размышлений, но есть и убедительные данные о том, что воспоминания служат сырьем для творческого вдохновения.
Данные фМРТ-исследований и исследования на людях с амнезией позволяют предполагать, что умственные процессы, при помощи которых мы представляем себя в определенной ситуации – скажем, в гамаке с коктейлем на тропическом пляже, – похожи на те, которые служат опорой для вспоминания о прошлом. Мы извлекаем подробности нескольких прошлых событий (через гиппокамп) и полагаемся на информацию от схем (через СПРРМ), чтобы собрать историю о том, как они все соединяются.
Основная мысль этих исследований – не в том, что из-за ненадежных мозгов у нас образуются искаженные, неточные воспоминания. Напротив – работы нейробиологов Дэниела Шектера и Донны Эддис подсказывают, что гиппокамп и СПРРМ, вероятно, действуют на пересечении воображения и памяти, позволяя нам извлекать отдельные ингредиенты прошлого опыта и пересобирать их в новые произведения[140]. К примеру, фМРТ-исследования показали связь активности гиппокампа и СПРРМ с успешностью в лабораторных задачах, призванных стимулировать творческое мышление[141], тогда как нарушения в этих областях, похоже, наоборот, ухудшают способность к выполнению таких задач[142]. А люди, показывающие высокие результаты в тестах на творческое мышление, также более подвержены образованию так называемых ложных воспоминаний[143] – что соответствует представлениям Бартлетта о воображении и реконструкции. Похоже, реконструкция и творчество неразрывно связаны.
Эти данные позволили мне посмотреть на творчество под другим углом как музыканту и автору песен. Иногда я оказываюсь в творческом тупике и неприкаянно жду, когда в голову придет новая мысль. Но ведь новая картина, музыка или книга не возникает из ничего – она рождается из процесса интеграции элементов разного прошлого опыта. Как выразился Остин Клеон, автор книги «Кради как художник», «идея, что художник должен просто сесть и создать что-то „новое“ – заблуждение, которое парализует. Мы можем только создавать коллажи из воспоминаний и влияний, процеженных сквозь воображение»[144].
Схемы, образующие костяк нашей эпизодической памяти, также служат сырьем для сюжетов. В книге «Тысячеликий герой» профессор литературы Джозеф Кэмпбелл предполагает, что в каждой культуре есть сюжет, следующий универсальному нарративу: обычный человек (почти всегда сирота или изгой) оказывается призван оставить привычные обстоятельства, пройти по незнакомому миру, совершить что-то выдающееся и в итоге всех спасти. Почти все блокбастеры конца XX века, от «Звездных войн» и «Человека-паука» до «Короля-льва» и «Властелина колец», следуют этому нарративному чертежу. В этих фильмах на знакомый каркас накладывается достаточно разнообразное содержание, чтобы в уютной предсказуемости общего сюжета публика чувствовала радость новизны.
Связь воображения и памяти прослеживается и в области генеративного искусственного интеллекта, где создаются все более сложные программы, натренированные на огромном количестве примеров определенного жанра и способные выдавать новые результаты, в которых сохраняется сущность тренировочного материала. Один из моих любимых примеров – проект «Неутомимый двойник» (Relentless Doppelganger): безостановочный поток сгенерированной искусственным интеллектом музыки в жанре death metal, которая может показаться записью одной из сотни скандинавских метал-групп. Другая программа, Stable Diffusion, задействует искусственный интеллект, чтобы создавать новые произведения изобразительного искусства по текстовым запросам пользователей, например, «обезьяна ест банановый сплит». Продукты на основе искусственного интеллекта, например чат-бот ChatGPT, могут писать целые поэмы или рассказы на основе простых текстовых запросов. Результаты бывают впечатляющими, но не так уж это удивительно. Искусство искусственного интеллекта – не в создании чего-то нового, а в том, чтобы брать элементы существующего человеческого искусства и пересобирать их в другую комбинацию (под руководством человека же).
Стоит ли художникам, писателям и музыкантам беспокоиться о восстании машин? Нет. Искусственный интеллект – всего лишь отражение культурной среды, порождающей человеческие произведения искусства. Как я рассказывал во второй главе, нейронные сети, обеспечивающие работу генеративного искусственного интеллекта, строятся по модели сетей неокортекса в человеческом мозге, оптимизированных, чтобы усваивать общую структуру полученного опыта. Поэтому логично, что компьютерная программа, лишенная понимания творческого процесса, может уловить суть человеческого искусства, принадлежащего к определенному жанру.
В отличие от компьютерных программ, отыскивающих общее у множества работ одного жанра, художники-новаторы вдохновляются разноплановыми источниками, зачастую окружают себя людьми из разных сред и изучают произведения разнообразных жанров, эпох и культур[145]. Такие художники обнаруживают связи между движениями и представлениями, которые обычным людям и генеративному искусственному интеллекту показались бы несвязанными. Эта мозаика разнородных ориентиров находит отражение во всех существующих художественных формах. Прежде чем начать писать картины в стиле кубизма, Пабло Пикассо находился под значительным влиянием африканской скульптуры и масок[146]. Японский режиссер Акира Куросава, который в период своего становления изучал западную живопись и кино, работал со светом и тенью, выстраивая кадры в своих фильмах так, что они напоминали мазки художников-экспрессионистов[147]. Члены рэп-группы Wu Tang Clan росли на Стейтен-Айленде в Нью-Йорке, но их революционная музыка и тексты – смесь культурных влияний: от комиксов и научной фантастики, через китайские боевики, вплоть до философии «Нации ислама[148]»[149]. Знакомясь с разными людьми и представлениями, мы можем обнаруживать новые связи и пересобирать свой опыт в новые художественные конструкции, превосходящие сумму своих частей.
Великое искусство становится одновременно уникальным и универсальным потому, что предлагает не идеальную запись, а версию реальности, отмеченную индивидуальными свойствами создателя. То же самое можно сказать и о памяти, во многом по тем же причинам: наши воспоминания отражают и то, что мы пережили, и то, как мы это осмыслили.
Наука о памяти развивается и сегодня. За последний век мы стали намного лучше понимать, как одни нейронные сети, которые эволюционировали, чтобы помнить прошлое, пересекаются с другими, которые позволяют воображать будущее. Теперь мы знаем, что наше понимание действительности и наши величайшие сокровища рождаются на стыке памяти и воображения.