Невидимые силы
5. Больше, чем чувствоПочему воспоминания не совпадают с чувствами на их счет
Думаю, самое важное – это высшие и низшие точки. Остальное… где-то посередине.
Свои взлеты и падения мы запоминаем непропорционально ярче. И мы не просто помним, что произошло: воспоминания об экстремальных переживаниях часто сопровождаются острыми и яркими чувствами, порой непереносимыми. Физические ощущения и переживания, переполняющие нас при возвращении к эмоционально значимым событиям, придают этим воспоминаниям непосредственность, благодаря которой кажется, что вспоминаемые факты неразрывно связаны с сопровождающими их чувствами. Мне тоже так казалось, пока я не стал работать в клинике с людьми, которые борются в настоящем с эмоциями, принесенными из прошлого.
В 1998 году в рамках аспирантуры по клинической психологии я провел год в роли интерна-психолога в Вестсайдском госпитале администрации ветеранов в Чикаго. Как и первый год медицинской ординатуры, интернатура по клинической психологии – это переход от аудиторных занятий и исследований к полноценной клинической работе. После учебы в Эванстоне, элитном пригороде Чикаго, работа в госпитале будто перенесла меня в другой мир. Там я увидел, как мощно эмоции воздействуют на память.
Моими пациентами были в основном ветераны-мужчины за пятьдесят, пережившие ужасы войны во Вьетнаме и теперь живущие в неблагополучных районах Чикаго, где свирепствовали банды и полиция. На их лицах остались неизгладимые следы потерь и горя, но они далеко не всегда могли объяснить происхождение своих травм. Особенно это было верно для Л. К. – сравнительно молодой женщины – ветерана первой войны в Персидском заливе.
Я познакомился с Л. К., когда работал на приеме в дневном стационаре госпиталя ветеранов – интенсивной амбулаторной программе для ветеранов, переживающих кризис. У нее были стальные голубые глаза, обветренное лицо и квадратная челюсть, выражающая упрямую независимость. Я задавал ей вопросы, чтобы понять эмоциональное состояние, и краткие ответы Л. К. создали у меня впечатление, что ей неприятно признавать любую уязвимость, не говоря уже о том, чтобы обращаться за помощью. Само то, что она вообще разговаривала со мной в больнице, выдавало, насколько она оказалась загнана в угол. Она рассказала, что постоянно чувствовала себя на грани. Она почти не спала, а когда удавалось уснуть, просыпалась от ужасных кошмаров. Она была в отчаянии, и ее уже преследовали мысли о самоубийстве. Я знал, что она не участвовала в активных боевых действиях, а она мало что рассказывала о своем пребывании на войне. Моей задачей было вызвать достаточно доверия, чтобы она могла больше рассказать о своем опыте.
Время и терпение позволили мне завоевать доверие Л. К. В конце концов она рассказала, что в Ираке служила в морге. Ее работой было готовить тела погибших солдат к отправке домой к их семьям в Соединенных Штатах. Во время наших сессий Л. К. ярко описывала запах смерти в воздухе и ужасы взаимодействия с телами, разорванными на куски самодельными взрывными устройствами. После возращения домой по окончании срока службы Л. К. постоянно мучала тревога, преследовали воспоминания о трупах павших солдат. Она никогда не участвовала в боевых действиях, поэтому ни ей, ни госпиталю ветеранов не приходило в голову, что она может страдать от посттравматического стрессового расстройства (ПТСР). Но ее военный опыт явно нанес ей тяжелую травму. Чудовищный накал эмоций, с которым Л. К. приходилось ежедневно иметь дело во время службы, сформировал яркие воспоминания, которые преследовали ее неотступно.
Хотелось бы иметь возможность сказать, что опыт Л. К. был уникальным, но в той или иной форме ПТСР встречалось у большинства моих пациентов из госпиталя ветеранов. Некоторые расстраиваются из-за того, что не могут вспомнить прошлое, – люди с ПТСР страдают от того, что помнят его слишком хорошо. Они снова и снова переживают травму в воспоминаниях и кошмарах. Помимо выживших в боевых действиях, ПТСР часто испытывают те, кто пережил жестокое обращение в детстве, сексуальное насилие, автокатастрофы и стихийные бедствия. ПТСР страдали многие нью-йоркские пожарные, работавшие на месте теракта во Всемирном торговом центре 11 сентября, и сотрудники служб экстренного реагирования в отделениях неотложной помощи по всему миру во время пандемии COVID–19.
ПТСР имеет как индивидуальные, так и социальные последствия, приводящие к высокому уровню алкоголизма и наркомании, безработице и бездомности: люди, страдающие им, изо всех сил пытаются справиться с изнурительной травмой. Случай Л. К. – крайность, но многие из нас носят с собой болезненные воспоминания, которые воздействуют на то, как мы чувствуем, думаем и действуем в настоящем.
Влияние эмоций на память не всегда отрицательно. Эмоциональное возбуждение работает и в другую сторону. Вспомните, как встретили любовь всей своей жизни или как родился ваш ребенок, – и вы ощутите эмоциональный накал, какой сопровождает самые яркие переживания. Но как и почему наши эмоции влияют на то, как мы вспоминаем прошлое, и, что еще важнее, как эмоциональные переживания прошлого влияют на нас здесь и сейчас? Как мы увидим, за запоминание того, что произошло, и за чувства, возникающие при вспоминании, отвечают разные механизмы мозга, и их различие важно для того, как мы рассматриваем прошлое и какие решения будем принимать в будущем.
В запале
Почему неизгладимо запоминаются самые напряженные переживания – мгновения ярости, парализующего страха или шока от того, что мы стали свидетелями чего-то ужасного? Ответ на этот вопрос играет фундаментальную роль в том, почему вообще у нас развилась способность запоминать: наши воспоминания – ключ к выживанию.
Как мы узнали, мозг постоянно расставляет приоритеты – определяет, что важнее, а неважное позволяет забыть. Поэтому вполне логично, что мы склонны запоминать события, связанные с сильными эмоциями, но это еще не все. Эмоции, осознанные чувства, которые мы испытываем на основании бесчисленных комбинаций внутренних и внешних факторов, занимают центральное место в человеческом опыте, но сами по себе они не всегда помогают выживать – легкое чувство вины или смущения не прокормит нас и не даст крышу над головой[150]. Решающее влияние эмоциональных переживаний на память связано с тем, что нейробиолог Джо Леду называет схемами выживания.
Наши эмоции, а также продиктованные ими действия и решения, как правило, основаны на базовых мозговых схемах выживания, которые побуждают нас избегать опасностей, находить питание и размножаться[151]. Когда эти схемы перегружены, мы склонны испытывать сильные эмоции: восторг, похоть, панику, тревогу или отвращение. Вполне логично, что именно такие события мы запоминаем ярче всего. О событиях, которые сильнее всего активируют схемы выживания, стоит помнить: в них, скорее всего, заключается ценная информация, которая пригодится в будущем, чтобы остаться в безопасности, процветать и размножаться. Вероятно, мы как вид не выжили бы, если бы встречи с саблезубыми тиграми не казались нашим пещерным предкам яркими и запоминающимися.
Когда активируется схема выживания[152] – скажем, от ужаса встречи лицом к лицу с хищником или счастья впервые взять на руки своего ребенка, – мозг наводняют нейромодуляторы. Нейромодуляторы – это химические вещества, которые влияют на функционирование нейронов, но они не просто увеличивают или уменьшают нервную активность. Воздействие нейромодуляторов значительно сложнее: они принципиальным образом меняют способ обработки информации. Некоторые нейромодуляторы подобны острому соусу[153]: они меняют вкус, добавляют остроты и заставляют нас сесть и сосредоточиться. Нейромодуляторы также способствуют нейропластичности[154], то есть обеспечивают значительные и устойчивые изменения связей между нейронами в клеточных ансамблях, которые активируются, когда мы осваиваем что-то новое.
Норадреналин (также известный как норэпинефрин) – один из хорошо изученных нейромодуляторов, влияющих на то, как мы учимся и запоминаем. Вы, наверное, слышали о реакции «бей или беги». Когда мы сталкиваемся с опасностью, надпочечники подталкивают нас к действию, выбрасывая адреналин, который повышает частоту сердечных сокращений и дыхания, а также кровяное давление. А по всему мозгу высвобождается норадреналин. Адреналин и норадреналин играют главные химические роли в реакции «бей или беги», они способствуют возникновению мгновенного возбуждения, какое можно испытать, если прыгнуть с тарзанки или наорать на подрезавшего водителя.
Психолог Мара Мэтер показала, что эмоциональное возбуждение усиливает внимание[155], помогая нам лучше воспринимать самое важное, выделяющееся на фоне остального. Таким образом, эмоциональное возбуждение влияет на результаты тех самых «нейронных выборов», в которых определяется, что мы будем воспринимать, – ресурсы перенаправляются к самым сильным кандидатам.
Поскольку эмоциональное возбуждение ограничивает то, на что мы обратим внимание, можно ожидать, что оно изменит не только то, сколько мы запомним, но и, собственно, что мы запомним[156]. Например, если на вас наставят пистолет и станут грабить, ваше внимание будет приковано к оружию – а какие на грабителе ботинки, вы, вероятно, не заметите. Если увеличить контрастность фотографии, что-то выделяется ярче, а что-то отодвигается на задний план – так же и норадреналин усиливает контрастность воспоминаний, подчеркивая важные детали.
Воздействие норадреналина длится и после того, как эмоционально нагруженное событие заканчивается[157]. Норадреналин на протяжении еще нескольких часов запускает каскад реакций в клеточных ансамблях, которые были активны во время события, активируя гены, производящие белки, которые в конечном итоге укрепляют связи между нейронами ансамблей, чтобы воспоминание оставалось устойчивым. Если вы станете свидетелем ужасной автокатастрофы возле районного продуктового магазина, выброс норадреналина укрепит изменения связей между клетками мозга, и воспоминания об этом походе в магазин сохранятся с большей вероятностью, чем если бы вы сходили за покупками без происшествий. Это главная причина, по которой более обыденные события забыть легко, но избавиться от травмирующих воспоминаний так трудно: мозг хорошо приспособлен запечатлевать будоражащие события – предположительно потому, что помнить их ценно для выживания.
Страх и ненависть в амигдале
Эмоциональное возбуждение не просто влияет на запоминаемость события. Припоминая травматический опыт, мы не только вспоминаем, что произошло, – мы переживаем ощущения заново, ярко и непосредственно. Кажется, что воспоминания хранятся не только в сознании, но и в теле. Для людей, переживших боевые действия или сексуальное насилие, физический опыт повторного переживания этих травмирующих событий может серьезно ранить, фактически травмируя их заново каждый раз при вспоминании события.
Этот чувственный опыт запоминания впечатляющих событий связан с важной областью мозга: амигдалой. Это миндалевидное тело («амигдала» на латыни означает «миндаль») расположено внутри височных долей, прямо перед гиппокампом, и оно играет главную роль в реакции мозга на опасность. Амигдала тесно связана с различными нейромодуляторными системами головного мозга, а также с периферическими железами, которые вызывают реакцию «бей или беги». Когда мы вспоминаем события, при которых активировались схемы выживания, будь то кошмарная автомобильная авария или выброс адреналина от скоростного спуска по тросу, амигдала и гиппокамп работают заодно[158]. Пока гиппокамп формирует воспоминания о контексте конкретного мгновения, амигдала соединяет эти воспоминания со схемами выживания, из которых возникают острые переживания. Позже, когда гиппокамп помогает мысленно вернуться к событию, амигдала поднимает и непосредственные ощущения, и мы будто заново переживаем то событие.
Разделение труда между гиппокампом и амигдалой предполагает важное различие между тем, что мы помним, и тем, что мы чувствуем, когда вспоминаем. Например, люди с повреждением амигдалы из-за редкой болезни Урбаха-Вите способны помнить прошлое, но, в отличие от людей со здоровой амигдалой, одинаково реагируют на ужасную фотографию жертвы автокатастрофы на операционном столе и на обыденную фотографию матери с ребенком в машине[159]. В свою очередь, люди с повреждением гиппокампа могут не помнить об ударе электрическим током, но все равно бессознательно чувствуют опасность, если им об этом событии напоминают[160]. В здоровом мозге гиппокамп и амигдала работают вместе, поэтому мы можем и вспоминать, что произошло, и заново переживать чувства от произошедшего.
Разобравшись в том, как работают амигдала и гиппокамп, мы можем лучше понять, как обрабатываются и сохраняются воспоминания о болезненных событиях. Встряска, которую мы ощущаем, вспоминая впечатлившее переживание, может заставить нас думать, что это, в сущности, часть воспоминания о случившемся, но это не так. В моей работе с Л. К. и другими излечение сводилось не к тому, чтобы забыть прошлое, а к тому, чтобы справляться с сильными эмоциями, которые оно вызывает.
Команда дневного стационара провела несколько недель, разбираясь в прошлом Л. К. и выясняя, как ее прошлые травмы влияли на нее в настоящем. Люди, подобно Л. К. пережившие тяжелую травму, склонны отключаться от своих мыслей и чувств в настоящем – это отличительная черта посттравматического стрессового расстройства, известная как диссоциация[161]. В рамках лечения Л. К. работала над «заземлением» в настоящем, чтобы, когда нахлынут воспоминания о войне, она могла бы сфокусироваться на том, что в настоящем она в безопасности. В конце концов Л. К. выписали из дневного стационара, но она еще возвращалась в госпиталь на сеансы групповой терапии. Со временем кошмары снились ей все реже, и она обнаружила, что, даже когда что-то вызывало травмирующие воспоминания, это не обязательно возвращало ее к ужасу, пережитому в момент травмы. В результате она постепенно возвращала себе контроль над своей жизнью. К концу моей стажировки в больнице для ветеранов Л. К. ни в коем случае не «исцелилась», но иногда ей все же удавалось вернуть себе чувство благополучия, которое она знала до того, как пережила травму войны.
Под давлением
Норадреналин – не единственный нейромодулятор, влияющий на эмоции. Отделы центральной и периферической нервной системы, в которых регулируются нейромодуляторы, в высокой степени взаимозависимы, поэтому ни одно конкретное химическое вещество в мозге нельзя напрямую связать с конкретной эмоцией или переживанием. Особенно это касается реакции мозга на стресс, который становится все более обыденным элементом современной жизни[162].
В повседневности основная движущая сила стрессовых реакций – это тревога. Мы тревожимся, когда кажется, что может случиться что-то плохое, но мы не можем предсказать или повлиять на это[163]. Когда мы в стрессе – скажем, от массовых сокращений на работе или от переживаний о близком, который болеет и которому может стать хуже, – выделяется несколько гормонов, влияющих на все: от иммунных реакций до метаболизма глюкозы и нейропластичности. Рецепторы для гормонов стресса есть и в гиппокампе, и в префронтальной коре, и в амигдале[164], и, учитывая роль, которую эти области играют в нашей способности вспоминать информацию и опыт, неудивительно, что стресс влияет на память. Тем не менее устроено это влияние крайне сложно: в зависимости от множества взаимосвязанных факторов стресс иногда усиливает, а иногда – подавляет память[165].
Чтобы изучить, как стресс влияет на память, ученые проводили весьма странные эксперименты[166], например, просили людей опускать руки в банку с ледяной водой, или сообщали им, что придется без подготовки выступить перед публикой, или (мое любимое) давали парашютистам перед самым прыжком из самолета рассматривать изуверские фотографии. Все эти манипуляции резко повышают уровень гормонов стресса. Больше всего в таких работах изучен кортизол, и его стрессовый всплеск может улучшать запоминание того, что произошло непосредственно до или сразу после стрессового события. Как и норадреналин, гормоны стресса, по-видимому, способствуют нейропластичности[167] – запускают каскад изменений, укрепляющих связи внутри клеточных ансамблей, которые хранят память о стрессовом событии.
Может показаться странным, что в человеческом мозге есть механизм, благодаря которому мы лучше запоминаем, что произошло непосредственно перед стрессовым событием, но с эволюционной точки зрения это вполне осмысленно[168]. Если вам чудом удалось спастись от дикого зверя, то важно помнить не только этот опыт, но и обстоятельства, которые к нему привели, чтобы больше в такой ситуации не оказываться.
Многие нейробиологические исследования описывают, как острый стресс улучшает память у лабораторных крыс и мышей[169], но на людей в реальном мире стресс воздействует более сложным образом. Люди очень по-разному реагируют на стресс – на то есть разные причины: от тревоги или депрессии до перенесенных в прошлом травм, гормональной контрацепции и даже бессонницы. Это верно почти для любых веществ в мозге: больше – не всегда значит лучше[170], скорее существуют оптимальные уровни для конкретных ситуаций. Более того, пусть нейромодуляторы и могут улучшать запоминание стрессовых событий, это не означает, что мы запоминаем верно. Стресс нарушает химический баланс в мозге[171]: он подавляет исполнительную функцию, базирующуюся в префронтальной коре, и повышает чувствительность амигдалы. Все это означает, что в состоянии стресса вы будете плохо справляться с ситуациями, требующими исполнительных функций, и вместо того, чтобы намеренно обучаться, внимание (и, следовательно, память) с большей вероятностью будет захвачено первым попавшимся ярким стимулом. То есть, когда вы вспоминаете стрессовое событие, память, скорее всего, подчеркивает ваши чувства и источники стресса, а все остальное словно растворяется в тумане. Кроме того, в стрессе труднее найти нужную информацию. То есть, пытаясь вспомнить пароль от онлайн-банка или отыскать свой мобильный телефон, бывает полезно сделать глубокий вдох и потратить минутку на любое действие, которое помогает успокоиться.
Солдаты, участвующие в боевых действиях, дети, живущие в условиях жестокого обращения, – все, кто проводит длительное время в угрожающей ситуации или в среде, где не хватает контроля и предсказуемости, особенно подвержены нейротоксическим эффектам стресса, среди которых часто встречается снижение объема гиппокампа[172]. Это особенно верно для тех, кто страдает посттравматическим стрессовым расстройством и депрессией. Со временем совокупное воздействие стресса может вызвать изменения в памяти и даже способствовать проявлению симптомов посттравматического стрессового расстройства[173]. В здоровом мозге, если гиппокамп выполняет свою работу, воспоминания о травматических событиях должны быть связаны с определенным контекстом. Дисфункция гиппокампа у лабораторных животных, подвергшихся экспериментальному стрессу, и у людей с посттравматическим стрессовым расстройством может привести к чрезмерному обобщению травматических воспоминаний. В результате даже ситуации или чувства, которые лишь косвенно связаны с травмирующим событием, могут вызывать поток воспоминаний о травме. Ветераны боевых действий, с которыми я работал в госпитале, рассказывали, как безобидные звуки – автомобильный выхлоп или салют – вызывали яркие вспышки воспоминаний, хотя между этими звуками и вьетнамским военным опытом пролегали тысячи миль и десятки лет.
Помимо посттравматического стрессового расстройства сильный стресс в редких случаях может вызвать расстройство, известное как диссоциативная фуга[174]. В голливудских фильмах это расстройство часто изображается как амнезия, но фуга – чрезвычайно редкое состояние, которое сильно отличается от амнезии, наблюдаемой у таких пациентов, как Г. М. Люди, страдающие амнезией или находящиеся на ранних стадиях деменции, становятся забывчивыми, но они обычно знают свои имена и биографии, узнают друзей и близких. Напротив, люди в состоянии фуги – такие как Джейсон Борн из книг и фильмов «Идентификация Борна» – переживают сбивающий с толку опыт, когда оказываются в незнакомом месте, не осознавая, кто они такие. Но, в отличие от того, что показывают в фильмах, в диссоциативной фуге воспоминания могут так полностью и не вернуться никогда.
Считается, что именно эпизод фуги объясняет одиннадцатидневное исчезновение знаменитой писательницы детективов Агаты Кристи[175]. Говорят, в 1926 году Кристи поцеловала спящую дочь, а потом села в машину и уехала в ночь. Позже автомобиль нашли брошенным, что позволяет предположить, что она могла попасть в аварию. Когда она пропала, в прессе гадали, не было ли ее исчезновение рекламным ходом для продвижения последнего романа и не станет ли ее муж главным подозреваемым в деле об убийстве. Последовал крутой поворот сюжета, достойный ее книг: Кристи обнаружили в двухстах милях к северу, в отеле в Йоркшире, где она остановилась под именем и личиной секретарши мужа и ничего не помнила о том, кто она такая.
Фугу часто называют «психогенной амнезией», как бы предполагая, что это состояние не связано с работой мозга, но воздействие стресса на мозг, вероятно, вносит в фугу немалый вклад. Немногочисленные исследования этого расстройства говорят о том, что большинство пациентов, судя по всему, и до возникновения фуги испытывали значительный стресс в жизни, проблемы со здоровьем или неврологические нарушения[176]. В курьезном случае исчезновения Кристи присутствуют подробности, весьма убедительно указывающие на то, что всему виной могла быть именно диссоциативная фуга: несколькими месяцами ранее у Кристи умерла мать, затем она узнала, что муж уходит от нее к секретарше, к тому же, возможно, незадолго до того, как она бросила машину, Кристи получила сотрясение мозга.
К счастью, большинство из нас не сталкивается с переживаниями, которые могут привести к посттравматическому стрессовому расстройству или состояниям фуги. Тем не менее мы можем наблюдать последствия стресса в повседневной жизни – например, когда ссора с любимым человеком мешает сосредоточиться на работе: есть веские основания полагать, что влияние хронического стресса важно контролировать и минимизировать.
Мы – социальные животные, и взаимодействие с другими может легко приводить к физиологическим стрессовым реакциям. Самый надежный (этически приемлемый) способ вызвать у людей стресс – сказать им, что их будут оценивать другие[177]. Точно так же стрессовую реакцию может резко усилить пребывание в нестабильной социальной иерархии с высоким уровнем непредсказуемости и неуправляемости[178]. Продолжительное пребывание в такой среде может иметь серьезные последствия для здоровья мозга как косвенно (через воздействие на сердечно-сосудистую систему и метаболические функции), так и напрямую (через длительное воздействие гормонов стресса)[179]. Все это означает, что застревание в непредсказуемой, социально стрессовой ситуации, такой как эмоционально тяжелые отношения или токсичная рабочая среда, может повредить здоровью и, возможно, памяти.
Секс, наркотики и дофамин
Нейромодуляторы помогают нам помнить и взлеты, и падения. Когда я был на втором курсе Калифорнийского университета в Беркли, друг пригласил меня на свой день рождения в общежитие. Я сидел на его кровати, когда вошла красивая девушка с пронзительными голубыми глазами и села рядом; вскоре мы уже были поглощены беседой. Ее звали Николь, и я до сих пор, спустя больше четверти века, живо помню эмоциональный отклик, который испытал при встрече с будущей женой.
Дофамин – нейромодулятор, уровень которого, вероятно, в тот вечер взлетел в моем мозге до небес, – играет главную роль в формировании устойчивых воспоминаний о положительном опыте. Всякий раз, когда мы ощущаем сильное удовлетворение, особенно впервые, – достаем из духовки шоколадное печенье, отпиваем пива на свадьбе старшего брата, целуемся с красивой девушкой в комнате общежития, – происходит всплеск активности в дофаминовых нейронах. В результате в течение многих лет в научном сообществе считалось, что дофамин отвечает за удовольствие от вознаграждения, и в прессе его часто называют «гормоном удовольствия». Но данные говорят о другом.
Дофамин мотивирует нас искать вознаграждение[180]. На протяжении многих лет Кент Берридж, профессор психологии и нейробиологии Мичиганского университета, проводил бесчисленные эксперименты, в которых показывал, что нарушение выработки дофамина снижает способность животных работать за вознаграждение, но не влияет на способность наслаждаться полученной наградой. А вот в одном исследовании Берридж сделал неожиданный ход: посадил крысу в клетку с металлическим стержнем, прикосновение к которому давало небольшой удар током – недостаточный, чтобы травмировать животное, но достаточный, чтобы запустить реакцию «бей или беги». Затем он лазерным лучом стимулировал часть амигдалы, активирующую в мозге дофаминовые контуры. В нормальных обстоятельствах после пары прикосновений крыса усваивает, что нужно держаться подальше от палки, которая бьет током, но те крысы, у которых активировались дофаминовые контуры, снова и снова подходили к палке и касались ее, хоть их и било током. Берридж продемонстрировал, что для мозга «хочу» – не то же самое, что «нравится»[181].
Как и другие нейромодуляторы, дофамин способствует нейропластичности и, как правило, высвобождается в областях мозга, играющих важную роль в том, как мы обучаемся получать вознаграждение. В амигдале – той же структуре мозга, что обеспечивает обучение под действием страха, – дофамин помогает распознать сигналы о предстоящем вознаграждении[182]. В гиппокампе дофамин помогает разобраться, в каком контексте можно ожидать вознаграждения. И, наконец, в области мозга, называемой прилежащим ядром (некогда оно считалось «центром удовольствия»), дофамин помогает узнать, что нужно сделать, чтобы получить вознаграждение[183]. Поскольку дофамин помогает связывать в памяти сигналы, контексты и действия, ведущие к вознаграждению, он устанавливает и ожидания, которые определяют, что мы испытаем, получив награду[184].
Можно подумать, что каждый раз, получая большую награду, мозг будет стремительно обучаться, но на самом деле мы запрограммированы учиться только тогда, когда результат расходится с ожиданиями[185]. В ожидании вознаграждения дофаминовая активность возрастает, и это ожидание определяет, как мозг отреагирует на награду. Если мы получим именно то, чего ждали, – например, свою обычную зарплату, – уровень дофамина может и не измениться. Если награда будет меньше ожидаемого – например, если зарплату урезали, – вероятно, мы увидим падение уровня дофамина, а если получим больше – например, неожиданный бонус, – то уровень дофамина может возрасти.
Исследования на животных, как у Берриджа с крысами, показывают, что внезапное падение уровня дофамина снижает мотивацию, а его рост может придать энергии (хоть это и не обязательно будет приятно). Это означает, что чашка кофе или свежеиспеченное печенье могут вас как порадовать, так и оставить безразличными или даже вызвать горькое разочарование – главным образом это зависит от ваших ожиданий на основе прошлого опыта. Скачки дофамина могут держать нас в гедонистическом беличьем колесе: иногда мы безрадостно и усердно трудимся лишь для того, чтобы избежать чувства лишения.
Поддаться порыву
Исследования того, как схемы выживания воздействуют на память, демонстрируют, кроме всего прочего, что эти схемы не только объясняют наше восприятие прошлого, но и могут влиять на наши будущие решения, когда мы этого меньше всего ожидаем. Легко считать, что в каждый конкретный момент мы делаем свободный выбор, зная, чего хотим, – но на самом деле наши решения, по крайней мере отчасти, зависят от того, чего хотят схемы выживания с учетом прошлого опыта. Например, исследования дофамина и обучения с вознаграждением помогают объяснить, почему мы часто чувствуем сильную мотивацию искать награды, даже если знаем, что она не обязательно будет приятной. Когда вы нарушаете диету или поддаетесь тяге к сигарете, несмотря на новогоднее обещание бросить, вами движет дофамин. У всех бывают минуты, когда случается принимать импульсивные или даже рискованные решения, но некоторые люди больше подвержены этому влиянию. По странному стечению обстоятельств я изучал, что происходит, когда мы принимаем рискованные решения, и почему одни так поступают с большей вероятностью, чем другие.
Осенью 2000 года я получил должность в Калифорнийском университете в Дэвисе, и пришлось спешно выбивать гранты, чтобы покрыть расходы на содержание лаборатории. Почти все биомедицинские исследования в США финансируются за счет грантов Национальных институтов здравоохранения, но конкуренция высока: каждый год грант получает, возможно, один из десяти претендентов. Поэтому неудивительно, что мои первые попытки провалились. Я в отчаянии рылся в интернете в поисках альтернативных источников финансирования и обнаружил малозаметное, но прибыльное предложение от некоммерческой организации под названием «Институт исследований патологических азартных игр и связанных с ними расстройств».
Момент был удачным. Моего первого аспиранта Майка Коэна интересовало то, как мы учимся на вознаграждениях. Мы поняли, что азартные игры – хорошая модель для изучения, потому что, даже когда шансы складываются против игрока, многие считают, что острые ощущения оправдывают риск. После пары побед некоторые так втягиваются в процесс, что теряют крупные суммы. Изучая активность мозга во время выполнения простых игровых заданий, мы поняли, что можем разобраться, как устройство обучения за вознаграждение в мозге влияет на будущие решения человека. Мы изложили это в заявке под кодовым названием GAMBLOR и с первой же попытки получили грант. В течение двух лет GAMBLOR финансировал всю мою деятельность – не только изначально предложенные исследования азартных игр, но и некоторые исследования эпизодической памяти.
Лабораторных крыс обычно награждают едой или водой, но люди могут получать чувство вознаграждения от абстрактных событий, которые не имеют особой ценности для выживания. Если записать мозговую активность людей, когда те принимают простейшие решения («Нажмите левую или правую кнопку»), за которыми следует минимальная положительная обратная связь («Правильно, вы выиграли!»), можно увидеть повышенную активность в прилежащем ядре, амигдале и других областях мозга, где выделяется дофамин. В исследованиях азартных игр мы обнаружили, что эти нейронные реакции связаны не с наградой как таковой – они скорее признак обучения на вознаграждении, которое будет определять будущие решения[186].
Как и в предшествующих исследованиях на крысах и обезьянах, мозговые контуры обучения на вознаграждении не обязательно активировались от вознаграждающей обратной связи: скорее они реагировали на то, насколько награда расходилась с ожиданиями. Когда люди побеждали неожиданно, мы наблюдали мощный нейронный ответ, но реакция на ожидаемый выигрыш была значительно меньше. Если результат ставки вызывал сильную нейронную реакцию, в следующий раз человек с большей вероятностью делал ту же ставку[187].
Одним из неожиданных открытий в наших исследованиях было то, что люди реагируют на вознаграждение очень по-разному – это снова и снова наблюдали как мы сами, так и другие ученые[188]. Например, в одном исследовании люди многократно выбирали между рискованными или безопасными ставками в течение часового МРТ-сканирования. Те, кто осторожничал, с большей вероятностью выигрывали немного (80-процентный шанс выиграть 1,25 доллара), в то время как те, кто делал рискованный выбор, с меньшей вероятностью выигрывали больше (40-процентный шанс выиграть 2,5 доллара). Одни систематически делали рискованные ставки, другие были склонны действовать осторожно. У тех, кто предпочитал рисковать, при выигрыше наблюдалось больше активности в мозговых контурах обучения за вознаграждение. И в отличие от «осмотрительных» испытуемых, у «рисковых» всплеск активности в контурах вознаграждения случался, даже когда они проигрывали по высоким ставкам, и они с большей вероятностью снова делали высокую ставку на следующем ходу. Данные Майка показали, что по крайней мере некоторых людей контуры обучения за вознаграждение склоняют к рискованным решениям даже после неудачных исходов.
В конце концов грант на азартные игры мы истратили, Майк закончил учебу, а я получил финансирование Национального института здравоохранения на изучение эпизодической памяти. Прошли годы, прежде чем я вернулся к изучению вознаграждения и обучения, но то исследование изменило мой взгляд на решения, которые мы принимаем в повседневной жизни. Дофамин дает энергию для поиска награды, но также способен вынудить принять поспешное решение. Даже пребывания в контекстах, связанных с погоней за наградой, может хватить, чтобы заставить нас действовать импульсивно, будь то нарушить диету, напиться, встретившись со старым приятелем, в пылу страсти заняться незащищенным сексом или, разозлившись, неосторожно повести себя за рулем автомобиля. Позже, в моменты покоя, может быть непросто вспомнить ситуации, в которых верх одержали схемы выживания. Неспособность вспомнить, что мы чувствовали, когда нас одолевало сильное желание, страх или гнев, может привести к повторению тех же ошибок. Но если мы сможем сознательно запомнить чувства, которые вынудили принять неудачное решение, в будущем мы сможем избежать вызывающих это чувство ситуаций[189].
Этот совет может быть особенно важен для тех, кто склонен к зависимостям. Как я отмечал выше, некоторые люди с большей вероятностью «учатся» на таких вознаграждениях и упорно стремятся к ним даже после плохого исхода. Некоторые люди больше подвержены риску тревожных расстройств (например, ПТСР), которые перехватывают управление схемами выживания для борьбы с угрозами: таким же образом другие, похоже, подвержены воздействию наркотиков, которые перехватывают схемы выживания для обучения за награду[190]. Кокаин, метамфетамин, героин и опиоидные обезболивающие, а также алкоголь активируют дофаминовую систему и иногда запускают в мозгу схемы обучения за награду гораздо мощнее, чем это возможно в любых естественных условиях. Для некоторых людей эти эффекты временны, но для других обучение, происходящее во время употребления наркотиков, может привести к формированию сильной зависимости[191].
В своей клинической практике я обнаружил, что люди с расстройствами, вызванными употреблением психоактивных веществ, могут довольно подолгу воздерживаться, но выздоровление часто прерывается факторами среды, которые возвращают их к зависимости. Один из моих пациентов, обаятельный и разговорчивый Рич, дважды побывавший во Вьетнаме, боролся с пристрастием к алкоголю и кокаину. Несмотря на различия в нашем происхождении и двадцатилетнюю разницу в возрасте, нас сразу же сблизила общая любовь к соул- и фанк-музыке 60-х и 70-х годов. Как и Л. К., Рича преследовали воспоминания о войне, но чем больше мы говорили, тем яснее становилось, что реальная угроза его трезвости заключалась не в воспоминаниях о прошлом, а в том, как система вознаграждения его мозга активировалась сигналами из настоящего: все его друзья по-прежнему употребляли наркотики, он жил с братом-наркоторговцем. Ричу удалось воздерживаться около девяти месяцев, но он не мог изменить свое окружение; встречи с теми же людьми и пребывание в тех же районах, что ассоциировались с употреблением наркотиков, вызывали сильную тягу, и в конечном итоге у него случался рецидив. Многие выздоравливающие наркоманы могут держаться еще долгое время после окончания лечения, но для тех, кому, как Ричу, трудно вырваться из цикла зависимости, это не просто вопрос силы воли – это вопрос памяти, вызванной контекстом[192], и пребывание в неправильном контексте может вызвать новый рецидив.
Как управлять силой памяти
Почти любое живое существо на Земле, даже одноклеточные организмы, может научиться избегать опасностей и получать награды[193]. Но не у всех животных есть эпизодическая память. Люди располагают и тем, и другим, и эта комбинация помогает нам выживать и ориентироваться в сложном мире. Способность возвращаться в прошлое в сочетании с мозговыми механизмами, позволяющими учиться на угрозах и наградах, помогает сохранять самую важную для выживания информацию.
Открытие в мозге отдельных взаимодействующих друг с другом схем для эпизодической памяти и выживания говорит многое о том, как мы помним прошлое и как пользуемся им для принятия решений в настоящем. Мы живем памятью, а потому тяготеем ко взлетам и падениям прошлого. Телесная реакция на воспоминания о прошлых травмах может иметь далеко идущие последствия в настоящем, захлестнуть нас ужасом, стыдом или гневом, а эти эмоции могут привести к принятию опрометчивых решений, о которых мы потом пожалеем. Когда управление перехватывают схемы выживания, возникают переживания настолько непосредственные, что эмоциональная мощь воспоминаний оказывается неприступной для разума или логики. К счастью, мы можем научиться управлять реакциями этих схем.
C людьми, подобными Л. К., в клинической практике я руководствовался принципами когнитивно-поведенческой терапии (КПТ). Первый этап КПТ, на котором мы вспоминаем эмоционально заряженные переживания, подвергает сомнению трактовки, уводящие в воронку негативных мыслей. Как я опишу позже, адаптивная природа памяти может помогать переосмыслять прошлое, чтобы постепенно менять реакцию на эмоциональные воспоминания, сохраняя при этом представление о произошедшем. Вторая, не менее важная составляющая КПТ, намеренно вызывает у пациентов физиологические реакции, которые обычно запускаются схемами выживания: с опытом эти реакции могут постепенно сглаживаться. КПТ эффективна, потому что ее основные принципы подкреплены наукой о памяти.
Кто угодно может опереться на эти принципы, чтобы управлять воздействием воспоминаний. Мы не обязаны быть пленниками своего прошлого. Первый шаг – осознанность. В осознанном режиме можно работать с эмоциями и трактовками, которые сопровождают самые яркие воспоминания, чтобы не позволять прошлым травмам определять, кто мы есть в настоящем.